Политическая природа эпохи Брежнева – Андропова

Политическая природа эпохи Брежнева – Андропова

Куда развивалась коммунистическая власть после Хрущева? Какая система заменила его диктатуру? Пришла ли на ее место личная диктатура Брежнева и соответственно – его преемников? Отказ партийного руководства от так называемой «линии XX съезда» и поворот к более или менее открытым симпатиям относительно личности Сталина не подлежит сомнению. Безусловно, политика Кремля и Старой площади стала в определенном смысле более «правой». Но этой констатации еще мало для общих выводов. Движение в «правом» и «консервативном» направлении может быть и движением вперед в сравнении с коммунистическим фундаментализмом.

Целесообразно начать с вопроса, почему партийная элита взбунтовалась против Хрущева.

По этому поводу писалось очень много: отмечалось, что Хрущев готов был пойти на более решительные разоблачения преступлений Сталина – на раскрытие настоящей картины убийства Кирова и Большого террора, на реабилитацию Бухарина, Рыкова и других оппозиционеров, и эти политические шаги беспокоили ближайший круг хрущевского руководства партии. Устранение Хрущева выглядит с этой точки зрения как сталинистский реакционный переворот. С другой стороны, отмечали конфликт Хрущева с художественной и научной интеллигенцией, который сказался в скандалах на Манежной площади и их последствиях, в требованиях Хрущева к членам Президиума ЦК завизировать открытие криминально-политического дела академика Сахарова, в конфликте с Академией наук из-за Лысенко, который завершался в подготовке ее роспуска и замены «Комитетом фундаментальных наук», и тому подобное. Октябрьский пленум ЦК выглядит с этой точки зрения как изменение политической линии в более умеренном направлении.

Однако нет каких-то серьезных доказательств того, что окружение Хрущева было обеспокоено именно идейными и общеполитическими делами.

Друзья и соратники празднуют в семейном кругу 70-летие Н. С. Хрущева. Апрель 1964 года

В первую очередь есть свидетельство острого недовольства партийной верхушки той лихорадкой реорганизаций и перестроек, которую она переживала при Хрущеве и которая чуть ли не ежедневно угрожала позициям каждого номенклатурного работника. Провал экономических усилий Хрущева нельзя было скрыть, в последний год «в виде исключения» страна была вынуждена импортировать зерно (что стало с 1964 г. правилом, но об этом пытались не вспоминать), и сам Хрущев был несколько деморализован. Он нервничал и обижал подчиненных, в частности, вступил в острый конфликт с армией на почве структурной реформы и сокращений численного состава вооруженных сил. Хрущев намеревался пойти на решительные кадровые изменения, он делал ставку на Ильичева, Сатюкова, Аджубея, Харламова и других «молодых» – правда, в числе молодых были в первую очередь Брежнев, Подгорный, Шелепин и другие организаторы заговора.

Последним ничего со стороны Хрущева в ближайшее время, казалось, не угрожало – разве что только Суслов мог чувствовать беспокойство, потому что Хрущев его не любил и считал скрытым сталинистом. В апреле 1964 г. он заставил Суслова выступить с антисталинским докладом на пленуме ЦК КПСС, чтобы отрезать ему путь к отступлению. Но, вопреки слухам и предположениям современников, Суслов не играл серьезной роли в подготовке мятежа, вообще до его сведения планы заговора довели в последнюю очередь, и доклад об «ошибках» Хрущева на фатальном октябрьском пленуме ЦК в 1964 г. он только озвучил. Суслов был нужен как живое воплощение марксизма-ленинизма. А готовили заговор Брежнев, Подгорный и Шелепин с Семичастным, привлекшие секретарей обкомов и других партийных деятелей (активным помощником Брежнева был Андропов). Загадкой здесь является скорее позиция Брежнева, предавшего Хрущева, который делал на него ставку.

В. Е. Семичастный

Н. С. Хрущев – персональный пенсионер

Поскольку Брежнев вообще стал ключевой фигурой и мятежа, и новой системы, на его личности следует остановиться.

Непонятной остается болезнь Брежнева, которая трактуется то как склероз и маразм, то как «звездная болезнь» – разложение личности на почве неограниченной власти. Не вносят ясность и воспоминания врача – начальника четвертого управления Министерства здравоохранения Е. И. Чазова.[695] Он говорит загадочные фразы о «расстройстве центральной нервной системы» или о «слабой нервной системе», которую Брежнев расшатывал разными снотворными, об астении, наконец, о склерозе сосудов мозга в последнее время жизни Брежнева. Между тем, первые симптомы болезни появились у сравнительно молодого Брежнева задолго до склеротических явлений, а врачи тогда не обнаружили, как свидетельствует Чазов, «никакой органики». Болезнь, как ее описывает Чазов, явно имеет характер расстройства психики и очень напоминает обычную депрессию, временами истерию. Разменяв седьмой десяток, Брежнев терял память, у него ухудшилась дикция, он не мог сосредоточиться и схватить информацию как целое. В кризисных состояниях он становился просто невменяемым. Брежневу нужен был психолог или психиатр, но по понятным причинам психиатра к генеральному секретарю и Верховному главнокомандующему не звали. Руководство Института психиатрии имени Сербского вообще тогда было занято главным образом размещением диссидентов по «психушкам».

Диагнозы задним числом без детальных анализов крайне ненадежны, но общую картину психики генерального секретаря можно гипотетически реконструировать. Трудно сказать, в какой мере особенность его личности была следствием каких-то органических изменений, но можно, по крайней мере, утверждать, что болезненные изменения происходили на определенном психологическом фоне.

Леонид Ильич Брежнев был крепким красивым мужчиной, спортивно скроенным и привычным к здоровому образу жизни, лишенным комплексов. Он курил вплоть до врачебного запрета (в 1974 г.), выпивал в компании, но очень умеренно. Слабым местом его было сердце – он пережил тяжелый инфаркт еще в Молдавии, где работал секретарем ЦК в 1950–1952 гг. На фото он выглядел увесистым и несколько грубым, но Вилли Брандт говорил даже об изысканности российского лидера. Брежнев был бойким, эмоциональным и очень подвижным, просто не мог долго усидеть на одном месте. Он рано, еще студентом техникума в Курске, вступил в брак с некрасивой и носатой Викторией Петровной Денисовой, тихой и преданной женою, отличной домашней хозяйкой и кулинаркой, жил с ней очень мирно и в согласии, хотя при первой возможности изменял ей со всякими машинистками и медсестрами. Все, кто его знал, – как коллеги по руководящей работе, так и обслуга, – начинали воспоминания с его мягкости и доброжелательности. Киссинджер писал о магнетизме, который исходил от Брежнева.

Л. И. Брежнев

Ничто, казалось бы, не бросает и тени подозрения на душевное здоровье этого милого человека. Но сама его доброжелательность при более близком рассмотрении вызывает сомнения.

Многие из тех, кто его знал, называют Брежнева злопамятным и неискренним. Трудно сказать, подолгу ли Брежнев таил зло на личных врагов, – по крайней мере никого из соперников и недоброжелателей он не добивал, как было принято в том партийном мире; Брежнев ограничивался тем, что посылал их куда-нибудь послами или на персональную пенсию. Но сквозь его готовность к хорошим поступкам, чувствительность и даже слезливую сентиментальность, вдруг прорывается какое-то глубокое безразличие. Приехав на космодром Байконур после гибели маршала Неделина и других, оплакав (в прямом смысле) покойников, которых он хорошо знал, Брежнев здесь же деловито намекнул на то, что недалеко водятся огромные сомы (и, конечно, немедленно сома получил). Сочувствие всем, кто попадал в орбиту его внимания, совмещалось с чрезвычайной черствостью.

Когда умерла жена нелюбимого им Косыгина, Брежнев по телефону активно «не советовал» никому идти на ее похороны из высоких церемониальных соображений, так что из девяти заместителей Косыгина только четверо осмелились выразить таким способом сожаление овдовевшему главе правительства.

Брежнев откровенно говорил, что личная доброжелательность – важный метод в политике. Когда Брежнев был молодым, он как мог осыпал милостями своих друзей и сотрудников, но позже, когда они оказывались неперспективными с точки зрения высокой политики, терял к ним интерес.

Это холодный расчет, но к этому дело не сводится. Брежнев имел достаточно выразительные черты демонстративной личности, которая превыше всего стремится, чтобы ее все любили и всегда выделяли. Он получал огромное удовлетворение от того, что может быть благодетелем. Егерь, с которым он охотился, уже немолодым получил благодаря ему звание лейтенанта административной службы и через семь лет «дослужился» до генерал-майора и одним указом – кавалера всех трех степеней нового ордена, что было равнозначно званию Героя Советского Союза. Мужа своей любовницы Н., медсестры, он быстро поднял с капитана до генерала. Брежнев не переносил психологического дискомфорта в отношениях с окружением, его травмировали скандалы и разносительство; когда он снимал кого-то с работы, это проходило без объяснений причин и выяснения отношений – просто человек узнавал, что он уже на пенсии или на новой, низшей должности. «Только не нужно дискуссий, товарищи, только не нужно дискуссий!» – уговаривал он политбюро на заседаниях, где решалась подобная «кадровая» проблема. Сам он говорил, что может ударить человека крепко, но потом три дня переживает.

Широкая натура

Брежнева кое-кто называет актером – и, действительно, он имел актерские способности, в молодости принимал участие в самодеятельности, удачно копировал людей, в частности, играл в скромность, хотя без памяти любил дорогие подарки, ордена и другие награды, свой маршальский мундир, незаслуженный так же, как и орден Победы и четыре золотых звезды Героя Советского Союза, неслыханный афганский орден Солнца Свободы, золотую медаль имени Карла Маркса за высокие интеллектуальные достижения и Ленинскую премию по литературе за написанные ему его воспоминания. Но это не игра или не совсем игра. Как у ярко выраженного демонстратива, у Брежнева нет предела между игрой и реальностью. Он искренне верил в то, что заслужил все отличия, которыми увешивали его холуи, и улыбался проявлениям их любви и почета той же волшебной белозубой улыбкой, с которой раздавал квартиры и генеральские звания.

Если бы при этом Брежнев был еще и интровертом, хоть немного склонным к самоанализу, сосредоточенным на своем внутреннем мире, своем глубинном «Я»! Но в дополнение Брежнев был ярко выраженным экстравертом, полностью направленным наружу, на ту реальность, которую был призван осчастливить. Брежнев любил декламировать стихотворения, да еще и малоизвестные и фатальные, – Мережковского, например. Удивительно, но при этом он не любил читать и никогда не писал! Стихотворения он выучил смолоду, чтобы, как правильно сказала его невестка, нравиться девушкам. Любовь к культуре была у него таким же способом нравиться, как все другое.

Брежнев не был дураком – он, пока серьезно не заболел, хорошо схватывал ситуацию, имел прекрасную память, был хорошим шахматистом, хотя отдавал преимущество домино. Дело не в том, что Брежневу не хватало умственных способностей: просто ему все то, что не лежало на поверхности жизненного потока, было неинтересно. Он любил рассказывать в кругу своих разные интересные истории, преимущественно из охотничьей жизни, причем часто повторялся, но никто, конечно, на подавал виду. В действительности он имел две искренних страсти – охоту и автомобиль. Все другое было лишь средством удержаться на политической поверхности, чтобы быть «королем-солнцем» для всего своего окружения, ближнего и дальнего.

Л. И. Брежнев – дважды Герой Советского Союза (впереди еще две звездочки)

Охота и быстрая езда были определенной игрой жизненных сил, но и здесь Брежневу более важно было выиграть, чем играть. Имея здоровую привычку рано ложиться спать, Брежнев мог увлечься домино и азартно забивать «козла» с обслугой до глубокой ночи. Но он настолько очевидно не любил проигрывать, что партнеры всегда немного ему подыгрывали. Он был хорошим стрелком и убивал на охоте много кабанов, косуль, лосей. Когда Брежнев уже не мог охотиться, он в начале пытался сам стрелять, но только ранил себя – и тогда за него стреляла обслуга, стреляла много, а он смотрел и получал удовлетворение.

Нежелание нарушить комфортность ситуации вынуждало Брежнева страдать там, где толстокожие его коллеги не чувствовали ничего, кроме азарта опасности. И, можно допустить, эти страдания от дискомфорта и были источником его глубоких депрессий.

По-своему Брежнев был недобрым и даже жестоким, только, так сказать, «боялся крови» еще сильнее, когда хотел чего-то добиться. Собственно, он ничего добиться не хотел. Он хотел стать. И – о чудо! – он стал на восемнадцать лет обладателем ядерной супердержавы, настолько могучим, что его волю выполняли после его смерти, назначая одного за другим аж двух указанных им преемников, тогда как абсолютный деспот Сталин потерял влияние на кадры и события почти сразу после смерти.

Нормальной реакцией для демонстративной личности, которая угодила в ситуацию, не отвечающую ее ожиданиям, является истерика. Такую реакцию описывает Чазов. После XXV съезда КПСС (1976 г.) врачи боялись ухудшения состояния Брежнева. «Однако так, как это состоялось – быстро, с необычной для него агрессией, – даже я не ожидал… Часов около 11 вечера, когда я вернулся домой, раздался звонок, и я услышал необычный, почему-то с заиканием голос Рябенко (начальник охраны. – М. П.), который сказал, что со мной хотел бы поговорить Брежнев. Я ожидал слов благодарности, но вместо этого услышал тяжелые упреки, ругательства и обвинения по адресу врачей, которые ничего не делают для сохранения его здоровья, здоровья человека, который нужен не только советским людям, но и всему миру. Даже в настоящий момент мне неприятно вспоминать этот разговор, в котором наиболее невинными фразами были пожелания, чтобы те, кому следует, разобрались в нашей деятельности и что нам лучше лечить трудящихся в Сибири, чем руководителей в Москве. Поступило и дикое распоряжение, чтобы утром стоматологи из ФРГ, которые изготовляли ему один за другим зубные протезы, были в Москве. В заключение он сказал, чтобы ему обеспечили сон и покой…»

Это, несомненно, истерика. Требование сна и покоя свидетельствует о приближении глубокой депрессии, состояния невменяемости и обморока, который иногда заканчивался погружением в сон прямо на рабочем месте во время заседания и сопровождался состоянием полного бессилия (астении). Астении – невзирая на то, что Брежнев, прекрасный пловец, проводил каждое утро часа по два в бассейне!

Потом с Брежневым произошел инсульт, и после этого психика его деградирует на фоне склеротических явлений. Чазов пишет, что именно с этого времени – с 1976 г. – он ведет отсчет недееспособности Брежнева как руководителя и политического лидера страны. В конечном итоге, симптомы подобного рода можно было наблюдать и раньше. В июне 1957 г., когда решалась судьба Хрущева, Брежнев лежал в больнице с микроинфарктом и все же пришел на Президиум ЦК, чтобы выступить в поддержку Хрущева. Тогда грубиян Каганович оборвал его, пригрозив отправить куда-то подальше, чем в 1953 г. (Брежнев, избранный XIX съездом КПСС секретарем ЦК партии, после смерти Сталина ненадолго выпал из обоймы высшей номенклатуры и угодил в Главное политуправление флота). По воспоминаниям свидетелей, Брежневу стало плохо; пишут, что он потерял сознание, – нужно думать, впал в истерический ступор. Потом над ним за глаза подсмеивались, как над трусом; но Брежнев не был трусом, самим лишь приходом из больницы он продемонстрировал мужество и решительность – не говоря о том, что Брежнев все же был фронтовик, имел контузию, с пулеметом принимал участие в ночных боях. Это – другой страх, страх перед психологическим дискомфортом.

В ходе подготовки с целью устранения Хрущева – Брежнев плакал в истерике наедине с секретарем МК Егорычевым, узнав, что Хрущеву известно о заговоре. Егорычев заставил его умыться и успокоиться, чего Брежнев ему не простил.

Во время заседания политбюро в августе 1968 г., когда решался вопрос о вторжении в Чехословакию и от его решения зависело все, Брежнев вдруг заснул глубоким сном, упав головой на стол. В 1974 г., когда закончились тяжелые переговоры с президентом США Фордом по поводу договора ОСВ-2, произошло то же, но в еще более тяжелой форме.

Конечно, подобные проявления психического расстройства окружены были чрезвычайной тайной. Но сам тот факт, что она тщательным образом сохранялась, свидетельствует о глубокой заинтересованности политического руководства КПСС и СССР в том, чтобы этот больной человек оставался во главе партии и государства.

Классический пример литературного персонажа, психологически ближайшего к Брежневу, – гоголевский Хлестаков. Брежневское хвастовство орденами – это те же «тридцать тысяч одних курьеров». Хлестаков может быть образцовым пособием демонстративной личности потому, что сам Гоголь был ярко выраженным демонстративом, который точно ставил диагноз самому себе, – но демонстративом-интровертом. В Хлестакове, а не в Городничем и его «голубых воришках», пользуясь более поздней образностью Ильфа и Петрова, Гоголь видел центральную фигуру своей пьесы, предчувствуя появление Раскольникова и «бесов» в жизни и литературе России. Ведь Хлестаков – это крайне активное, но бесформенное Ничто, принимающее форму той ниши, которую предоставит ему общество. Это – явление из разряда «кто был ничем, тот станет всем».

Как могла упасть Россия так низко, что самый жалкий ее литературный персонаж воплотился в практически последнем цезаре ее империи? Что строка из «Интернационала», долгое время – ее гимна, так буквально прозвучала в заключительном аккорде российской коммунистической эпопеи?

Ответ на этот вопрос – а вместе с тем ответ на вопрос о природе коммунистической империи «времен застоя» – лучше всего дал самый умный политик, который сидел в помещении заседаний брежневского политбюро, – Михаил Сергеевич Горбачев.

«Брежнев сделал выводы из опыта Хрущева. Он возобновил сельские райкомы и предыдущую роль региональных партийных комитетов. На XXIII съезде возродил и занял пост генерального секретаря. Главной его опорой опять стали первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК республик. Испытанная сталинская схема. Но если при Сталине она поддерживалась репрессиями, то при Брежневе это был своего рода «общественный договор» между основными носителями власти. «Договор» этот никто не формулировал, его никогда не записывали и тем более не вспоминали. Но он реально существовал. Смысл его заключался в том, что первым секретарям в их регионах предоставлялась почти неограниченная власть, а они, со своей стороны, должны были поддерживать генерального, воспевать его как лидера и вождя. В этом была суть «джентльменского» соглашения, и ее тщательным образом придерживались».[696]

Если бы сущность «джентльменского соглашения» расписать детальнее, то она выглядела бы таким образом:

– Генеральный секретарь ЦК непогрешим, как Папа Римский, потому что его функция – обеспечение политической стабильности.

– Структура власти партийна, то есть территориальна (региональная – обком – райком), за исключением органов и предприятий, которые подчинены непосредственно центру.

– Генеральный секретарь не вмешивается в региональные дела, в том числе и кадровые, за исключением тех, которые задевают его личную власть и тем самым политическую стабильность системы.

– Армия, дипломатия, политическая и общая полиция, военно-промышленный комплекс автономны, но подконтрольны генеральному секретарю постольку, поскольку этого требует стабильность.

Такая схема больше всего напоминает конституционную монархию, где в роли «конституции» выступает молчаливый компромисс сил, названный Горбачевым «джентльменским соглашением».

Эта общая схема оставалась неопределенной, что влекло за собой немало проблем и конфликтов. Особенно это касалось партийной структуры и принципа всевластной партократии.

Региональные партийные органы, в том числе и ЦК нацкомпартий, и в сельском хозяйстве не могли менять основные плановые показатели и планы посевных площадей по разным сельскохозяйственным культурам. Не были секретари региональных парторганизаций полновластными хозяевами судьбы своих руководящих кадров – секретарей своих обкомов, председателей исполкомов, тем более руководителей силовых структур. Чтобы «съесть» такого подчиненного, первый секретарь должен был хорошо потрудиться. Особенно много принципиальных проблем возникало с автономией нацкомпартий, в первую очередь с Украиной, о чем свидетельствовало более позднее «дело Шелеста». Возникали проблемы и с властью Московского комитета партии – на его территории были расположены и министерства, и культурные и идеологические центры. О партийном характере властной структуры и об автономии региональных и других структур можно говорить лишь приблизительно и условно, – в конечном итоге, иначе и не могло быть без правового государства и демократии. Ведь шла речь не о демократии, а об определенном разрешении стихии на низшем иерархическом уровне.

Территориальные партийные органы не руководили промышленностью, управление которой было централизованным (в Украине 95 % промышленности подчинялось непосредственно Москве).

В 1972 г. в ФРГ остался советский дипломат М. С. Восленский, который неплохо знал систему работы ЦК КПСС и вывез с собой разные материалы, даже меню цековской и обычной столовых. Восленский стал в ФРГ видным экспертом по советской действительности и опубликовал в 1980 г. на немецком языке книгу «Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза», которая во время Перестройки вышла у нас на русском языке и произвела огромное впечатление.[697] Секрет популярности книги Восленского заключалась в том, что ее автор был достаточно компетентным, и его тезис о «диктатуре класса номенклатуры» хорошо согласовывался с оппозиционной концепцией «бюрократизации» партии и советской власти. Сама идея «бюрократизации» в свою очередь опиралась на миф о «боярах», которые искажают волю хорошего царя, – миф, веками державшийся в России. Правда, «хорошего царя» ни для Восленского, ни для общественного мнения тех лет уже не было, но воспоминание о нем тлело в виде веры в «настоящий ленинизм», преданный «номенклатурой». Радикальный антикоммунист Восленский остался последним марксистом, который ищет в государственной системе власти экономически господствующий класс – и находит его в самой этой системе, точнее, в чиновничестве, являющемся ее плотью и кровью. При этом «диктатура класса номенклатуры» трактуется им так же, как, например, в марксистской литературе «диктатура класса буржуазии».

Можно ли сказать, что партийно-государственная «номенклатура», то есть бюрократия всех видов и сортов, была коллективным диктатором СССР? В определенном понимании, конечно, да, потому что вся полнота власти принадлежала в СССР партии-государству и никому больше. Но этот ответ абстрактен, как и утверждение о «диктатуре буржуазии». Каким образом инструктор сельского райкома принимал участие в «диктатуре номенклатуры»? До каких пределов распространялась власть генсека, министра, секретаря обкома, начальника райотдела милиции? Как говорилось выше, ленинская система диктатуры партии отличалась от тоталитарной диктатуры Сталина, кровавый тоталитаризм Сталина – от посттоталитарной личной диктатуры Хрущева, которая оказалась непрочной.

Л. И. Брежнев выступает перед ЦК КПСС

Режим Брежнева отличался от режима Хрущева тем, что Брежнев учел слабые места созданной Хрущевым системы личной диктатуры и создал посттоталитарную политическую конструкцию, которую уже нельзя назвать ни его личной диктатурой, ни «диктатурой партии».

Два переворота эпохи Хрущева – один неудачный, инициированный группой Молотова и Маленкова, второй удачный, инициированный Брежневым и Шелепиным, – показали, что властным центром СССР является пленум ЦК КПСС, который может поддержать или сорвать предварительно подготовленный заговор. Может, хотя, как правило, не вмешивается в высокую политику генсека – и лидер страны должен считаться с такой возможностью, хотя каждому отдельному члену ЦК и даже Политбюро ЦК может предоставить, а может и не предоставить слово на пленуме ЦК. Эта абстрактная возможность и была рамкой, которая регулировала «джентльменское соглашение»; хороший политик в политбюро должен был считаться с опасностью неуправляемости ЦК и проявления «массовых настроений» сотни его членов и доброй тысячи тех, кто вокруг этой сотни. Когда Хрущев поручил Микояну «разобраться» с сигналами относительно заговора, тот сразу понял, что заговорщики в этот раз обеспечили не только силовые механизмы устранения Первого, но и организацию стихии настроений большинства членов ЦК. Микояну осталось только сделать жест, который оправдывал бы его в случае провала заговора так же, как и в случае его успеха. Он в присутствии сына Хрущева тайно принял охранника, который сообщал о подготовке заговора, записал разговор и закончил встречу речью – выражением убеждения в верности заговорщиков партии и ленинизму. Политика власти Хрущева была прямым использованием силы для решения задач управления и стала в эпоху Брежнева искусством возможного, что хоть немножко приблизило общество к западным демократическим стандартам.

А. Н. Шелепин

Относительно мотивов, целей и программ, которыми руководствовались заговорщики, можно сегодня высказываться более уверенно. Инициатива антихрущевского переворота исходила от Александра Шелепина и его «комсомольской» группы, и об их программе можно будет судить, когда станут доступными исследователям все те многочисленные замечания к текстам докладов и выступлений Брежнева, которые Шелепин щедро рассылал для обсуждения членам политбюро (как стал называться Президиум ЦК КПСС после XXIII съезда). Страх перед возвращением сталинизма стимулировал в общественном мнении оценки группы Шелепина как сталинистской реакции, и Шелепин давал для этого немало поводов. Учитывая то обстоятельство, что Шелепин играл на контрастах по сравнению с Хрущевым и что настоящей глубинной целью этого умного, энергичного и чрезвычайно честолюбивого молодого политикана была просто власть, принятую им позу следует оценивать критически. Ясной программы у Шелепина в действительности не было, были призывы «посмотреть правде в глаза», изучать «противоречия нашей реальной действительности», что чем-то напоминало маоистское учение о «противоречиях внутри народа», и принимать радикальные меры. Вообще Шелепин – «железный Шурик», как его за глаза называли по иронической аналогии с «железным Феликсом», – обнаруживал склонность к китайской модели и открыто призывал найти общий язык с «китайскими товарищами». Начало «культурной революции» в Китае (1966) негативно отразилось на репутации Шелепина, поскольку бывшие комсомольские кадры, которые составляли основу его группирования, отдаленно напоминали хунвейбинов и угрожали опять втянуть номенклатуру в опостылевшие и опасные перестройки и реорганизации, сопровождаемые репрессиями.

Мотивы участия Брежнева в заговоре против Хрущева были чисто личными. Один из любимцев Хрущева, он побывал секретарем ЦК по «оборонке», потом на декоративной должности главы Президиума Верховного Совета СССР, которая ему очень нравилась, и в конечном итоге стал фактически вторым секретарем ЦК. Брежнев занял это место благодаря инсульту Козлова, но Хрущев колебался, не оставив окончательно идею назначения вторым секретарем Подгорного или Воронова. Решительный и самостоятельный Воронов особенно беспокоил Брежнева. Брежнев был слабой кандидатурой, и решение Хрущева было не окончательным. Когда Шелепин предложил ему и Подгорному принять участие в устранении Хрущева, Брежнев мгновенно оценил шанс и без колебаний согласился. В случае успеха заговора без участия украинской группировки им всем угрожал конец карьеры, в случае победы Хрущева должность второго секретаря не была гарантирована, а как руководитель заговора Брежнев автоматически оказывался на месте лидера партии и государства.

Вот, собственно, и все мотивы. Брежнев не имел какого-то подобия программы, кроме желания дать всем работать спокойно, «жить и давать жить другим». Это был тоже контраст по сравнению с Хрущевым, но другой, чем у Шелепина, и, без сомнения, выигрышный.

Брежнев чувствовал себя на месте генсека так, как чувствует себя корпусной генерал, вдруг очутившись на месте Верховного главнокомандующего. Он считал себя компетентным в сельском хозяйстве, в руководстве промышленностью, партийной работой (что было иллюзией в силу разницы масштабов обкома и ЦК КПСС), даже в делах армии, но ничего не понимал в политической стратегии и идеологии («теории марксизма-ленинизма»), международном коммунистическом движении, внешней политике. Собственно, в тех вопросах, которые ему принадлежали как генсеку.

«Политической программой» Брежнева было равновесие сил и тенденций, ради которого он искал опоры у разных людей, которых считал достойными доверия в зависимости от ситуации.

Политическая программа Брежнева, если такое выражение вообще возможно, не была ни «линией XX съезда», ни «сталинистской реакцией». В целом можно сказать, что это было время «позиционной войны» между ортодоксальными и «ревизионистскими» (либерально-коммунистическими) силами, время «частичных операций», которые затевались, как правило, консерваторами, преследовали отдельные и частичные цели и так и не смогли развернуться в последовательное общее политическое наступление.

В эпоху Брежнева все бльшую роль играют помощники и консультанты, которые не только писали проекты текстов, но и иногда отстаивали собственные концепции. Опаснейшим был помощник Брежнева А. В. Голиков, откровенный реакционер и махровый сталинист, который едва не толкнул Брежнева во время посещений Тбилиси на провозглашение панегирика Сталину. Эту акцию фактически сорвал Андропов. Позже Брежнев назначил заведующим отделом науки ЦК хорошо знакомого ему по Молдавии С. П. Трапезникова, человека крайне ограниченного и консервативного, сталиниста просто в силу своего убогого интеллекта. Людей такого политического типа было достаточно в окружении Брежнева и его политиков. Однако главный помощник Брежнева Цуканов, бывший директор завода из Днепродзержинска, оказался человеком лояльным к команде молодых вольнодумных консультантов и благодаря своему здравому смыслу и отсутствию «марксистско-ленинского образования» нередко хорошо влиял на решение генсека.

Самостоятельную роль в политике, особенно в первое время, стремится играть армия. После смерти маршала Малиновского Брежнев якобы пытался назначить министром Устинова, а Шелепин предлагал на этот пост секретаря ЦК по идеологии Демичева. Однако под давлением армии министром стал маршал Гречко. Гречко был заместителем Малиновского и выгодно выделялся своей взвешенностью от другого первого зама – крикливого и недалекого маршала Чуйкова. В годы войны Гречко, как командующий 18-й армии, был прямым начальником Брежнева и оказал ему незаслуженную честь в своих мемуарах. Однако он не стал бездумной креатурой Брежнева. Для генсека маршал Гречко оказался достаточно несговорчивым партнером, всегда помнил об особенных интересах вооруженных сил и активно тормозил переговоры с американцами по поводу ограничения стратегических вооружений. Он держал себя независимо, а когда хотел подчеркнуть могущество возглавляемой им военной машины – даже по-хамски (например, демонстративно грубо – с военным министром оккупированной Чехословаки Дзуром) и пытался занять особенную армейскую позицию даже в идеологии. Во всех отношениях сталинистским было руководство политуправлением армии во главе с генералом Епишевым, бывшим заместителем министра госбезопасности. Епишев запретил армейским библиотекам выписывать «Новый мир» и на XXIII съезде партии (1965) выступил с разгромной критикой журнала. Демонстрацией казарменной идеологии стала реакция сталинских маршалов и армейского руководства на статью Владимира Кардина в «Новом мире» «Легенды и факты» (1966, № 2), в которой была сделана попытка показать мифотворческий характер советской военной идеологии. И, не пытаясь доказать, что мифы о победе 23 февраля 1918 г. над немцами или о том, что героев-панфиловцев было именно 28, – совсем и не мифы, а правда, генералы в самой бессмысленной и самой грубой форме защищали свое право на легенду. Ячейкой фальсификации истории стала редакция «Истории Второй мировой войны», возглавленная непосредственно Гречко. Маршал начал с демонстративного разноса осторожного критика военной стратегии Сталина, члена редколлегии Г. Арбатова, чтобы указать свое место гражданским умникам.

А. А. Гречко

Министр обороны Устинов и президент АН СССР Александров. Союз ВПК и науки

Брежнев поставил армию под контроль сразу после прихода к власти, переведя Устинова с ликвидированной должности главы Всесоюзного совета народного хозяйства на пост секретаря ЦК по «оборонке». Устинов стал не только партийным руководителем военно-промышленного комплекса (ВПК); он замещал Брежнева как председателя Совета обороны, готовил и вел заседание этого высшего органа руководства вооруженными силами и военной промышленностью. С Брежневым Устинова связывали дружеские отношения, особенно с того времени, когда Брежнев сам был секретарем ЦК по «оборонке» и постоянно обращался к Устинову, ветерану военно-промышленного комплекса, за советами. Устинов был назначен Сталиным наркомом вооружений, имея 33 года; к ядерному оружию он вначале не имел отношения, но ракетные силы СССР были его детищем. Этот сталинский министр был простым и дружелюбным к более высоким и равным себе и грубым и склонным к хамству с подчиненными. Он все еще лучше всех из высших руководителей разбирался в военно-технических проблемах, хотя и здесь его представления уже давно устарели. Что же касается политических позиций Устинова, то они определялись интересами ВПК, и он бесцеремонно пресекал самые слабые попытки хотя бы определить, сколько бюджетных денег проедают вооруженные силы вместе с оборонной промышленностью. Нужно думать, этого он и сам не знал.

Л. И. Брежнев и Д. Ф. Устинов

Опорой коммунистического традиционализма в брежневском руководстве не без оснований считают Суслова. Суслов не был официально вторым секретарем ЦК, но роль его в руководстве была очень большой – он и Кириленко были единственными секретарями ЦК в ранге членов политбюро и вели заседание секретариата, Суслов как правило, Кириленко – в случае его отсутствия (при этом Суслов имел право пересмотреть принятые без него решения секретариата ЦК). Фактически Суслов был вторым, Кириленко – «вторым вторым» секретарем ЦК КПСС. Кандидаты на высшие номенклатурные должности проходили собеседования сначала с секретарем ЦК по организационным вопросам Капитоновым, потом с Кириленко, потом с Сусловым. На него Брежнев ориентировался, когда было необходимо определять общие принципы политики, – более того, Суслов был едва ли не единственным человеком, которого Брежнев даже несколько стеснялся.

М. А. Суслов

Фанатик коммунистической идеи, аскетический догматик, хитрый, коварный и жестокий в практической политике, очень недалекий и слишком осторожный Суслов все же не был ключевой фигурой в ближайшем политическом окружении Брежнева. Брежнев полностью полагался на «марксистско-ленинскую» доброкачественность его формулировок, но Суслов редко обнаруживал инициативу в политических решениях и кадровых вопросах. «Человек в футляре» коммунистического руководства, он имел удивительное свойство делать банальными всевозможные политические решения и превращать их в пустые фразы. «Тезис XX съезда» об отсутствии фатальной неизбежности войны он здесь же дополнял тезисом об отсутствии фатальной неизбежности мира, и в результате выходило традиционно агрессивное «хочешь мира – готовься к войне». Принимая положение о возможности парламентского перехода от капитализма к социализму, Суслов здесь же добавлял, что нельзя отказываться и от насильственного переворота, если сложатся соответствующие обстоятельства. Таким образом, и этот «тезис XX съезда», который должен был служить легализации коммунизма в западных демократиях, приобретал такой же лицемерный смысл, который она имела в отредактированной Сталиным программе английских коммунистов «Путь Британии к социализму». Мастер партийного «китайского языка», как иронически называли коммунисты из ГДР мертвый жаргон своих русских единоверцев, Суслов гибко приспосабливал к консервативной коммунистической догматике все скромные шаги в направлении к современной социалистической идеологии, сделанные в духе «линии XX съезда». Но он мог быть только идеологическим контролером и стабилизатором практической политики. Для Брежнева Суслов был не ориентиром и источником политического вдохновения, а фильтром, который лишал ситуацию остроты.

Можно сказать, что противоположную силу в брежневском руководстве воплощал Юрий Владимирович Андропов. Суслов его не любил и остерегался. Именно Андропов стал душой той «тройки» (Андропов – Устинов – Громыко), которая предлагала Брежневу основные стратегические решения и формировала внешнюю и военную политику СССР. Андропов же стал реально и вдохновителем внутренней политики как глава КГБ.

Наследником Брежнева – генеральным секретарем ЦК КПСС – Андропов был 14 месяцев, а если вычесть недели и месяцы тяжелой болезни, то не более чем полгода. Основное время его деятельности приходится на период брежневского «расцвета застоя», на протяжении которого он был одной из самых теневых фигур реального правительства больного и все менее дееспособного вождя. Если можно говорить о «эпохе Андропова», то ею был не только короткий и невыразительный период его лидерства в 1983 г., но и – в известной мере – приснопамятный «развитой социализм».

Ю. В. Андропов

Парадоксально, но при этом как-то очень метафорически можно назвать Андропова если не отцом, то дедушкой Перестройки. Андропов достаточно ясно понимал, насколько сложным является положение российского коммунизма. В окружении Андропова находились критически настроенные интеллектуалы-консультанты (Бурлацкий, Арбатов, Шахназаров, Бовин и др.), в недалеком уже будущем – активные деятели Перестройки; они считали его главной надеждой либерально-реформаторского будущего страны. В определенном понимании он эти надежды оправдал – Горбачев не стал бы генсеком без поддержки Андропова.

В подобных ситуациях обычно говорят о «противоречивости» исторической фигуры. Между тем ничего противоречивого в рациональном и последовательном Андропове не было. Противоречили реальности представления сотрудников и сторонников Андропова о нем самом.

Андропов был белой вороной в очень посредственном окружении Брежнева. Высокий красивый мужчина южной внешности (отец его был из донских казаков, мать – осетинка), одаренный самоучка с высокой общей культурой, хорошими вкусами, способностями поэта и музыканта, Андропов был художественной натурой с богатым эмоциональным миром. Но он никогда не мог бы стать художником.

Андропов (да еще Устинов – этот по привычке сталинских времен) принадлежал к тем немногочисленным высшим руководителям брежневской эры, которые постоянно пропадали на работе во внеслужебное время. Он по своему психологическому составу был всегда скован тревожным чувством ответственности и всегда жил в беспокойном сознании, что не выполнил каких-то своих обязанностей. Сотрудники с удивлением заметили даже, что Андропов боится начальства, и объясняли это травмами сталинского террора. В действительности Андропов, человек интеллектуально на голову выше, чем окружение, хотя и тертый бюрократ и осторожный аппаратный политик, как человек был субъективно честен и принципиален, имел свои внутренние пределы, через которые не переступал, и не все указания принимал к беспрекословному исполнению. Просто такой уж он был – профессиональный аппаратный политик, сохранивший идеалы и верования юности, но научившийся приспосабливать их к жестокой реальности, руководитель с болезненным чувством ответственности, беспокойством, страхом перед тем, что забыто что-то очень важное и доверенное ему партией дело не доведено до последней запятой. Как бюрократу и исполнителю ему цены не было, а в совокупности с искренней преданностью «делу коммунизма» и слабостью претензий на первые должности его характер и способности обеспечили симпатии, а в дальнейшем и искреннюю стойкую привязанность Брежнева.

Андропов имел все личные черты консервативного реформатора и занимал достаточно сильные позиции, чтобы эти данные реализовать.

Он чувствовал себя очень уютно со своими молодыми подчиненными, которые, почти не боясь, вели с ним откровенные разговоры. Андропов замолкал, когда разговоры становились слишком острыми, – отчасти из-за того, что не мог полностью открывать свои симпатии и намерения перед подчиненными, отчасти из-за того, что считал аппаратных интеллектуалов желторотыми мечтателями, не знающими реальной жизни. Однако слушать их он не только считал полезным, но и любил это делать. Документы у него в кабинете писались по-старинке: вместо того, чтобы определить общую концепцию подготовленной бумаги и потом отшлифовывать словесность, как это делали бы журналисты, документ творился фраза за фразой с переворачиванием на все лады словца за словцом. Не сразу молодые коллеги поняли, что, кроме всего, Андропову просто нравится интеллектуальная работа над текстом в хорошей компании, работа, которая так отличается от всего, чем он был ежедневно озабочен.

Вскоре после устранения Хрущева руководитель группы консультантов Андропова Федор Бурлацкий попросился в отставку, мотивируя это тем, что линия XX съезда игнорируется, везде усилились сталинисты и что он принесет больше пользы как политический обозреватель «Правды». Андропов как-то странно промолчал, согласился на отставку, но не обещал поддержки в «Правде». Бурлацкого поразила скрытая реакция Андропова – он ничего не сказал, но ощутима была сдержанная враждебность и, может даже, ярость. Много воды утекло, наступила эра Горбачева, и перестроечный депутат Верховного Совета Бурлацкий не раз вспоминал об этом разговоре, так и не поняв, почему же вспылил на него тогда Андропов.

А Андропов брежневскую эпоху собственно и считал самой полной реализацией «линии XX съезда», никоим образом не увязывая эту «линию» с отношением к личности Сталина. Андропов считал, что проблема Сталина политически на то время нерешаема, и что следует просто по возможности обходить всякие упоминания о прошлом. Это не значит, что Андропов был сталинистом: он искренне уважал своего политического учителя Куусинена, сам Андропов чуть ли не стал жертвой «ленинградского дела» и уцелел тогда лишь благодаря заступничеству Куусинена. Последним вкладом Куусинена в идеологию коммунизма должна была стать формула «личной диктатуры», провозглашенная им в речи на пленуме ЦК в 1964 г. в адрес Китая (вскоре Куусинен умер). Андропов осознавал то, что дело не в личности Сталина, а в режиме личной диктатуры, и что режим Брежнева, по крайней мере, дальше от личной диктатуры, чем режим Хрущева. До конца дней Леонида Ильича Андропов оставался его твердым и убежденным сторонником – можно быть уверенным, не потому, что так ему было выгодно, а потому, что считал «джентльменское соглашение» Брежнева с «номенклатурой» наилучшим способом организации стабильной власти в СССР.

Песен Галича Андропов, конечно, не любил, а Высоцкий и Юрий Визбор ему нравились (тогда как у Гришина в МК за слушание записей Высоцкого можно было и поплатиться партбилетом).

Относительно движения интеллигенции, направленного на демократизацию режима, Андропов был сильно насторожен, поскольку боялся, что оно может стать только первым шагом к грубому и кровавому свержению коммунистического режима. Венгерский сценарий не просто был у него перед глазами – он стал его личной драмой. В Будапеште толпа перед окнами посольства пытала и линчевала коммуниста, Андропов уговаривал жену не смотреть, но ничего не мог сделать – она осталась неизлечимо психически травмированной ужасной картиной того повешения. Позже Андропов непримиримо враждебно относился к диссидентам, считая их деятельность крайне вредной для развития режима и для престижа СССР.

Понятно, что с таких позиций оценка одним из его молодых «единомышленников» ситуации после Хрущева как реставрации сталинизма воспринималась им как принципиальное расхождение и даже как измена.

Оказалось так, что Андропов был среди немногих, кто после переворота в 1964 г. сформулировал что-то вроде программы действий. Он был заведующим одним из двух десятков отделов ЦК и имел ранг секретаря ЦК «третьего сорта» («первым сортом» шли секретари – члены политбюро, вторым – секретари – кандидаты в члены, третьим – просто секретари). Отдел, которым он заведовал, занимался странами «социалистического содружества» и рядом с другим международным отделом (компартий зарубежных стран) входил в компетенцию секретаря ЦК КПСС Суслова. Отдел Андропова сокращенно называли просто «отделом ЦК», отдел Пономарева – международным отделом. Но если послы в странах Запада (кроме США) непосредственно подчинены были министру Громыко, то прямо выходили на генсека, кроме посла в США, также послы в «соцстранах», как и секретари ЦК нацкомпартий или обкомов. А к тому же Андропов стал секретарем ЦК по странам «социалистического содружества» после того, как успешно решил венгерскую проблему.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.