Преданья старины глубокой

Преданья старины глубокой

На самом северном из трех тригорских холмов, с юго-восточной его стороны, есть деревянные ступеньки. От них узкая тропинка ведет мимо дома Осиповых, мимо большого зеркального пруда к началу парка. Отсюда вправо идет коротенькая липовая аллея. В конце ее мелколиственные вековые липы, коренастые дубы и остролистые клены образуют удивительно красивую группу деревьев.

Своеобразный облик этой естественной беседки подчеркивает вековой дуб, склонившийся над землей и словно пытающийся взлететь в небо.

Деревья скрывают от вашего взгляда усадьбу, пруд, парк и открывают замечательный вид на крутой зеленый скат Тригорского, отлогие берега Сороти, поля, луга, нивы, прорезанные извивающейся узкой светлой гладью реки. Вдали цепь холмов и темный лес, дорога из Михайловского в Тригорское, старинная дорога на Псков.

…И те отлогости, те нивы,

Из-за которых вдалеке,

На вороном аргамаке,

Заморской шляпою покрытый,

Спеша в Тригорское, один —

Вольтер и Гете и Расин,

Являлся Пушкин знаменитый.—

(И. М. Языков)

Алексей Вульф, приятель Пушкина, рассказывал М. И. Семевскому в 1866 году, что именно здесь восхищался поэт окрестностями Тригорского. Тригорское, открывая Пушкину художественно законченные, характерные картины русской природы, вдохновило его на создание знаменитых описаний времен года в романе «Евгений Онегин». Наблюдения поэта над характерами, бытом, нравами в Тригорском служили конкретным материалом при создании обобщенных художественных образов, характерных картин русской усадебной жизни во многих его произведениях.

Знаменательно то, что в 1830 году, уже вдали от Михайловского, заканчивая роман «Евгений Онегин», поэт особенно тепло вспоминает этот тригорский уголок.

Вдали, один, среди людей

Воображать я вечно буду

Вас, тени прибережных ив,

Вас, мир и сон тригорских нив…

И берег Сороти отлогий,

И полосатые холмы,

И в роще скрытые дороги.

Именно поэтому живет в наши дни предание, возникшее в семье владельцев Тригорского. Предание нарекло скамью, стоящую в этом уголке парка, «скамьей Онегина» и связало ее со сценой объяснения Онегина и Татьяны в пушкинском романе:

«Ах» — легче тени

Татьяна прыг в другие сени,

С крыльца на двор, и прямо в сад,

Летит, летит; взглянуть назад

Не смеет; мигом обежала

Куртины, мостики, лужок.

Аллею к озеру, лесок,

Кусты сирен переломала,

По цветникам летя к ручью.

И задыхаясь, на скамью

Упала…

Как и в пушкинские времена, глядите ли вы ранней весной на черные поля и бушующие темные воды разлившейся Сороти, любуетесь ли блестящей на солнце летней зеленью полей и лугов, среди которых голубеют причудливые извивы реки, видите ли вы осенний грустный пейзаж со скирдами уже сжатого хлеба или перед вами пустынная заснеженная равнина с темными пятнами леса и редких деревень по холмам — вы неизменно чувствуете широкую, спокойную и сильную красоту открывающейся перед вами природы, и на вашу душу нисходят покой и мир.

В 1940 году в Ленинграде умер известный советский ученый-географ, почетный академик Юлий Михайлович Шокальский. Величественные ледники Памира, Тянь-Шаня, Новой Земли; острова Арктики, пролив в архипелаге Северная Земля носят сегодня имя этого замечательного человека.

В детские и юношеские годы Шокальский подолгу жил в Михайловском у сына поэта, Григория Александровича, в качестве его воспитанника. Юлий Михайлович был связан с пушкинским уголком и кровными узами. Он был внуком знаменитой Анны Петровны Керн, племянницы Прасковьи Александровны Осиповой.

Задолго до 1899 года, когда Михайловское было приобретено в государственную собственность, Юлий Михайлович тщательно сфотографировал многие пушкинские места, обмерил дом Осиповых-Вульф в Тригорском. В семье Шокальских до последнего времени хранились драгоценные реликвии, связанные с Тригорским и его обитателями.

В 1962 году скончалась дочь Юлия Михайловича Зинаида Юльевна, долгие годы бывшая директором Центрального музея почвоведения имени Докучаева Академии наук СССР. В настоящее время остались только дальние родственники Шокальского. Благодаря их любезности мне удалось получить для Пушкинского заповедника несколько реликвий. Об одной из них и хочется рассказать.

Речь идет о большом живописном портрете Екатерины Ермолаевны Керн у дочери Анны Петровны от ее первого мужа, генерала Е. Ф. Керна. Портрет этот — единственное живописное изображение дочери Анны Петровны Керн. Написан он масляными красками неизвестным художником в 40-х годах XIX века.

Екатерина Ермолаевна изображена художником в зеленом шелковом платье, на плечи ее накинута легкая газовая шаль розового цвета. Модная высокая прическа украшена золотой диадемой. Лицо миловидное, но строгое, бледное, задумчивое; легкая улыбка несколько оживляет ясно выраженные черты печали. Кисти красивых рук спокойно лежат одна на другой.

Когда внимательно вглядываешься в черты лица Екатерины Ермолаевны, невольно вспоминаешь рисунок Пушкина, изображающий ее мать, которой поэт посвятил свое бессмертное стихотворение «Я помню чудное мгновенье…», написанное летом 1825 года в Михайловском и врученное поэтом Анне Петровне в Тригорском 19 июля.

Екатерина Ермолаевна родилась в 1818 году. Училась в Петербурге в Смольном институте. По окончании института в 1836 году осталась служить в нем в качестве классной наставницы. В том же году Екатерина Ермолаевна познакомилась с М. И. Стунеевой, сестрой Михаила Ивановича Глинки — знаменитого русского композитора. В ее доме Екатерина Ермолаевна вскоре встретилась и с самим композитором.

Постепенно знакомство перешло в дружбу, а дружба в любовь. В своих «Записках» Глинка рассказывает о встрече с этой девушкой, сыгравшей в его жизни такую большую роль: «Мой взор невольно остановился на ней, ее ясные, выразительные глаза, необыкновенно строгий стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе, все более и более меня привлекали. Вскоре чувства мои были вполне разделены Е(катериной) Е(рмолаевною), свидания наши становились отраднее».

В 1839 году Глинка написал для Екатерины Ермолаевны романс на слова Пушкина «Где наша роза?», а вскоре положил на музыку и «Я помню чудное мгновенье…», посвятив романс любимой девушке, матери которой великий поэт посвятил слова.

Так мать и дочь вошли в бессмертие гением Пушкина и Глинки.

Весною 1840 года Екатерина Ермолаевна серьезно заболела, ей угрожала чахотка. По совету врачей она вместе с матерью уехала к себе в деревню на Украину. По дороге они решили заехать в Тригорское, чтобы навестить Прасковью Александровну, посетить Михайловское. Михаил Иванович в это же время собрался ехать к больной матери в Смоленскую губернию и часть пути ехал вместе с Кернами.

17 августа Глинка писал Екатерине Ермолаевне: «Сообщите мне описание вашего пребывания, в особенности то место, где покоится прах Пушкина. Душевно сожалею, что обязанности к матушке не позволили мне вас сопутствовать».

В это время Глинка работал над созданием оперы «Руслан и Людмила», в основу которой положил одноименную поэму Пушкина. Ему очень хотелось побывать там, где некогда в изгнаний жил великий Пушкин, и он очень сожалел, что ему не удалось совершить это паломничество.

Из писем Глинки видно, что он сделал предложение Екатерине Ермолаевне и получил согласие на брак; обострившаяся болезнь ее расстроила свадьбу. Великий композитор до конца своей жизни был искренне расположен к Екатерине Ермолаевне, вызвавшей в нем горячее поэтическое чувство.

В сороковых и пятидесятых годах Екатерина Ермолаевна часто гостила в Тригорском. В 1852 году она вышла замуж за М. И. Шокальского и вместе с ним часто приезжала в Тригорское, вплоть до своей смерти в 1904 году в возрасте 86 лет.

Портрет Екатерины Ермолаевны можно видеть в зальце Тригорского рядом с портретом ее матери, нарисованным Пушкиным.

На одном из небольших холмов, что раскинулись вокруг Луговки — самой старой деревушки Святогорья, стоит чудо-юдо камень. Не камень, а кит. Он поставлен здесь среди других замшелых валунов, исстари опоясывающих холм. Нашел я этого «кита» в деревне со странным названием Мароморы. Лежал он, зарывшись глубоко в землю, на месте теперешнего загона для колхозного стада, и только нос камня торчал на поверхности. А когда камень выкопали, он представился как колоссальный валун, объемом свыше 20 кубометров. На спине валуна выбит сложный знак в виде двенадцати круглых соединенных между собой чаш. Привезли его и поставили поближе к заповеднику, чтобы сохранить и чтобы люди могли увидеть.

Пушкинский край — край камней. Самых разных. Это и просто красивые серые, красные, черные валуны, живописно возлежащие со времен сотворения мира на полях, в лесах, возле троп и дорог. Это и камни со следами рук человеческих. Еще недавно находили на пушкинской земле древние камни с таинственными, доселе не распознанными наукой знаками. Теперь этих камней почти не стало, сохранилась лишь память о них у старожилов. Одни камни шли на постройку помещичьих усадеб, дорог, ферм, другие погибли в годы фашистского лихолетья. Уничтожен камень со знаком первобытного человека, лежавший на вершине белогульского «городка» Исаака Ганнибала, бесследно исчез «святой» камень у речки Луговки…

Я изъездил и исходил пушкинскую землю вдоль и поперек. Побывал и в тех местах, где некогда были таинственные камни. Места эти изолированные, потаенные, то среди болот, то в лесах.

Камень-кит, по свидетельству ученых-специалистов, — это жертвенный святилищный камень древнейшей эпохи. Вокруг таких камней люди совершали моления и жертвоприношения.

Название места, где находился наш камень, — Мароморы. Оно, несомненно, происходит от слов «мара», «марок», «мароки», это значит наваждение, призрак, род домового или кикиморы. Так объясняется это слово у Даля.

Теперь таких камней, как мароморский, на всей Псковщине не отыщешь. Есть схожий в Эстонии, около Тарту. Эстонцы гордятся им как одним из самых старых памятников своей родины.

Есть в нашей деревне Софино камень со знаком человеческого следа, был такой же камень полета лет тому назад и у деревни Луговки, расположенной у западной границы Михайловского. Почитание таких камней — явление, уходящее в глубь веков. След олицетворял силу и покровительство неба. Следу поклонялись, идучи на охоту, возле него вымаливали добычу, приносили дары и жертвы…

С распространением христианства на Руси попы и монахи стали приспосабливать к своим целям старые языческие культы, символы и знаки. Появляются легенды о божьих стопах, следах Христа, богородицы и разных угодников божьих. Такие камни служители церкви объявляли святыми, атмосферную воду; накапливающуюся в следах, — целебной. Возле таких камней ставились часовни. Стояла часовня и у древнего праславянского камня у деревни Луговки, на котором был знак человеческой ступни.

Легенда о чудесном явлении богородицы, которая якобы наказала ворончанам строить новую обитель-крепость на Синичьих горах, рассказывает: узнав, что не все ворончане согласились с ее наказом, богородица поспешила на помощь своим верным слугам к месту, где надлежало построить монастырь. Перепрыгивая через речку Луговицу, она споткнулась о камень и оставила на нем след своей стопы. Монастырское сказание, рукопись которого хранится в Библиотеке Академии наук УССР, утверждает, что, увидев сие чудо, «начашася исцеления»: «…егда люди доидоша до реце… на том месте начаша чюдотворения быти и исцеления… хромые хождашу радостные… древяницы (костыли. — С. Г.) от ног меташа. — и исцеления быша великие…»

Спустя какое-то время над местом языческого луговского камня, объявленного монахами богородичным, была построена часовня, возле которой были учреждены молебствия, проходившие ежегодно во время крестного хода из Воронина в Святые Горы и Псков. Кстати, об одном из таких крестных ходов рассказывает П. А. Осипова в своем письме к поэту 24 июня 1831 года Мимо Луговки часто проходил и проезжал сказочник Пушкин, направляясь в Святые Горы, и, несомненно, видел часовню и камень.

Однажды мне позвонили школьники. Они сообщили, что в Пушкинских Горах, у нового кинотеатра, рабочие, роя траншею для водопроводных труб, нашли золоченый шар с шишаком. Не нужен ли он музею?

Кто знаком с работой историка — поймет мое волнение. Я немедленно выехал в Пушкинские Горы. Золоченый шар оказался наконечником от большого походного шатра-палатки, какие в старину ставились во время походов королей и высокопоставленных военачальников.

Если бы шишак нашли где-нибудь около Сороти, его появление было бы легко объяснить. На гравюре 1581 года «Маршрут похода на Псков польского короля Стефана Батория» есть изображение королевского шатра с шишаком. Шатер стоит на берегу Сороти, возле осажденной королем крепости Воронин. Копия с этой гравюры, хранящейся в библиотеке Ватикана, находится в Святогорском Успенском соборе-монастыре. Но как такой шатер мог очутиться в Святых Горах?

Я обследовал траншею и увидел, что шишак лежит в затвердевшем иле на глубине около двух метров. На месте, где сейчас расположено здание кинотеатра, лет пятьдесят тому назад находилось довольно большое озерко. Оно подходило почти к самому основанию холма, на котором стоит Святогорский монастырь. В двадцатых годах нашего столетия озерко было засыпана На его месте разбили центральную площадь нынешнего поселка. Значит, шар находился на дне озерка. Постепенно покрывался илом, а потом был засыпан землей. Но каким образом оказался этот предмет в озере — остается загадкой.

Я перечитал рассказ псковского летописца о походе на Воронин литовского короля Витовта в 1426 году. В нем повествуется, что пятьсот тридцать пять лет назад, «в лето пять тысяч девятьсот тридцать четвертое», Витовт вторгся на псковскую землю, осадил Воронин, и стал разорять окрестные села, деревни и монастыри и угонять в плен жителей. Свой шатер он разбил на одном из городищ. Далее летописец рассказывает о чудесном избавлении воронической земли от кровожадного Витовта: «И бысть чюдо страшно: внезапну наиде туча страшна и грозна и дождь силен и гром страшен и молниа беспрестанно блистая, яко мнети уже всем от дождя потоплением быти, или от грому камением побиенным быти, или от молнии сожженным.… видя сие живота сущим с Витовтом отчаятися; и он сам за столп шатерный ухватился, начал вопити: господи помилуй! Стогний и трясыйся, мнеся уже землю пожрен быти и во ав внити…»

Сильный ураган сорвал шатер с земли и унес его в озеро. Насмерть перепуганный Витовт дал слово уйти от Воронина и тут же вступил с псковичами в переговоры о мире. Теперь мне стало понятно происхождение находки.

Древняя история края, на земле которой стоит Пушкинский заповедник, изобилует многими интересными событиями и связанными с ними памятниками. К их числу относится и наша находка. Сейчас она хранится в музейном фонде заповедника.

15 мая 1965 года было траурным днем в Пушкинском заповеднике: современница Пушкина — «ель-шатер» Тригорского — приказала долго жить…

Дерево скончалось после тяжелой продолжительной болезни. В последние дни с его израненной вершины густой струйкой стекала на землю прозрачная смола — живица. Текла как слезы по лицу умирающего старого человека.

За год до смерти дерево было обнесено специальным ограждением и одето в «леса». Через них можно было близко разглядеть, что делалось на стволе и вершине его, тщательно обследовать многочисленные раны, нанесенные ели в июле 1944 года.

Ран было много, очень много. Они были нанесены осколками мин и шрапнелей. Ко всему тому на дереве были обнаружены пулевые ранения, их были десятки. Уже тогда, в 1944 году, историческое дерево стало инвалидом Великой Отечественной войны, но, израненное, стойко сопротивлялось смерти. За три года до гибели старая красавица еще плодоносила, заботясь о продлении своего рода. Золотые шишки ее гроздями свисали с верхних сучьев.

Немало этих шишек-семенников было мною разослано по городам и весям по адресам людей, желавших развести у себя на родине племя знаменитой пушкинской ели.

Но вот после суровой зимы 1962/1963 года, когда в Михайловском и Тригорском морозы побили несколько старых сосен и елей, состояние «ели-шатра» резко ухудшилось. Плодоношение ее прекратилось и впредь больше уже не возобновлялось, сказались старые болезни и раны. Сказались и последствия губительной зимы 1939/1940 года, когда вымерзли все старинные сады Михайловского, Тригорского, Петровского, как, впрочем, и все вообще сады северо-западной части России.

Тогда, весною 1940 года, ученые-специалисты, профессора Белосельская и Шиперович, вызванные в заповедник из Ботанического сада Академии наук, записали в историю болезни «ели-шатра»: «Дерево от морозов сильно ослабело и сохранило только половину своей хвои, остальная часть ее отмерла и осыпалась, а ветви усохли… Однако почки дерева, заложенные в прошлом году, дали запоздалые, хотя и укороченные, побеги…»

В 1963 году состояние дерева было значительно хуже, чем в 1940 году. Вновь были вызваны специалисты-ботаники. Было решено расширить приствольный круг дерева, производить регулярную поливку почвы, авиаопыление химическими препаратами, вносить в землю питательные вещества. Но все это мало помогало.

Весною 1965 года состояние ели ухудшилось еще более. На кору налетели дятлы — предвестники смерти. Они стали быстро снимать с дерева его одежды.

Воспользовавшись присутствием в заповеднике О. А. Катаева — научного сотрудника кафедры энтомологии Лесотехнической академии, мы созвали новый консилиум.

Окончательный диагноз был безнадежным — летальный исход болезни в ближайшие 1–2 месяца.

И вот пришел этот день — 15 мая. В Тригорском собрались сотрудники заповедника, лесники, рабочие. В последний раз дерево было сфотографировано. Началось его удаление и вскрытие. Вырыли большой котлован, вскрыли корни.

И тут пошли чудеса…

Просеивая землю, один из землекопов увидел мелькнувший маленький предмет, им оказалась серебряная копейка времен Ивана Грозного — монетка тех лет, когда на месте Тригорского парка был один из посадов города Воронина, монетка — свидетель нашествия на Псковщину польского короля Стефана Батория, предавшего полному разорению этот город-герой, задержавший на несколько дней рвущуюся к Пскову стотысячную польскую армию.

Нашли и еще монетку — медный трехкопеечник 1859 года, года смерти П. А. Осиповой, хозяйки Тригорского, заботливого друга ссыльного Пушкина…

Когда ствол был положен на землю, дерево тщательно измерили. Установлено: высота — 40,5 метра, диаметр — 110 сантиметров, высота прикрепления первого сука — 9,5 метра, протяженность капилляров в сторону ближайшего водоема — 35,5 метра, ширина кроны — 30 метров.

Когда-то ветви дерева склонялись шатром до земли, поэтому хозяева Тригорского и дали ему название «ель-шатер».

В непогоду и от палящего летнего солнца оно могло укрыть сразу полсотни гостей.

Сделав первый от комля запил, стали считать количество годовых колец. В книгах, каталоге и путеводителях по Тригорскому сообщалось, что знаменитой ели 300–350 лет. Но эта датировка была условной, не подкрепленной какими-нибудь документами. И вот настал момент, когда мы смогли узнать точную дату посадки дерева! Колец оказалось только…. 143! Если предположить, что дерево было посажено в возрасте девяти лет (в таком возрасте обычно сажают ели в Северо-Западном крае, в таком возрасте и мы сажали ели в Михайловском в 1945–1946 годах на месте уничтоженных старых «ганнибаловских елей»), то выходит, что «ель-шатер» была посажена в 1812 году!

При вскрытии ствола в теле дерева было обнаружено около пятидесяти металлических осколков. В тех местах, где застряли осколки, древесина посинела, окислилась и омертвела. Внутри ствола, на высоте двух метров от земли, оказалось заплывшее отверстие, сделанное 40–42 года тому назад (это подтверждается тоже количеством годовых колец) специальным буравом для определения возраста (толщина бурава полсантиметра).

Тот, кто пытался таким образом установить дату рождения дерева, не смог свою операцию довести до конца. Его бурав проник в глубину только на 15 сантиметров, причинив дереву несомненный вред.

Данные вскрытия показали, что корневая система дерева сильно поражена гнилью и короедами. Последние годы этот гигант существовал за счет живой заболони, толщина которой удивительно мала — полтора-два сантиметра! Вся остальная древесина оказалась абсолютно мертвой, высохшей.

После удаления ели земля, на которой она стояла, была продезинфицирована, хорошо полита водой и удобрена.

Решено было посадить на месте погибшего дерева молодое, родственное ему. Молодой саженец был взят рядом, в нескольких, шагах от старой ели, где стоят дети и внуки ее, а около корней их — совсем молодая зеленая семья правнуков и праправнуков.

Сажали в канун дня рождения Пушкина. В его светлую память.

Молодое деревце, хорошо прижилось и, даст бог, со временем вырастет большим, и будет красоваться, зеленью убранное, и рассказывать грядущим поколениям о своей знаменитой прабабке-красавице, современнице Пушкина.

Когда-то Тригорское украсило годы ссыльного поэта «весельем и грациями». Кто знает, может быть, именно «ель-шатер» навеяла ему образ одного из чудес в сказке о царе Салтане…

Там под елкою высокой

Белка песенки поет…

Чудес в Тригорском много. Чудо-дуб у лукоморья, чудо «береза-седло», чудо святого Антония в Осиповском доме…

Когда проходишь мимо круглой площадки, где раньше стояла ель-великанша, а сегодня стоит молодая, кокетливая елочка, живо представляешь себе Пушкина в кругу его молодых друзей. И память подсказывает тебе бессмертные строки поэта:

Но там и я свой след оставил,

Там, ветру в дар, на темну ель

Повесил звонкую свирель.

После жизни Пушкина многое здесь переменилось. Таков непреложный закон бытия. И как бы мы ни пытались сказать времени: «Остановись», оно летит, все увлекая с собой. Время унесло многое, воспетое Пушкиным. Произошла и смена пород деревьев. Там, где шумели березовые и липовые рощи и цвели кусты боярышника, теперь разросся ельник, осина, ольшаник. Где цвели каштаны, теперь луговые травы. Многое изменилось.

Тригорский парк был заложен Вындомским, дедом П. А. Осиповой, еще в конце XVIII века. Хозяин следовал тогдашней моде — разбил романтический парк, с наивными украшениями, кокетливыми беседками, зелеными залами и коридорами, мостиками «поцелуев и вздохов». Тут и там блестели серебром зеркала прудов. Звенели запруженные ручьи. Тут были и дубовые «першпективы», и сосновые рощи, каштановые куртины и фруктовые сады с цветочными рабатками, клумбами, хитроумными беседками. Все это требовало больших затрат и неустанной, заботы. И пока был жив богатый Вындомский, все так и было. При его наследнице П. А. Осиповой парк начал оскудевать, а после ее смерти, в конце XIX века, и вовсе захирел.

Вторая жизнь этого красивейшего места началась лишь в наше время, когда Тригорское стало заповедным и его стали изучать и восстанавливать. Восстановление парка — дело очень трудное, потому что парк — художественное произведение, произведение исключительно многогранное: в нем прошлое и настоящее, старое и молодое, живое и мертвое, вечность и мгновение. Парк — это архитектура и ботаника, живопись и скульптура, история и сегодняшний день.

Не имея хорошо разработанного проекта и не зная истории памятников, восстановители Тригорского в тридцатых годах нашего века сделали немало досадных погрешностей. Ошибочно полагая, что культура конского каштана в северо-западных парках явление не XVIII–XIX веков, а более позднее, удалили все каштаны из Тригорского и с могильного холма Святогорского монастыря. По этой же причине почти всюду были уничтожены кусты боярышника. В Михайловском была засеяна сосновым лесом пашня. В той части пашни, которая прилегала к усадьбе, был разбит фруктовый сад, ягодник и питомник. Был разведен питомник и в центре Тригорского парка.

Настоящая научная реставрация парков началась лишь в наше время. Несколько лет назад Министерство культуры РСФСР направило в заповедник творческую группу московских специалистов-парковедов, для того чтобы тщательно изучить его парки, их планировку, состав зеленых насаждений, произвести всесторонний анализ почвы, инструментальную датировку деревьев, выявить аналоги парков. В итоге работы появился проект реконструкции парковых ансамблей, их оздоровления и ухода за деревьями. Работа дала интересные результаты. Удалось установить возраст не только мемориальных сосен, лип, кленов, но и декоративного кустарника, сирени, акации, лещины. Они уже достигли двухсотлетнего возраста.

Особенно интересны итоги работы по изучению западной: части Тригорского парка — участка солнечных часов и «дуба уединенного». Парковед К. Бобровникова доказала, что оба эти памятника некогда представляли единое целое. Местоположение «дуба уединенного» и дубов, стоящих вокруг «циферблата» зеленых часов, находится во взаимосвязи. Аллея, связывающая два этих элемента, лежит строго по Пулковскому меридиану. От циферблата во все стороны некогда шли небольшие аллейки-стрелы, показывающие восход солнца, полдень, заход солнца и ночь. Как известно, культура солнечных часов в нашей стране очень древняя. Простейшие из них состоят из шеста, тень которого, менявшая свое направление при перемещении солнца, показывала на шкале время. Солнечные часы Тригорского уникальные. Специалистов удивляет точность их планировки и построения.

Проект восстановления тригорских солнечных часов закончен. Недалеко время, когда они появятся в своем первозданном виде.

Сад — неотъемлемая часть усадеб XVIII–XIX веков. Так было повсеместно. Так было и в Тригорском. В 1970 году сад разбит на том месте, где был прежде. С одной стороны он примыкает к месту, где когда-то стоял хозяйственный двор, с другой — граничит с центром усадьбы и парка. В саду воссозданы старинные русские сорта яблонь: антоновка, ревельский ранет, китайка, осеннее полосатое и другие. Сад огорожен декоративным кустарником и деревянным штакетником, сделанным в духе пушкинского времени. В нем на камнях старых фундаментов построены беседки, разбиты клумбы, расчищены водоемы-«копанки» для поливки. Восстановлению сада очень помогли старинные фотографии, которое прислала из города Горького родственница последнего арендатора Тригорского М. Пальмова.

Много хлопот было с восстановлением «скамьи Онегина». Площадка над Соротью, где расположена «скамья», сползает ежегодно на 1,5–2 сантиметра. Древние дубы и липы гибли. Для того чтобы предупредить полное разрушение, площадку нужно было оградить со стороны парка, поднять и дренировать, укрепить откос. Лишь при этом возобновится почвенный покров площадки, шейки старых деревьев будут освобождены от уплотнения грунта, и деревья смогут дышать.

Кроме того, в парке начато лечение больных деревьев, особенно тех, которые пострадали в годы Великой Отечественной войны. Таких деревьев насчитывается свыше тысячи, то есть почти четверть всего старого древостоя Тригорского.

Здравствуй, Вульф, приятель мой!

Приезжай сюда зимой.

В самом деле, милый, жду тебя с отверстыми объятьями и с откупоренными бутылками…

Приписка Анны Николаевны Вульф:

«Сегодня писать тебе не могу много. Пушкины оба (братья Александр и Лев) у нас, — и теперь я пользуюсь временем, как они ушли в баньку…»

Из письма А. С. Пушкина и А. Н. Вульф Алексею Николаевичу Вульфу 20 сентября 1824 г. из Тригорского.

Более ста лет тому назад историк М. И. Семевский в газете «Петербургские ведомости» писал: «В Тригорском парке сегодня еще виднеются жалкие остатки некогда красивого домика с большими стеклами в окнах. Это баня; здесь жил Языков в приезд свой в Тригорское, здесь ночевал и Пушкин…»

«Отсюда, — вспоминает В. П. Острогорский в своем очерке «Пушкинский уголок» земли» (1899), — Пушкин с Языковым прямо спускались к реке купаться».

Туда, туда, друзья мои!

На скат горы, на брег зеленый,

Где дремлют Сороти студеной

Гостеприимные струи;

Где под кустарником тенистым

Дугою выдалась она

По глади вогнутого дна,

Песком усыпанной сребристым.

Одежду прочь! перед челом

Протянем руки удалые

И бух — блистательным дождем

Взлетают брызги водяные!

Так вспоминает Н. М. Языков в своем стихотворении «Тригорское» златые дни, проведенные им здесь с (Пушкиным и семьей Осиповых-Вульф.

Банька стояла на красивом месте над Соротью среди прибрежных ив и лип и некогда входила в центральную часть архитектурного ансамбля старого дома Вындомских-Вульф. Она погибла от небрежения последних хозяев имения много лет тому назад. Остатки ее были сфотографированы в начале нашего века; художник Максимов сделал с нее живописный набросок.

Были произведены раскопки этого места. Материалы раскопок подтвердили рассказ старожилов деревни Ворони, что «банька была красивая, обшитая тесом, на высоком каменном цоколе». В ней были две комнаты, разделенные сквозным коридором. В одной мыльня, с большой беленой печью-каменкой, а в другой большая светлая горница, с оштукатуренными стенами, голландской печью, покрытой красивыми изразцами, с оконными ставнями внутри дома. В доме было два крыльца: одно парадное, формами своими напоминающее традиционное крыльцо барских усадебных флигелей пушкинского времени, другое — черное, для хозяйственных нужд.

При проведении раскопок нашел я фрагменты различных бытовых предметов: глиняных кувшинов, горшков, бутылок, а также куски печных изразцов, оконные задвижки, дверной ключ…

В 1954 году мною, совместно с добрым моим другом, псковским художником-архитектором, ныне покойным Алексеем Афанасьевичем Ларкиным, был разработан проект восстановления этого памятника. Этот проект и положен в основу тех работ, которые были начаты в 1975 году силами студенческого строительного отряда Московского государственного университета. Через два года банька была восстановлена.

И вскоре в этом памятном домике зазвучали по-особому стихи и письма Пушкина, обращенные к Алексею, Аннет, Зизи, Нетти Вульф, Анне Осиповой, к Н. М. Языкову, — стихи и песни о любви, дружбе, товариществе, о «шумных пирах» тригорской молодежи:

О, где б судьба ни назначала

Мне безымянный уголок,

Где б ни был я, куда б ни мчала

Она смиренный мой челнок,

Где поздний мир мне б ни сулила,

Где б ни ждала меня могила,

Везде, везде в душе моей

Благословлю моих друзей.

Показать и увидеть все в Тригорском немыслимо, и рассказать обо всем в нем тоже немыслима Ведь каждый уголок, дерево, куст, тупичок имеют свое лицо, и оно, это лицо, заслуживает особого повествования. Я хочу лишь внушить экскурсантам свою любовь к пушкинскому лукоморью.

Прощаясь с ними, я всегда говорю: теперь стань те как дети, сядьте верхом на палочку и отправляйтесь куда глаза глядят. Бродите по тропинкам и дорожкам, куда бы они вас ни вели. Доверьтесь своему инстинкту, если вы пришли сюда по велению сердца, а не по обязанности. Крепко держите в руках томик стихов Пушкина, написанных здесь, и читайте их здесь, где они были рождены. Только так можно узнать великое и таинственное пушкинское лукоморье, только так вы сможете встретиться с Пушкиным, которого жаждет ваша душа. Я дал вам только отправное, без него вы могли бы здесь растеряться. От вас самих зависит создать свое пушкинское лукоморье, без этого все у вас будет напрасным. И еще. Я не могу себе представить, чтобы человек, побывавший в Тригорском, не изменился к лучшему, хотя бы только из-за осознания того, что все увиденное им здесь во всем своем величии — неповторимо».