Национальный вопрос в стране «развитого социализма». Россия и Украина

Национальный вопрос в стране «развитого социализма». Россия и Украина

Дезинтеграция СССР, превращение «союзных республик» в независимые государства стала полной неожиданностью и для руководства КПСС, и для зарубежных «советологов», и для демократической оппозиции внутри страны. А между тем уже простой перечень осуществленных и едва не осуществленных военных операций советских вооруженных сил показывает, что большая война оставалась ужасающей возможностью, войны на планетарной периферии использовались лишь враждебными блоками, а реальные конфликты происходили между СССР и национальными государствами – его сателлитами.

Так, в октябре – ноябре 1956 г. советские войска осуществляют в Венгрии операцию под кодовым названием «Вихрь» по подавлению восстания и усмирению непослушного правительства Имре Надя, в результате которой убито 669 и пропал без вести 51 советский воин, только в Будапеште убиты 2 тысячи и ранено 12 тыс. повстанцев, 200 тыс. человек эмигрировало из Венгрии. В то же время Хрущев дал приказ расквартированной в Польше танковой дивизии двигаться на Варшаву, и только отчаянная позиция Гомулки спасла поляков от кровавой партизанской войны. Осенью 1968 г. в результате операции «Дунай» была задушена Пражская весна. В операции было задействовано больше 20 дивизий – 500 тыс. человек и 5 тыс. танков. Военный министр Гречко сообщил генералам, что СССР сознательно идет на риск мирового военного конфликта. С марта до сентября следующего года продолжался вооруженный конфликт с Китаем вокруг острова Даманского. Ситуация на китайской границе снова стала крайне напряженной через 10 лет, после вторжения Китая во Вьетнам. В 1979 г. образовано Главное командование войск на Дальнем Востоке, которому был оперативно подчинен Тихоокеанский флот. На границе с Китаем были сосредоточены войска; одних лишь танковых дивизий здесь было 8, тогда как Китай имел их всего 12. После коммунистического переворота в Афганистане в апреле 1978 г. ситуация стала напряженной и на границах Средней Азии, а в декабре следующего года в эту подконтрольную империи страну введен «ограниченный контингент», что привело к десятилетней войне. В 1980–1981 гг. СССР едва не вступил в военный конфликт с Польшей в связи с нарастающей дестабилизацией коммунистической власти в этой стране; Брежнев рассматривал предложение ввести в Польшу три дивизии в добавление к двум уже там размещенным. СССР ограничился грандиозными военными учениями «Союз-80» и «Запад-81» под командованием самого Устинова. Спас Польшу от интервенции переворот генерала Ярузельского, который ввел в стране военное положение.

В окружении СССР только Болгария хранила верность советскому коммунизму, не пройдя через попытки освобождения и оккупационный режим. Румыния и Албания по различным причинам находились в напряженных отношениях с коммунистической метрополией, а ГДР, кроме оккупации в 1945 г., имела еще тяжелый опыт подавления беспорядков в 1953 году.

«Национальный вопрос» в обществе практически означает, что данное общество «имеет проблемы». Каждое общество, каждое государство, каждая социальная единица должна быть консолидированной, солидарной; а «проблемы» заключаются в том, что межнациональные отношения в обществе могут мешать его консолидации. Государственное руководство иногда готово идти на обострение междунациональных (межэтнических) отношений – для того, чтобы таким способом сплотить вокруг себя опору большинства («своих») против «чужих». Практика XX века показала, что на ненависти к «своим чужим» нельзя долго удержать внутреннее равновесие. Американское общество все менее терпимо к разного рода национальным и расовым предубеждениям не потому только, что это противоречит господствующей либеральной идеологии. Назойливая пропаганда равенства цветных и белых, женщин и мужчин и тому подобное служит целям минимизации внутреннего трения и консолидации общества.

СССР воевал за сохранение контроля над странами «социалистического содружества» на протяжении всего периода «развитого социализма» или был готов развязать военные действия, сдерживаясь только перед опасностью длительной партизанской войны. Одна из таких опасностей реализовалась в Афганистане и имела катастрофические последствия. Внутренние национальные проблемы в СССР имели, в сущности, ту же природу и подвергались тем же опасностям.

«Пролетарский интернационализм» у Маркса и Энгельса всегда означал сведение национальных проблем к социальным, то есть решение социальных проблем таким способом, чтобы тем самым были решены и проблемы национальные. Лозунг пролетарского интернационализма означал отношение к межэтническим конфликтам как в первую очередь к фактору, который препятствует политической консолидации международного пролетариата. Национальные претензии нужно было как можно полнее удовлетворить еще в рамках буржуазной демократии – именно для того, чтобы забыть о них и сосредоточиться на классовой борьбе. И угнетенный пролетариат, и пролетариат-победитель не должны были иметь национального лица. РСФСР, а затем СССР были провозглашены «родиной всех трудящихся мира», как позже государство Израиль – родиной всех евреев. Исключительная роль какой-либо одной нации, в частности русской, тем самым исключалась. Коммунист из нерусских этносов имел даже некоторые преимущества, поскольку на своей этнической территории мог рассчитывать на большее доверие населения, а на должности во властном всесоюзном центре выглядел как иллюстрация пролетарского интернационализма и дружбы народов СССР. Основой консолидации советского общества должна была быть не национальная идея, а идея социалистической революции и строительства социализма и коммунизма.

С национальными проблемами имела дело Российская империя, потому что с национальной точки зрения это была империя русских, а идеология империи была российской национальной идеей. Правда, под «русскими людьми» имелись в виду также украинцы и белорусы, что требовало их как можно более быстрой русификации. Все «нерусские люди», инородцы, не могли быть консолидированы в обществе, разве что «инородческая» элита хотя бы отчасти включалась в дворянское сословие империи, то есть власть над «инородцами» укреплялась через механизмы сословно-бюрократического строя.

Особенностью СССР было то обстоятельство, что политическая консолидация ее населения осуществлялась не через решение национального вопроса, то есть ликвидации тех обстоятельств, которые порождали массовые конфликты в Российской империи, межэтнические, расовые и религиозные трения. Все национальные проблемы были объявлены пережитками, принадлежавшими к проклятому эксплуататорскому прошлому и не имеющими ничего общего с социалистическим обществом.

Основой консолидации советских людей провозглашалась социально-политическая идея – «союз рабочего класса и крестьянства» для выполнения «всемирно-исторической миссии пролетариата».

Уже во времена Великого перелома идея Мировой революции была вытеснена идеей Великого государства, а в последнее десятилетие Сталина Великое государство явно стало Великой Россией. Однако во времена Хрущева великодержавная российская идеология ослабела, поскольку сделана была фундаменталистская попытка возродить ленинские ценности. Сам Хрущев пришел в Кремль с Украины вместе со своим украинским партийным окружением («стоптанными тапками», как говорили в партийном аппарате), которое способствовало некоторому отходу от российских великодержавных позиций сталинской поры.

Игнорируя реальное бытие наций и возводя решение национальных проблем к ряду декларативных мероприятий и институций, коммунисты создали сугубо формальный, иллюзорный, якобы правовой мир, которому противостояла суровая властная реальность. Таким миром был и сам Союз Советских Социалистических Республик. Демократическая и даже высокопарная «сталинская Конституция» создала целую иерархию национальных государственных формирований в СССР, которая была бы идеальной структурой междунационального сосуществования, если бы она имела какое-то отношение к действительности. На самом деле за правовыми кулисами пряталась – да и не очень пряталась – партийно-государственная властная система, которая не имела с декорациями ничего общего, разве что подгоняла реальные структуры власти к ирреальным конституционным.

Эта ирреальная конституционная система имела продолжение во всех сферах общественной жизни. Чтобы продемонстрировать всю полноту «решения национального вопроса в СССР», даже там, где национальные псевдореспублики не имели реальных научных и культурных ресурсов, создавались псевдоакадемии наук, псевдотеатры и псевдолитература, национальные языки и тому подобное, и карьеру национальная «элита» делала прежде всего преданностью власти и взаимной личной поддержкой. Центральная власть прекрасно видела провинциальную второсортность срочно созданных таким способом «национальных культур», но именно такой их характер больше всего ее устраивал. Советская империя в определенных пределах поддерживала учебу и научную и культурную деятельность на родных национальных языках, но оставляла «национальные окраины» в состоянии глубокой провинциальности и всевластия бездарностей, единственными добродетелями которых была их партийная преданность. Такое положение вещей эффективнее, чем вульгарное запрещение, привязывало национальную периферию к российскому центру, а в то же время развивало у «националов» провинциальный комплекс неполноценности, и в случае политического бунта вольнодумных столичных элит позволяло центральной власти опираться на провинцию. Так было, в частности, в начале хрущевской «оттепели», когда в борьбе против московских критически мыслящих литераторов ЦК опирался на периферию, в частности на украинское писательство.

В конце существования коммунистической империи в большинстве республик сложились ячейки национальных элит, которые не всегда совпадали с официальными структурами и формальной иерархией.

Однако этот двурушнический замысел приносил неожиданные последствия. Шел непрестанный процесс развития образования, науки и культуры, а с ним формирование национальных элит высокого уровня, что нередко приводило к трагическим конфликтам в «национальной глубинке» между молодыми и талантливыми, с хорошим образованием учеными, писателями, художниками, с одной стороны, и господствующей номенклатурной национальной верхушкой – с другой.

Для партийного руководства проблема национального самоопределения реально в первую очередь была проблемой автономности национальной партийной организации. Региональный партийный принцип управления, возобновленный Брежневым, означал также высокую меру независимости местных национальных партийно-государственных номенклатур. Еще при Хрущеве сложились условия, когда местные группировки (кланы) формировали такие комфортные жизненные и властные обстоятельства, что перспектива переезда в Москву казалась скорее наказанием, чем повышением. Естественно, независимость региональных властных элит от центра сопровождалась усилением коррупции.

Ситуация обострилась в связи с кризисом коммунистической партийной идеологии на программном уровне.

В принятой XXIII съездом КПСС программе были записаны конкретные сроки и экономические параметры построения коммунизма, которые в представлении руководства значило в то же время «догнать и перегнать Америку». Это была большая ошибка Хрущева и его окружения. Естественно, все эти программные положения не могли быть реализованы. После отставки Хрущева осознание этого обстоятельства проникло и на страницы официальной прессы. В журнале «Международная жизнь» в 1965 г. была напечатана статья одного из авторов идеи «догнать и перегнать Америку» профессора А. М. Алексеева, в которой показывалось, что намеченные Программой КПСС экономические рубежи не достигнуты, а провозглашенная программой цель построения коммунизма нереальна. Все это хорошо знали, но открытое заявление такого рода при действующей программе партии угрожала исключением автора статьи из рядов КПСС и серьезными неприятностями редактору журнала. Назревал скандал, и здесь оказалось, что главным редактором журнала является министр иностранных дел, член политбюро Громыко. Нужно было найти выход. Обратились к Устинову; старый циник ответил, что СССР в досягаемом для глаза будущем не догонит США и об этом все и так знают, а на вопрос, что делать, посоветовал почему-то позвонить Подгорному. Неизвестно, кто кому звонил по телефону, но дело было спущено на тормозах, а о «строительстве коммунизма» пытались постепенно забывать.

Из ГДР была ввезена очень удобная идея «строительства развитого социализма». После короткой дискуссии о том, как правильно говорить – «развитый» или «развитой», остановились на последнем, чем проблема социально-политической цели общества была решена. Правда, по инерции члены политбюро еще долго правили в проектах разных докладов и постановлений «строительство развитого социализма» на привычное и родное «строительство коммунизма», но в принятые документы эти правки не попадали.

Бюрократический конец идеи построения коммунизма, такой похожий на анекдот, отображал реальную ситуацию перезрелого казарменного социализма. Со времен Брежнева было признано, что СССР ничего не строит, а только «совершенствует» свою систему. В конечном итоге, призрак коммунизма для подавляющего большинства населения давно уже был только призраком. Режим стал открыто консервативным, ничего уже не маячило на горизонте, в мареве «светлого будущего», и сама проблема тождественности и смысла жизнедеятельности для общества и личности стала во весь рост.

Потеря государством партийно-политической ориентации на мировую социалистическую революцию или на построение коммунизма только усиливала саму ценность Великого государства, империи, как таковой. Гордость за величие и могущество «своего» Государства должна была заменить «жизненный порыв» эпохи коммунистического фанатизма.

Национальным соответствием этого великодержавного энтузиазма мог быть российский национализм, но тогда мультикультурному обществу СССР угрожала бы дезинтеграция. По аналогии с американским обществом и американской нацией можно было говорить о «советской нации». Аналогия была бы, конечно, неправомерная, потому что американцы составляют нацию не с точки зрения этнокультурной, а с точки зрения политической и правовой, как субъект государственного права, как народ-суверен, у которого государство находится на службе. По понятным причинам коммунистические лидеры не могли пойти на подобную идеологию и избрали более умеренный вариант – формулу «советского народа как новой исторической общности». Разговоры о «советской нации» требовали бы откровенной постановки вопроса о том, каким языком она будет пользоваться. Само собой, это должен был быть русский язык. Однако на прямое и откровенное провозглашение курса на языково-культурную ассимиляцию народов СССР нацией «великороссов» коммунистическая власть не осмеливалась. Как «новая историческая общность» была нерешительной подделкой под «новую советскую нацию», так повышение статуса русского языка до «языка межнационального общения» было неискренним прикрытием осторожной русификации.

С идеологией российского монархического режима государственническую идеологию СССР сближал государственный антисемитизм. Утверждение его в известной степени можно объяснить внешнеполитическими ориентациями.

Характерен сам факт оживления антисемитских настроений в СССР еще в годы Великой Отечественной войны, когда армейская идеология сильно примитивизировалась, перед лицом ежедневной смертной тоски люди грубели, все ценности становились проще, страх и надежда, ненависть и любовь находили самые архаичные проявления и корни. В антисемитизме проглядывал сквозь наслоение цивилизации примитивный человек с его давними полуживотными антипатиями.

С 1949 г. Москва начала поддерживать арабский национализм против евреев, и с того времени до распада СССР не изменял свою позицию. Но несомненно также, что антиизраильская политика рассчитывала и на определенные чувства внутри страны, и именно эти установки оказались удивительно стабильными при всех изменениях режима.

Ничем другим, как примитивностью массовой идеологии господствующей партийно-государственнической верхушки, нельзя объяснить и тот стабильный антисемитизм, который стал неписаным законом ее политического поведения, естественным дополнением к матерным словам, – и естественной заменой таких вытесненных цивилизацией «признаков народности», как запах самогона. Антисемитизм партийной номенклатуры был скрытым, публично шла речь только об опасности «сионизма», а не о евреях, но между собой в кабинетах говорилось откровенно. Любимым «кадровым» делом было также выявление «скрытых евреев» и «полуевреев», причем чаще всего в эту категорию попадали просто более интеллигентные «белые вороны».

В сущности, правящий режим был не столько антисемитским, сколько антиинтеллектуальным и антиинтеллигентским. Во времена «развитого социализма» набор в высшие учебные заведения регулировался не только национальными, но и социальными процентными нормами: дети интеллигентов попадали в институты и университеты с большими трудностями, большую половину студентов нужно было набирать из детей рабочих и крестьян. Элита страны должна была чувствовать благодарность руководству за то, что ее подняли из социальных низов. При этом бо?льшая часть интеллигентов, которые страдали от этой политики, сами были выходцами из крестьян или рабочих, во всяком случае, интеллигенты в третьем поколении составляли небольшой процент.

В обществе – особенно с 1970-х гг. – набирали силу процессы формирования национал-патриотических течений, против которых казенная идеология была бессильна. И характерно, что в брежневские времена самым агрессивным национал-патриотизмом стал русский.

Власть преследовала самые радикальные проявления русского национализма, определенные звенья его ушли в диссидентское подполье, но в большей степени новый русский великодержавный национализм и русские неославянофильство стали респектабельными течениями в общественной жизни России. За менее смелые национальные проекты в нероссийских средах репрессии были немедленны и жестоки.

Новая националистическая идеология формировалась якобы в сотрудничестве официальных и неофициальных источников. В 1965 г. по доверенности МК комсомола аспирант-философ из университета Валерий Скурлатов подготовил «Устав нрава» – проект перестройки комсомола, где предлагал фашизацию молодежных организаций: «Ввести телесные наказания! Розга лучший учитель. Удар по телу – закал духа. Продумать комплекс военизации молодежи с начальной школы… Нет более подлого занятия, чем быть «мыслителем», «интеллигентом», премудрым пескарём, и нет более благородного дела, чем быть солдатом».[702] Идеи Скурлатова вызывали определенные симпатии и у комсомольского руководства, и в кругах «Университета молодого марксиста» (УММ) при ЦК ВЛКСМ. Это была пора, когда Шелепин и Семичастный опирались на настроения активизма, выраженные Скурлатовым наивно и простодушно. Кто знает, как бы закончилась эта история, если бы диссидент Александр Гинзбург не передал текст программы Скурлатова на запад. В конечном итоге, Скурлатов был исключен из партии, а УММ закрыт. Однако потом Скурлатов был восстановлен в партии (впоследствии опять исключен) и стал в 1970-х гг. одним из известных борцов против «сионизма» и пропагандистом славянофильського неоязычества.

В 1963 г. в Ленинграде возник тайный «Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа» (ВСХСОН), который, согласно программе, имел полувоенный характер вроде ирландского «Шин фейн». В феврале 1967 г. ВСХСОН был раскрыт, участники получили большие сроки заключения.

Более респектабельным вначале было национал-патриотическое движение культурничества, которое, в частности, породило известную «Память».

В 1966 г. образовано «Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры» (ВООПИиК), под эгидой которого (в бывшем Петровском монастыре) собирался т. н. «Русский клуб». Возглавляли клуб писатель Дмитрий Жуков и литературовед Петр Палиевский, в клуб входили литературовед Вадим Кожинов, художник Илья Глазунов, диссиденты-националисты Владимир Осипов и Анатолий Иванов (Скуратов) и другие. Трибуну участникам клуба давали журнал «Наш современник», главный редактор которого поэт Сергей Викулов не скрывал своих национал-большевистских ориентаций, и комсомольский журнал «Молодая гвардия» (главный редактор его Алексей Никонов был снят в 1970 г. за публикацию романа Ефремова «Час быка», но его преемники Ф. Овчаренко и А. Иванов твердо продолжали национал-большевистскую линию журнала).

В 1965 г. в Москве под руководством архитектора Барановского образовался клуб «Семья». Клуб занялся опекой над памятниками русской культуры, а ученики Барановского внесли в дело новый элемент – поиск виновников разрушения культуры с еврейскими фамилиями.

В 1970 г. была написана либерально-диссидентская «Декларация демократического движения», и как ответ на нее появилось «Слово нации» – первый нелегальный программный документ нового русского национализма. Автором «Слова» был А. Иванов-Скуратов, поправки вносил В. Осипов. Оба имели стаж «зоны». В 1970–1971 гг. появляется русский националистический «самиздат», авторами которого были В. Осипов, А. Иванов-Скуратов, Г. Шиманов, Л. Бородин (осужденный в деле ВСХСОН, в настоящее время – главный редактор журнала «Москва»), Дмитрий Дудко (впоследствии священник), Валерий Емельянов и др. Осипов и Иванов-Скуратов издают в 1971–1974 гг. журнал «Вече».

Вызов агрессивного русского национализма стал настолько заметным явлением общественной жизни, что на него отреагировало партийное руководство. И. о. зав. отделом пропаганды ЦК КПСС А. Н. Яковлев, будущий архитектор Перестройки и социал-демократ, напечатал в 1972 г. статью, направленную против национал-патриотов,[703] и это дорого ему стоило: он был снят с партийных должностей и направлен послом в Канаду.

Национал-патриотическое брожение в конце 1970-х гг. продолжалось в разных кружках – «Витязи», Молодежном творческом объединении при Московском отделении ВООПИиК и в первую очередь в «Обществе книголюбов» Министерства авиационной промышленности. Последнее из них провозгласило своими духовными наставниками Николая Рубцова, Станислава Куняева, Юрия Кузнецова. Националистически настроенный писатель Владимир Чивилихин получил в 1982 г. Государственную премию за роман-эссе «Память», и в честь этого события «Общество книголюбов» после встречи с писателем было названо «Памятью». Общество устраивало встречи с писателями Владимиром Крупиным, Станиславом Куняевым, Феликсом Чуевым, историком Николаем Яковлевым (автором национал-патриотических и антисемитских книг «14 августа 1914 года» и «ЦРУ против СССР»), – словом, низовое и не полностью официозное русское национал-патриотическое движение вступало в контакт с респектабельной литературной и публицистической верхушкой русского национализма.

С 1981 г. начинаются публичные выступления академика медицины Ф. Углова против алкоголизма, который якобы стал следствием преступной деятельности сионистов, троцкистов и империалистов. Руководители Всесоюзного клуба «Трезвость» Борис Искаков и Степан Жданов открыто говорят о «сионистском алкогеноциде русского народа». В 1984 г. в «Памяти» начинает работать бывший секретарь и неформальный адъютант художника Глазунова, художник и актер-любитель, одаренный демагог Дмитрий Васильев, с появлением которого деятельность «Памяти» выразительно приобретает направление против «жидо-масонского заговора». Охранником Васильева был Баркашов, будущий вожак русских фашистов, из васильевской «Памяти» вышел Дугин, будущий идеолог «новых правых» и национал-большевистской партии Эдуарда Лимонова, русский имперский «геополитик».

В националистической среде конца 1970-х – начала 1980-х гг. усиливаются настроения воинственного антисемитизма, читаются и перечитываются «Протоколы сионских мудрецов», литература о сионизме и масонстве; приобретают популярность такие авторы-антисемиты, как Владимир Бегун, Юрий Иванов, Валерий Скурлатов, Евгений Евсеев, Николай Яковлев.

Симптоматической фигурой русского национализма стал в это время экономист-востоковед Валерий Емельянов. В 1973 г. он написал «Открытое письма Солженицыну», где обвинял писателя в русофобии, германофильстве и сионизме. В 1977–1978 гг. он распространял в «самиздате» свои произведения «Кто стоит за Джимми Картером» и «Десионизация». Вывезенная за границу Организацией освобождения Палестины, «Десионизация» была, по указанию президента Сирии Хафеза Асада, переведена на арабский язык и напечатана в газете «Аль Баас». Основная идея «Десионизации» заключалась в том, что евреи с помощью масонов стремятся к мировому господству, а христианство является «сионистским предбанником». Емельянов призывал создать «Всемирный антисионистский и антимасонский фронт» для сопротивления евреям. Через несколько лет, в новой России, он уже откровенно напишет: «Евреи, как я полагаю, – это профессиональные древние преступники, которые сложились в определенную расу… «Белое» человечество две тысячи лет поклоняется «жидовскому богу», поэтому актуален девиз “Смерть жидовским оккупантам!”».[704]

Знаменитая футболка с антисемитской надписью

В разговорах Емельянов говорил о Виктории Петровне Брежневой, что «страной правят через нее ее соплеменники-сионисты, а не ее муж-маразматик».[705] Емельянов был арестован по обвинению в убийстве и расчленении топором своей жены и посажен в психушку, где пробыл шесть лет. Один из его последователей ходил по Москве в футболке с надписью: «Куришь, пьешь вино и пиво – ты пособник Тель-Авива». После освобождения Емельянов создал Московскую языческую общину и в 1989 г. организовал первое массовое открытое богослужение богу Солнца Хоросу и «антикрещение». Неоязычество проповедовал и Иванов-Скуратов в книгах «Тайна двух начал» (1971) и «Христианская чума» (1978). В это время становятся популярными йога, индуизм, Шамбала, теософия Блаватской, поиски основ идеологии в древнем Тибете и откровенная мистика.

После интервенции в Афганистане в националистическом кругу усиливается идея имперского военного величия России. Ярче всего выразил эти настроения прозванный «соловьем Генштаба» писатель Александр Проханов (в 1981 г. – роман «Дерево в центре Кабула», в 1984 г. – публицистическая книга «Ядерный щит»). Военно-патриотические мотивы Отечественной войны (Юрий Бондарев) объединялись с модерным генштабовским патриотизмом в одной идейной системе, воодушевленные русским национализмом «Нашего современника», «Молодой гвардии», «Литературной России».

Короче говоря, в русском национальном самосознании 1970–1980-х гг. наблюдаем все те явления, которые можно было констатировать в Германии за сто лет до того: невыразительное тяготение к дохристианским мифологемам, мистико-языческие искания, поиски volkisch-народного источника государственной идеологии, ощущение собственной неповторимости и духовного величия, враждебность к западническому либерализму, агрессивный антисемитизм. В более слабой или более острой форме все эти симптомы находят проявление в культурно-политической жизни и кое-где подвергаются административному давлению и даже репрессируются, но в большинстве случаев сосуществуют с респектабельными формами общественной жизни и находят свои легальные организационные ниши и печатную трибуну. Этому течению симпатизировали такие известные писатели, как Валентин Распутин, Василий Белов, Дмитрий Жуков, Юрий Бондарев, Александр Проханов, главный редактор «Роман-газеты» Валерий Ганичев, их и многих других вместе с лидером российских коммунистов Геннадием Зюгановым и некоторыми бывшими диссидентами-антикоммунистами мы встретим позже среди вдохновителей ГКЧП и в шовинистическом «Русском национальном соборе», возглавляемом бывшим генералом КГБ Александром Стерлиговым.

При всех разночтениях и противоположностях взглядов деятели русского националистического направления расценивали свои позиции как защиту России (или коммунистическую, или православно-славянофильскую) в ее извечной борьбе против Запада. В легальной литературе координаты русско-западнического противостояния достаточно ясно определяли литераторы-«славянофилы». Так, В. Кожинов характеризует позицию Запада в отношении к России иронической цитатой из Тютчева: «…вы, – говорит у Тютчева Запад России, – четыре столетия тому назад созрели до того единства, к которому мы теперь стремимся; ваше основное начало не уделяет пространства личной свободе, оно не допускает возможности разъединения и раздробления».[706] Запад стоял за «пространство личной свободы», а Россия отстаивала тотальное единение вокруг государя; Кожинов соглашается, что именно в этом суть расхождений Запада и России, и цитирует французского историка Мишле, который обвинял Тютчева в крестовом походе против «демократического индивидуализма». Тютчев пророчил историческое торжество Великой Греко-Российской Восточной Империи (Кожинов замечал, что российская Держава – лучший перевод с французского Empire, чем Империя). Расширение Империи-Государства, по Тютчеву, было мнимым насилием, которое привело к «Великому воссоединению» и образовало «целый мир, единый по своему началу, солидарный в своих частях, живущий своею собственной органической, самобытной жизнью».[707] Приводя эти цитаты, Кожинов полностью принимает антидемократический солидаризм российской государственности: «Но в чем же Тютчев видел основное «начало» этого мира, этой Державы? Прежде всего – в глубокой и мощной способности подчинять частные, индивидуалистические эгоистические интересы и стремления интересам и стремлениям целого, общего, общенародного. Он писал о присущей этому миру «способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы» и утверждал, что на Западе, напротив, господствует совершенно иной строй жизни и сознания…»[708]

Вырисовываются контуры новой имперско-великодержавной идеологии, в которой на задний план отходят социально-экономические программы (частная или государственная собственность) и на первом плане оказывается признание исторической специфики России как цивилизации – подчинение личности «целому, общему, общенародному» если не в экономике, то в политике и идеологии.

Некоторые оппозиционные национал-патриотические круги пытались привлечь к себе Солженицына, но он откровенно не шел на поддержку крайних националистов. Однако фактически в полемике с Сахаровым великий русский писатель-изгнанник представлял именно правоконсервативный антизападнический и антилиберальный лагерь. Он не мог откровенно солидаризироваться с противниками либерализма, зато как эмигрант в свободном мире выбирал своих духовных и политических предшественников вне круга классического русского либерализма. Свою линию преемственности Солженицын вел не от кадетов («Партия народной свободы»), а от правых, от монархистов и, возможно, больше от октябристов.

В антикоммунистическом либерально-диссидентском движении и в российской интеллигентской неоформленной оппозиции преобладало противоположное умонастроение – именно в духе «демократического индивидуализма». И дело в первую очередь в том, что по своему писательскому и просто умственному уровню российская национал-патриотическая литература и публицистика были несравненно ниже либерально-демократического свободомыслия.

В 1979 году издательство YMKA-PRESS в Париже начало публикацию «Исследований новейшей русской истории»; первой в серии вышла книга приват-доцента из Франкфурта-на-Майне, выдающегося русского правоведа и историка украинского происхождения, октябриста по политическим симпатиям, В. В. Леонтовича «История либерализма в России». Предисловие Солженицына ко всей серии и к книге Леонтовича выдержано в том же антизападническом и антилиберальном духе, что и произведения советских славянофилов. Кадеты, как и в «Красном колесе», категорически отметаются Солженицыным как «радикалы». «Русская история стала искажаться задолго до коммунистической власти: страстная радикальная мысль в нашей стране перекашивала русское прошлое соответственно целям своей борьбы. От нее и от революционных эмигрантов получил Запад первые начатки искажений».[709] Пожаловавшись на избыточную чувствительность Запада к леволиберальным «радикалам», Солженицын дальше поддерживает разоблачение правым либералом Леонтовичем радикализма кадетов, который «торжествовал над либерализмом на погибель русскому развитию». «Автор дает нам ощутить и другие возможные срывы либерализма, выражаясь его языком: к демократическому абсолютизму и к империалистической демократии. Сегодня, когда уже и на Западе повсюду либерализм потерпел уничтожительное утеснение со стороны социализма, тем более звучны предупреждения автора, что либерализм жив, лишь пока он придерживается эволюционного преобразования уже существующих структур».[710] Слова о желательности эволюционного пути, само собой, относятся не к тогдашнему коммунистическому режиму, а к прошлому – к возможным реформам российской монархии.

Но и правый октябризм Солженицын не принимает безоговорочно. Он явно недоволен либеральными «преувеличениями» относительно требований индивидуальной свободы: «Определяя метод либерализма как устранение всего, что грозит индивидуальной свободе, автор оставляет нас в неведении: должны ли существовать при этом духовные запреты?»[711] Его явно не устраивал «либерализм без берегов», свобода без «духовных запрещений», что четко разграничивало Солженицына и русскую либеральную интеллигентскую оппозицию сахаровского круга.

Все эти обстоятельства необходимо принять во внимание, когда мы говорим об украинской оппозиции и украинском диссидентском движении.

В диссидентском движении в Украине четко различались два течения: общедемократическое и национал-демократическое, или национал-патриотическое. Общедемократическое сопротивление коммунистической диктатуре представлено именами генерала Григоренко (собственно, он был москвичом и диссидентом-демократом, вовлеченным в украинское движение только благодаря организации УОГ), Леонида Плюща, Семена Глузмана, Генриха Алтуняна, Владимира Малинковича и других. Мало поддается классификациям писатель Николай Руденко, но по мотивам, которые привели его к диссидентскому сопротивлению, его тоже можно определить в первую очередь как борца за справедливость, гуманизм и демократию. Национальное самоопределение приходило к диссидентам этого круга (если приходило) только позже, в ходе переосмысления позиций в результате длительных разграничений и полного разрыва с советской властью. Такое «разделение труда» традиционно для украинской политической истории – при великодержавных условиях усилия одних борцов за свободу сосредоточивались на проблемах демократии, общих для всех регионов империи, других – на проблемах национального освобождения, и сочетание измерений достигалось трудно.

Николай Руденко

Оксана Мешко

Левко Лукьяненко

Что же касается украинского национального движения, то поначалу оно продолжает традицию ОУН – УПА и других форм национализма, отчасти традицию украинского национал-большевизма. Из первых членов-основателей Украинской Хельсинкской группы писатель-фантаст Олесь Бердник пришел к сопротивлению из национальных мотивов, соединенных с мистическим мироощущением, Оксана Мешко унаследовала национальные ориентации еще от «боротьбистов», но сидела в сталинских лагерях за попытки защиты племянника – воина УПА, Левко Лукьяненко организовал нелегальную группу для борьбы за независимость Украины на национал-большевистской платформе, его подельник Иван Кандыба политически более близок к ОУН и позже вошел в руководство радикально правой «ОУН в Украине», Нина Строката-Караванская – жена Петра Караванского, который отсидел срок за участие в молодежном кружке времен оккупации, связанном с ОУН. Алексей Тихий арестовывался поначалу за протесты из демократических мотивов, но с 1960-х гг. действовал на национально-патриотическом поле культурничества. Зиновий Антонюк, правозащитник с выраженно гуманистическими демократическими ориентациями, говорил о себе, что поначалу «был в лагере крайних националистов».[712]

Вячеслав Черновол

Как говорил Зиновий Антонюк в том же интервью, «на рубеже 50–60-х гг. приходится поражение вооруженной фазы национально-освободительного движения и новое переосмысление реалий с осознанием того, что успеха можно достичь только в контексте широкой легальной борьбы в масштабах всего СССР, всего мира».[713] Точнее говоря, поражение вооруженной борьбы УПА может быть датировано началом 1950-х. После гибели 5 марта 1950 г. главнокомандующего УПА Романа Шухевича еще кое-где действовали разрозненные «боевики», а после того, как на пункте связи в лесу под Бродами 23 мая 1954 г. был захвачен в плен его преемник Василий Кук, УПА перестала существовать. Но разные молодежные группы направления ОУН возникали и действовали на протяжении 1960-х. Наибольшей из них была группа под названием «Украинский народный фронт», созданная учителем Д. Квецивым и историком Б. Равлюком в 1963 г. куда входил и Зеновий Красовский, участник вооруженной борьбы УПА, арестованный впервые в 1949 г., когда ему было всего 20 лет. Группа насчитывала около 150 членов и имела ориентацию в традиции ОУН, распространяя ее литературу.[714] Раскрыто и разгромлено УНФ в 1967 г. Большое влияние на украинских диссидентов оказали – уже в лагерях – бандеровцы-«двадцятипятники», которые, будучи молодыми ребятами, получили огромные сроки и держались в заключении с большим достоинством и мужеством.

Следует отметить, что в лагерях и в подполье представлена была главным образом не старая политическая элита ОУН, а рядовые участники партизанского движения, отмеченные печатью героизма, стойкости и солидарности. Лагерная жизнь с его открытым противостоянием между узниками и КГБ – МВД, вызывающе независимым поведением большинства узников и их солидарностью против режима и его «стукачей» снимала даже у старых националистов разграничения по национальным признакам. Правозащитное движение всех фракций антикоммунизма было воспринято как наилучшая тактика борьбы против власти. Позже, после освобождения из лагерей и развертывания открытой политической борьбы, дело уже не всегда выглядело так идиллически. Рано умерший Зеновий Красовский, убежденный националист-бандеровец и человек высокопорядочный, стал руководителем Провода «ОУН в Украине» (тогда еще нелегально) и организатором право-радикальной ДСУ («Державная самостоятельность Украины»), а его преемник в ОУНвУ и ДСУ, подельник Лукьяненко, бывший активист УОГ Иван Кандыба уже возвращается к агрессивному антисемитизму и антикоммунизму в духе радикальных традиций фашизма. Большинство бывших украинских диссидентов в независимой Украине оказались в маловлиятельной правой части политического спектра (УРП и близкие группировки).

Зеновий Красовский

Водораздел между либерально-демократическими и национал-патриотическими умонастроениями разграничивал людей по отношению к правам и свободам личности, с одной стороны, и к «правам нации» – с другой. «В нашей традиции, – пишет Зиновий Антонюк, – под влиянием ли российским, или без такового – значения не имеет, игнорировать правовые интересы личности. Украинский правозащитник 70–80-х годов делал акцент на правах нации. Но сегодня, пока мы наш правозащитный менталитет не переведем из плоскости защиты прав нации в плоскость защиты прав личности, гражданского общества, а следовательно, и демократической Украины, нам не видать».[715]

Это писалось уже в независимой и некоммунистической Украине 1990-х. Но и в 1960–1970-х гг. в национал-демократическом движении было не только приспособление национальной идеологии к условиям правозащитного движения, но и противостояние режиму диктатуры в духе «демократического индивидуализма». Более того, именно такое противостояние дало новое дыхание украинской национальной демократии, создав ее новую идеологию и политическую тактику.

С середины 1960-х гг. в Украине появляется национальное движение культурничества; так, симптомами поисков национальной идентичности были певческие коллективы Б. Рябокляча «Жаворонок», Л. Ященко «Гомон», этнографический музей Ивана Гончара, многочисленные группы колядников, фольклорные группы. На уровне высокой профессиональной культуры появляются такие имена, как Лина Костенко, И. Драч, Н. Винграновский, В. Коротич, В. Голобородько, Н. Воробьев, И. Калинец, Е. Сверстюк, В. Стус и многие другие. Настоящим мировым достижением украинской культуры стал фильм С. Параджанова «Тени забытых предков», обсуждение которого в 1965 г. (уже после начала арестов) превратилось в политическую демонстрацию. Противостояние власти и нового поколения украинской творческой интеллигенции начинается в начале 1960-х и становится открытым и политически окрашенным в первые послехрущевские годы. И противостояние это имело поначалу не политические, а культурные корни.

О них лучше всего сказал в открытом письме к Н. П. Бажану глубокий литературовед, политик исключительной интеллектуальной честности, политзаключенный Иван Светличный. «Я далек от того, чтобы во всем видеть железную руку власти, происки чекистов и этим объяснять все досадные случаи литературной жизни; поэтому и здесь я вижу проявление прежде всего внелитературной борьбы, а уже потом – также и вмешательство внелитературных сил… Уже то, что Драчи-Винграновские писали непросто, непривычно, и, чтобы понять их, а тем более воспринять и оценить, нужна была достаточно высокая культура, в то время как Дмитерков и Чалых свободно могли употреблять и примитивные анальфабеты, уже это одно – в стране, где соборно мифический «народ» объявлен наивысшим художественным судьей, а простота и общедоступность – альфой и омегой социалистического реализма, делало первого встречного ликбезовского Юхимовича заранее народным, свободным от любых «измов» и давало право выступать против Драчей от имени народа и бить их козырным тузом народности».[716] Новая культурная элита уже потому, что она была новой и нетрадиционной, противостояла господствующей политической религии с ее неминуемым догматизмом и традиционализмом. «На фоне таких сплошных литературно-политических молебнов поэзия шестдесятников – без молитв и поклонов – казалась атеизмом и бесовщиной, и правоверные церковники могли клеить отщепенцам ярлыки уже не только формализма или модернизма, но и куда более страшных ревизионизма, национализма, антисоветчины. И они, ясное дело, так и делали – все более смелые и воинственные, особенно после исторической встречи Хрущева с художниками».[717]

Иван Светличный

Как и в Москве 1960-х, провокации руководящей партийной литературно-художественной посредственности привели к конфликту, который разрешился, в конечном итоге, не критикой «формализма», а намного более трагически. В 1965 г. началась серия арестов и «судов», жертвами которых стали молодые украинские интеллигенты. Это вызвало протесты и среди респектабельной части украинской интеллигенции: с запросами к ЦК Компартии Украины обратились Михаил Стельмах, Андрей Малышко, Григорий Майборода, письма с настойчивой просьбой разъяснить причины репрессий подписывали Виктор Некрасов, генеральный конструктор Олег Антонов, Сергей Параджанов, Виталий Корейко, Платон Майборода, Леонид Серпилин, Лина Костенко, Иван Драч, ученые А. Скороход, Ю. Березанский, А. Ситенко, К. Толпыго. Позже, с новой волной репрессий в 1972 г., в знак протеста подал в отставку руководитель Союза писателей Украины Олесь Гончар.

Олесь Гончар

В 1965 г. появилось в «самиздате», а затем и печатно в зарубежном издательстве «Современность» письмо Ивана Дзюбы к первому секретарю ЦК Компартии Украины П. Е. Шелесту и председателю Совета Министров УССР В. В. Щербицкому с дополнением – объемистым трудом «Интернационализм или русификация?».

Это произведение пришло к читателю через год после начала послехрущевской реакции и имело чрезвычайный резонанс в украинском обществе и даже во всем мире. Книга-послание к руководству ЦК Компартии Украины была порождением надежд и иллюзий 1960-х гг. и переполнена ссылками на Ленина и партийные постановления времен «украинизации». Более поздняя история борьбы вокруг идеологии, сформулированной в книге, закончилась победой господствующего лагеря – врагов автора, и Дзюба якобы сдался. Но стоит напомнить, какое потрясающее впечатление произвела она на всех – тайных тогда – ее читателей. И дело было совсем не в малоизвестных цитатах из Ленина – большинство думающей публики тогда уже не рассчитывало на возрождение «настоящего ленинизма». Свежим дуновением исторического ветра было то переживание и осознание национального чувства, которым был наполнен отважный труд недавнего аспиранта академического Института литературы. Это было гуманистическим и демократическим вариантом национальных устремлений Украины XX века, неслыханным для тогдашнего общества. Впервые люди задумались над «культурой национальных чувств», лишенных любой ксенофобии, – эти мысли Ивана Дзюбы больше всего, по-видимому, врезались с тех пор в память.

Был, конечно, в книге и прямой политический контекст. После провала хрущевских экспериментов закончилась и «оттепель», и отныне можно было надеяться только на поддержку национал-реформаторства со стороны окрепшей местной верхушки. Определенные симпатии книга Дзюбы, обращенная непосредственно к украинской партийной среде, кое-где встречала.

Иван Дзюба

Данный текст является ознакомительным фрагментом.