9. Языковая игра

9. Языковая игра

Рассматривая языковые особенности разных волн эмиграции, Е. А. Земская делает следующий вывод: «более склонны к языковой игре [люди. – А. З.] последних волн эмиграции (третьей и четвертой…). […] Представители первой [волны. – А. З.] эмиграции усваивают чужой язык с детства, еще дома – от родителей… от иностранных нянек, гувернеров и гувернанток. Для первой волны иностранный язык – нечто обычное, знакомое, свое. Именно поэтому игры с иностранным языком ей не свойственны» [ЯРЗ 2001: 131]. Е. А. Земская языковую игру рассматривает преимущественно как способ шутливо-ироничной интерпретации иноязычной лексики или морфологии на фоне русской языковой системы и появление на этой основе языковых гибридов, вызывающих смех, шутку. В устноречевой практике эмигрантов, как правило, встречаются два вида языковой игры: а) в пределах одной языковой системы (русской); б) при встрече двух языковых систем. В нашем корпусе преобладает заимствование элементов языковой пародии из советской речевой стихии, попадавших на страницы эмигрантских газет либо в составе публикуемых писем из Советской России, либо из речи людей, сумевших эмигрировать из СССР в 30-е гг. Именно эти беженцы часто привносили в эмигрантский речевой обиход советские шутки. Эмигрантами подмечаются также любые оплошности советской печати, даже типографские опечатки; так, случайная ошибка победы – беды в одной из советских газет сразу же стала предметом лингвоидеологической игры:

Газета «Красная Чувашия» напечатала речь Ворошилова, произнесенную им на первомайском параде, выкинув из слова «победы» две первые буквы, чем изменила весь смысл речи. Получилось вместо «наши (советские) победы» – «наши беды» (Меч. 1937. 16 мая. № 18).

Просьба о военной помощи, обращенная к иностранным государствам генералами белой армии, может интерпретироваться и как признание собственного бессилия справиться с большевистским режимом; это вызывает интертекстуальную актуализацию термина варяг и рождает языковую шутку, основанную на смысловом сопряжении его с другим существительным – вор. Так возникает неожиданная и свежая публицистическая аллюзия, основанная на фонетическом сближении слов: варяги – прошлые и настоящие – не имеют в России иной цели, кроме воровства:

Доколе нам ходить в помочах и бегать за советом к соседям! Неужто мы сами себе не сумеем «порадеть»!? В самый факт возникновения Земли Русской нам втасовали фальшивую карту – позорную и абсурдную, полную насмешки и глумления легенду о призвании варягов («ворягов») (Рус. газета. 1937. № 1).

Появление в послереволюционный период большого количества сложносокращенных слов с компонентом ком (комитет) вызывает в народноречевой стихии ответную языковую реакцию: рождается окказионализм леском «лесной комитет», т. е. объединения крестьян, скрывающихся от большевиков в лесу и ведущих оттуда с ними вооруженную борьбу. В этом окказионализме обыгрывается семантика активного в советском дискурсе слова комитет – «группа единомышленников, объединившаяся с какой-либо определенной целью»:

Мобилизация в деревнях большевикам ничего не дает. Обычно крестьяне аккуратно являются в воинское присутствие, получают оружие и сейчас же убегают и скрываются в лесах – «поступают в лескомы», как выражаются повстанцы (Руль. 1920. 2 дек. № 14).

Письма из Советской России, приходившие в эмигрантские газеты в 20-е гг. сначала довольно регулярно и часто публикуемые в них, в 30-е гг. в связи с ограничением свободы переписки людей с заграничными корреспондентами (родственниками, знакомыми) проникают реже и реже и поэтому привлекают повышенное внимание редакторов газет (и, конечно, читателей) своими сведениями о реальной жизни в СССР. Иногда в этих письмах проскальзывают языковые шутки, рожденные в недрах народно-речевой стихии:

Наша система дифференциала населения прямо-таки блестяща – ей позавидовали бы какие угодно режимы. Проведена она в двух направлениях: территориальном и социальном. Территориально страна разделена на главные, средние и второстепенные местности. Главные – это центры и индустриальные районы. Тут снабжение производится в централизованном порядке, в первую очередь и в большом количестве. Другое деление – социальное. Население городов распределяется на категории: А, Б, В, Г и Д. А – рабочие; Б – иждивенцы рабочих и военных; В – служащие; Г – объединенные в артели кустари. Остальные, лишенные избирательных прав, государством совершенно не снабжаются. При продовольственных затруднениях получается такая картина: ухудшение начинается по двум направлениям в пропорциональной степени. Началось, скажем, ухудшение в каком-либо продукте – уменьшается снабжение им Главных районов в меньшей степени и в большей Средних и Второстепенных, а по социальным категориям последняя со снабжения совершенно снимается. Среди обывателей устанавливаются уже даже шутки: Д – это дохлятина, Г – гно [говно. – А. З.], В – вредители, Б – блюдолизы, А – архангелы [письмо в эмигрантскую газету из Советской России] (Голос России. 1931. 1 окт. № 3).

Разумеется, эмигрантов не могут не изумлять и поражать в СССР изощренные формы трудовой колхозной повинности, в результате чего старый иронический эвфемизм ночное золото[187] получил новую актуализацию, характеризующую неслыханную эксплуатацию.

На колхозников нажимают все сильней. Теперь дошли и до того, что заставляют их собирать за собой ночное «золото» и доставлять на колхозные навозохранилища или в специальные ямы (Рус. голос. 1939. 26 марта. № 416).

Скрытую, имплицитную языковую игру можно усматривать в аббревиатуре ВКП(б), где отчленение конечного компонента и концентрации внимания на нем способствует возникновению ироничных семантико-прагматических ассоциаций, основанных на созвучии с бранным именем существительным блядь, имеющем в узусе значение «женщина легкого поведения», но в публицистическом тексте в сочетании с партийной аббревиатурой приобретающем обобщенное (генерализованное) употребление – «продажный, имеющий шкурные интересы (о человеке)». Этот тип языковой шутки был распространен как в неофициальном советском, так и эмигрантском речевом узусе:

…большевиками достигнуто чрезвычайно большое количество самых разнообразных нравственных падений и во многих случаях… со стороны именно принадлежащих к ВКП, да еще в скобках обязательное «б» (Голос России. 1931. 1 окт. № 3).

Возникающие советские реалии получали в неофициальном речевом обиходе (в разговорных сферах языка, свободных от идеологического влияния) шутливые или иносказательные интерпретации и толкования; в частности, в 30-е гг. появилась популярная загадка-шутка, сравнивающая новую форму пятилетнего планирования экономики с анекдотом. Апелляция к московскому источнику шутки показывает ее заимствованный характер:

…победа революции определила прочную тенденцию к постепенному ухудшению, и все надежды на лучшее будущее безжалостно разбиты. Чтобы вызвать перед глазами новый манящий вдаль призрак, придумана пятилетка, которая тотчас же получила в Москве название «анекдота в одном слове» (Руль. 1930. 1 янв. № 2766).

Иногда речевая шутка выглядит искусно зашифрованной и строится на фоновых знаниях, апеллирующих к именам, фамилиям, бывшим у всех на слуху в ту эпоху; так, публицистический окказионализм стекловица[188] отсылает к фамилии главного редактора одной из ведущих советских газет «Известия» Ю. М. Стеклова (Нахамкеса), являя собой комбинацию слов: актуального термина советской публицистики передовица и антропонима.

Московский корреспондент «Берлинер Тагеблатт»… сообщает некоторые любопытные подробности о том походе на деревню, который предпринимается сейчас из красного Кремля. […] Мы еще не имеем в руках того номера «Известий», из которого корреспондент берлинской газеты цитирует «знаменательную» стекловицу (За свободу. 1925. 4 янв. № 3 (1407)).

Другой случай языковой игры с использованием прецедентного имени – обозначение в советском речевом обиходе колбасы, изготовленной из конского мяса (конины); ранее, до революции, такую колбасу обычно использовали для кормления собак, в советское же время она уравнялась в пищевых «правах» с другими сортами, видами колбас. Это породило следующую языковую шутку: собачья колбаса ? Каштанка (обобщенная кличка собаки[189]) ? «каштанка» (колбаса для людей).

В советских кооперативных лавках не достанешь ничего. Единственное мало-мальски доступное народу лакомство – препоганая колбаса из конины (так называемая «каштанка»). Издеваются [sic] над нею народ. Подъезжает крестьянин к лавке, издали уж кричит: «Тпрру… почем?» Отвечают: «По семьдесят» (Голос России. 1932. июль. № 12).

Сразу после переименования Петрограда в Ленинград (1924 г.) на страницах пражской газеты появилось следующее ироническое четверостишие:

Вечно бедствием народным // Град был, как и мор и глад… // Бедствием отныне модным // Будет новый «Ленинград» (Огни. 1924. 4 февр. № 5).

Языковая игра строится на исторических аллюзиях (строительство города, унесшее тысячи жизней), литературных реминисценциях (образ Петербурга, безразличного и безжалостного к судьбе «маленького человека» в поэмах А. С. Пушкина), собственно языковых (рифмующиеся слова град – глад – Ленинград, в этом ряду по мере продвижения смысла вправо нарастает негативная прагматика: от позитивно окрашенного церковнославянизма град к церковнославянизму глад с негативной оценочностью и, наконец, к советизму Ленинград, именуемому как «новое модное бедствие»).

Языковая игра может возникать также на основе субституции букв и сближения созвучных слов, ранее никак семантически не пересекающихся; так, оказались сближенными фраза квасной патриотизм[190] и глагол перекраситься – «измениться (обычно об идейной позиции)». Их фонетическое (квас– красить) и смысловое сопряжение происходит при наличии общей семы («изменение (обычно в худшую, консервативную сторону)»), в результате чего и рождается публицистический окказионализм перекваситься, «приобрести националистическую окраску», содержащий корневую морфему квас в символическом, обобщенном значении «псевдопатриотизм»:

Балтийские немцы, подносившие в прошлом году кайзеру Вильгельму корону курляндских герцогов, потеряв надежду на объединение с Пруссией, быстро переменили ориентацию и из искренних германофилов переквасились в ревностных русофилов [sic]. […] Немцам, действительно царившим в Прибалтийском крае, еще труднее, чем русским, примириться с положением граждан второго разряда. Они надеются снова вернуться на потерянные позиции с восстановлением былой России. Отсюда русофильство [sic] (Возрождение. 1919. 8 окт. № 82).

Эмигрантские понятия, возникшие в зарубежье, нечасто становятся объектом и предметом языкового переиначивания; пожалуй, здесь можно упомянуть только окказионализм сменовехнувшиеся, образованный от исходного понятия сменовеховцы – «интеллектуально-политическое движение в эмиграции (от названия сборника «Смена вех»)» с использованием фонетической аллюзии к просторечному глаголу свихнуться – «сойти с ума, потерять рассудок»:

Несколько дней назад в Черном море погиб сов. [етский] ледокол «Семерка». […]…моряки погибли и – в середине апреля начнется в Одессе процесс шести чиновников Управления Черноморского пароходства, виновников гибели «Семерки». Так как процесс будет «показательным», а «показать» он должен «высокую справедливость советской власти», окончится процесс вынесением шести смертных приговоров. […] И, конечно, ни советофильствующим иностранцам, ни сменовехнувшимся скорбноглавцам из среды зарубежников или русских меньшинственников не захочется задуматься над действительной показательностью этого процесса (Меч. 1937. 11 апр. № 14).

Кроме того, отметим также некоторые типы языковой игры, основанной на стилизации.

1. Лингво-ретроспективная стилизация. Стилизация как прием ввода на страницы публицистики диалектных элементов языка тех социальных групп, слоев, которые оказались за границей вместе с отступающими белыми армиями (солдаты из крестьян) или в качестве прислуги с бежавшими из России хозяевами, – редкий феномен в нашем корпусе. Преимущественное использование стилизованных форм отмечается в повествовании (нарративе), куда вкрапливается простонародная речь для придания повествованию речевого колорита, присущего солдатскому узусу предреволюционной эпохи. Этот тип стилизации назовем лингво-ретроспективным:

Снова настала ночь. Под ее покровом к штабу из леса вышел стрелок. Еле на ногах стоит. «Так как же ефто возможно, ваше превосходительство, что пять дён не даете пышшы? Да разве ж есть возможность так терпеть? Ротный сказывает, что ён держать позицию не будет, если вы жрать не дадите!» (Рус. голос. 1934. 29 июля. № 173).

Прибывают пополнения. […] …среди прибывших есть молодой солдат… [он] просит немедленно пустить его в «разведку». Его зовут к ротному. Да, молодой солдат Петухов, неграмотный крестьянин, хочет сразу же заслужить «Егория». […] Петухов с темнотой ушел, запасшись для чего-то крепкой веревкой. […] На солнечном восходе Петухов «представил» командиру роты связанного веревкой германского солдата. Узнав, что его ждет за этот подвиг благодарность командира полка, но еще не «Егорий», он снова ушел «в разведку» […] В полдень был представлен «ерманский унтерцер». Но Петухову говорят, что за это вероятно ему выйдет «егорьевская медаль», а не сам «Егорий». Поел, и опять «в разведку» (Рус. голос. 1934. 29 июля. № 173).

2. Лингво-пародийная стилизация. В повествовательных жанрах (преимущественно фельетонах) встречаются также случаи такой стилизации: попытка наименования народным языком явлений, реалий в советской действительности. Ср. цитату из очерка Н. Рахманова «Милитаризация мысли» (фельетон о внедрении милитаристских штампов, милитаристского сознания), где пародируются, осмеиваются новые формы организации труда при помощи просторечно-диалектных языковых форм:

Сашка Граммофон осмотрел помещения и нашел их вполне соответствующими новому назначению. На бывшем укупорочном отделении он приказал сделать надпись: – Фабрика науки. На сортировочном: – Лабаратория хвиласофии. На уборочном: – Заготовка музыки, арихметики и протчаго [Н. Рахманов. Милитаризация мысли] (Воля России. 18 сент. 1920. № 6).

3. Графико-фонетическая стилизация. Этот тип стилизации основан на использовании графических средств для передачи интонационно-прагматических особенностей устной речи, напр., растяжка гласного как показатель экспрессивно-выделительной функции слова в потоке речи, на письме это передается редупликацией гласной буквы:

Антисемитизм. Этот вопрос подобен хооорошему [sic] старому мозолю [sic]… [Б. Солоневич] (Сигнал. 1938. 15 сент. № 39).

Таким образом, эмигрантская пресса первой волны использует два источника языковых шуток, т. е. языковых элементов, основанных на смысловой игре:

1) шутки, появившиеся в советской устноречевой стихии и попавшие на страницы эмигрантских газет благодаря публикации как писем из Советской России, так и речевому узусу людей, сумевших выехать из СССР на Запад;

2) шутки, созданные в рамках собственно эмигрантского узуса.

Первый тип преобладает, и это показывает повышенный интерес эмигрантов к тем проявлениям речевой стихии, которая оказывается практически единственным орудием сопротивления советской власти людей в СССР. Именно поэтому языковая игра, основанная на шутливой трансформации наименований советских реалий, так привлекает внимание эмигрантов. Второй тип уступает по активности и семантико-прагматической новизне и остроте первому типу и апеллирует к понятиям, знакомым эмигрантам из их зарубежной реальности (как внутри русской эмигрантской, так и инокультурной среды).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.