Петербургские немцы в начале XX века

Петербургские немцы в начале XX века

Петербургские немцы составляли заметную часть населения столицы. К началу XX века, их число превышало 50 тысяч человек, что составляло примерно 3,5 процента жителей Петербурга. Через десять лет, численность немцев снизилась на 3 тысячи человек, что, в связи с общим ростом населения столицы, сократило их долю до уровня приблизительно 2,5 процентов. Большинство исследователей указывает на сплоченность, издавна относившуюся к числу доминант коллективной психологии немецкого населения Петербурга. К обширной благотворительной и просветительной деятельности, традиционно осуществлявшейся на базе религиозных, по преимуществу лютеранских общин, начиная со второй половины XIX столетия добавились ассоциации иностранных подданных. В этот период они составляли примерно четвертую часть в общем числе петербургских немцев. Несколько позже стали образовываться объединения, поставившие во главу угла не гражданство, но общее ощущение принадлежности к миру германской культуры («Deutschtum»). Крупнейшим из них стал основанный в 1906 году «Санкт-Петербургский Образовательный и благотворительный союз» («St.-Petersburger Bildungs– und Hilfsverein»). С самого начала основатели Союза подчеркивали свою принадлежность российской цивилизации и стремление служить благу России.

С разрешением деятельности в России политических партий, предпринятым в соответствии с манифестом царя от 17 октября 1905 года, немцы приняли довольно активное участие в политической жизни и, в частности, в деятельности Государственной Думы. Известно, что в некоторых партиях – к примеру, в составе «партии октябристов», представлявшей в первую очередь интересы крупной промышленной и торговой буржуазии – были образованы «немецкие группы». На территории Прибалтийского края, где немецкое дворянство продолжало в силу так называемых «административных отличий» пользоваться значительными привилегиями, остзейскими немцами была образована Прибалтийская конституционная партия со штаб-квартирой в Риге. Несколько позже, под ее эгидой сформировались Конституционная партия в Эстляндии, Монархически-конституционная партия в Курляндии и другие немецкие политические объединения. Все они в основном придерживались «октябристского» направления.

Тенденция к русификации, характерная для правительственной политики начиная со времен Александра III, проводилась ничуть не более строго, чем, скажем, германизация подданных Германской империи, и встречалась российскими немцами с пониманием. Их образцовая преданность царю и отечеству, подтвержденная многочисленными примерами, стала почти аксиомой. В целом ряде случаев, патриотизм немцев даже превосходил русский, поскольку был глубоко осознанным. Немцы с гордостью напоминали, что либретто гордости русских патриотов – оперы М.С.Глинки «Жизнь за царя» с завершающим ее знаменитым хором «Славься» – было написано настоящим остзейским немцем, Егором Федоровичем Розеном (по рождению, собственно, ревельским бароном Георгом фон Розеном). До девятнадцати лет юный Георг не знал русского языка и объяснялся единственно по-немецки! Лишь поступив в Елизаветградский гусарский полк, он поставил себе задачу овладеть основным языком своей родины – и сделал это так хорошо, что стал недурным и весьма плодовитым русским поэтом. По мнению некоторых современников, стиль его изобиловал «смешными германизмами», однакоже А.С.Пушкин благожелательно относился к творчеству барона и даже ставил его в пример Кукольнику и Хомякову. Примеры патриотизма российских немцев легко умножить.

К началу ХХ века, петербургские немцы были близки к формированию и осознанию себя как особого российского субэтноса. Кроме того, с ростом числа смешанных браков, укреплялась тенденция к ассимиляции этой общины. Нужно заметить, что в этих, особо благоприятных условиях немецко-русского культурного взаимодействия, некоторые немецкие традиции перенимались культурой Петербурга и даже входили в ее «золотой фонд». Характерные примеры составляют рождественская елка и гуляние накануне Иванова дня, отмечавшие важнейшие для немцев даты «макушки лета» – и, соответственно, зимы.

Как отмечают историки, вплоть до тридцатых годов XIX столетия, обычай устраивать рождественскую елку был ограничен у нас почти исключительно домами петербургских немцев. В течение следующих двух десятилетий, он все с большей охотой перенимался в домах русских петербуржцев среднего достатка, и уже отсюда постепенно распространился в провинции. В 1852 году, в Петербурге была с большим успехом устроена первая публичная елка, после чего увлечение ею приняло прямо-таки лавинообразный характер. «Еловое дерево, украшенное свечами, конфетами, блестящими игрушками, серебряными нитями, хлопушками, яблоками и мандаринами, становится символом грядущего, чаемого великолепия, своего рода райским древом жизни», – верно заметил М.М.Эпштейн. Рождественская елка была принята русским народом, в особенности детворой, с таким умилением и радостью, что источник заимствования был очень скоро забыт.

В петербургском контексте, слияние обеих культурных традиций приобрело особенно гармоничную форму, благодаря счастливой идее И.А.Всеволожского и М.Петипа поставить на сцене Мариинского театра в 1892 году балет «Щелкунчик». Источник сюжета – прекрасная сказка Э.Т.А.Гофмана – дал повод уже в первой постановке воспроизвести обычай устраивать елку в той канонической форме, которую он принял в Германии. Ну, а гениальная музыка П.И.Чайковского придала этой милой затее черты подлинной новогодней мистерии. С тех пор у нас утвердился обычай «водить детей на „Щелкунчик“» в дни зимних каникул. Мы написали последнюю фразу почти механически. Между тем, всего через четверть века после премьеры балета, вожди победившего пролетариата отправили рождественскую елку «на свалку истории». Весь христианский мир продолжал собираться у деревца, вкусно пахнувшего хвоей и свечами, поднимать бокалы шампанского и водить хороводы с детьми. Только в России выросло поколение, не представлявшее себе, что такое рождественская елка.

Как помнят читатели старшего поколения, елку вернул детворе лишь в середине 1930-х годов один из видных политических деятелей того времени, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) товарищ Павел Петрович Постышев, заслуживший тем самым ее благодарность на долгие годы. Елка была установлена прямо на Дворцовой площади, тогда носившей имя М. С. Урицкого. Дерево было, согласно полузабытой к тому времени традиции, украшено игрушками, а рядом с ним, к полному восторгу малышей, был поставлен громадный киоск в виде головы брата Черномора из «Руслана и Людмилы». Внутри головы, был размещен киоск с елочными игрушками, которые можно было купить через окошко, прорезанное во рту^[1]. Оговоримся, что елка была возрождена в рамках принципиально нового мифологического контекста – а именно, празднования Нового года, не имевшего никакого отношения к старому христианскому празднику.

Второй праздник, о котором мы хотели бы коротко рассказать, устраивался обыкновенно в ночь на 23 июня – день памяти Иоанна Крестителя, и совмещал с формально христианским обликом черты глубокой языческой древности. Петербургские немцы избрали для его проведения небольшой холм на Крестовском острове и выезжали туда с вечера целыми семьями, на лодках, заполненных снедью и горячительными напитками. Разбив палатки и разведя костры, они принимались танцевать свои традиционные танцы, принесенные со старой родины экоссезы и «либер-аугустхены». Главная часть праздника заключалась в том, что кавалеры и дамы выстраивались попарно, взбирались на холм и сбегали с него, крепко держась за руки. Согласно их смутным воспоминаниям, в старину принято было ложиться на вершине холма навзничь и быстро скатываться с него поодиночке. От немецкого глагола «kullern», обозначавшего это катание, и пошло якобы название холма «Куллерберг», впоследствии перенесенное на весь праздник. Читатель, знакомый с этнографическими материалами, может предположить, что, в еще более древние времена, этот холм служил сценой языческих обрядов эротического характера – и не ошибется.

Петербургские немцы не делали из своего обычая никакой тайны и иные годы праздновали Куллерберг по два-три дня без перерыва. В продолжение шестидесятых и семидесятых годов XIX века, к ним все чаще присоединялись мещане и простонародье русского происхождения. С течением времени, русский обычай жечь костры на Ивана Купала и немецкий Куллерберг постепенно слились, дав начало оригинальному, чисто уже петербургскому празднику. В конце 1870-х годов, власти распорядились перенести место сбора на один из пустырей Петровского острова и запретили разведение огней. Вместо этого, пивовары взяли за правило доставлять на пустырь бочки со своей продукцией, которая шла нарасхват. У бытописателей того времени можно найти сатирические описания этого Куллерберга, начавшего постепенно вырождаться. «Почитатель Куллерберга, попав сюда, ежеминутно, так сказать, спотыкается об эти бочки, ибо все гулянье, в сущности, представляет собою не что иное, как огромную полпивную под открытым небом, где за необходимыми для такого заведения сооружениями оставлено лишь настолько свободного места для гулянья, чтобы посетитель мог беспрепятственно переходить от одной бочки к другой», – писал В.Михневич в 1887 году. Как знакома такая картина случайному свидетелю «пивных фестивалей» современного Петербурга! Вместе с тем, возрождение петербургских традиций по необходимости включает в себя и восстановление старого нашего петербургско-немецкого Куллерберга – желательно, во всей его первоначальной чистоте.

С началом первой мировой войны, российские немцы были восприняты многими как затаившийся «внутренний враг». Нашлись газеты, отдавшие свои полосы этой теме, и журналисты, составившие на ней имя. «Во время войны на германском фронте русская армия на кровавом опыте убедилась в опасности германской колонизации пограничных районов, в неудобстве иметь в своем тылу во время сражений с немцами организованные команды немецких колонистов, и все это благодаря тому, что прекрасные начинания графа Н.П.Игнатьева не были доведены до конца его преемниками», – писала архипопулярная «Нива» в 1916 году (под «начинаниями графа Игнатьева» имелись в виду меры по ограничению немецкого землевладения в России, предпринятые в царствование Александра III). Несомненно, немецкая агентура работала в Петербурге, как и в других городах империи – и в ряде случаев добивалась успеха. Мы говорим в первую очередь о таких диверсиях, как взрыв на Пороховых, в буквальном смысле слова потрясший столицу весной 1915 года. За ним последовали другие – к примеру, взрыв эшелона с боеприпасами в Гатчине. Ничто не указывало на то, что к диверсиям или тайным сношениям с неприятелем были причастны петербургские немцы – по крайней мере, в большей степени, чем другие этнические группы. Тем не менее, они чувствовали себя очень неуютно.

Нужно сказать, что националистическая печать подхватила один из мифов, латентно присутствовавших доселе в коллективном сознании россиян и придала ему новый импульс. Достаточно вспомнить, что, вскоре начала войны, в Петербурге прошла волна стихийных погромов немецких магазинов. Толпа добралась и до здания германского посольства, построенного в 1911–1912 годах по проекту немецкого архитектора П.Беренса на Исаакиевской площади, дом 11. «Громили здание посольства дня три, сломали двери, выламывали решетки окон, выбрасывали мебель, целиком шкафы с бумагами, и, наконец, было скинуто с аттика здания бронзовое олицетворение воинствующей Германии – два тевтона, держащие коней», – вспоминали очевидцы этих событий Д.А.Засосов и В.И.Пызин. С Божьей помощью, петербургская толпа тогда дня через три успокоилась. Однако уже в мае следующего, 1915 года, в Москве прошел более масштабный погром немецких магазинов и оффисов. За один день, было разгромлено около семисот помещений. Убытки превысили 50 миллионов рублей – сумму весьма внушительную по тем временам. Самым неприятным для царского двора было то, что в числе лозунгов, выдвинутых толпой, дошедшей до Красной площади, было пострижение царицы. Дело в том, что немецкое происхождение императрицы Александры Федоровны и особенности ее обращения с людьми давали постоянную пищу для слухов об измене царицы и ее тайных сношениях с германцами.

Эти обвинения были безусловно надуманными. У династии герцогов Гессен-Дармштадтских были свои счеты с прусской военщиной, практически растоптавшей их суверенитет. Кроме того, Александра Федоровна – в ту пору еще принцесса Алиса – провела свою молодость в Англии, при дворе бабушки, королевы Виктории, и родным языком ее мало-помалу стал английский. Весной 1918 года, когда надеяться на снисхождение русского народа уже не приходилось, жена свергнутого царя писала: «Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительным, чем это…» (Александра Федоровна имела в виду перспективу того, что германская армия справится с большевиками). С позиций сегодняшнего дня, измена военного министра, генерала В.А.Сухомлинова, бывшего военным министром в 1914–1915 годах, видится гораздо более доказанной. Впрочем, когда речь идет о мифах, рациональные доводы утрачивают свою силу. К чести царского, а позже и Временного правительства, нужно сказать, что оно в основном осталось на почве законности и не предприняло сколько-нибудь широких репрессий против российских немцев. Вместе с тем, ряд шагов, включая и символические, был предпринят. К примеру, директору старейшей немецкой школы нашего города, знаменитой «Петришуле», предписано было немедленно, с осени 1914 года, перевести весь процесс преподавания на русский язык.

Наиболее важным для нашей темы представляется переименование столицы империи, предпринятое в 1914 году. Старое название города, безусловно германизированное, воспринималось как неуместное в обстановке войны с Германией. После недолгих колебаний, в основном под напором главноуправляющего землеустройством и земледелием А.В.Кривошеина, царь Николай II принял решение о переименовании города в Петроград. Сам Николай Александрович воспринимал это решение как заурядное. Согласно воспоминаниям И.И.Тхоржевского, которому было поручено подготовить соответствуюшее представление на имя тогдашнего председателя Совета министров, И.Л.Горемыкина, царь, следуя лучшим традициям русского офицерства, произвел каламбур на эту тему, заметив, что «Царь Петр требовал от своих генералов рапортов о викториях, а я рад бы вестям о победах». Более серьезные доводы, представленные его советниками, включали ссылки на исторические построения славянофилов и употребление имени «Петроград» в пушкинской поэме о Петербурге.

Более проницательные наблюдатели поминали нашедший достаточное распространение у обрусевших немцев обычай принимать русскую фамилию, созданную путем перевода на русский язык составляющих прежнего, немецкого прозвания. В силу понятных причин, в русской среде этот обычай воспринимался с иронией (хотя, разумеется, с пониманием). Интересно отметить, что и левый лагерь нового имени поначалу не принял. Как известно, питерский комитет РСДРП(б) расценил переименование города как акт шовинизма, и потому сохранил за собой наименование «Петербургского». Наконец, многих людей, склонных к историософскому мышлению, смущал тот факт, что в процессе переименования было утеряно слово «Санкт», указывавшее на небесного покровителя города – пусть и в германизированной латинской форме. По их мнению, опрометчивое переименование города было чревато немалыми бедами. Скептики оказались правы. «Петроградское десятилетие» принесло городу тягчайшие испытания, а основанной Петром Великим империи – скорый распад.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.