1.1. Институционализация искусства в эпоху глобализма: культурологический подход

1.1. Институционализация искусства в эпоху глобализма: культурологический подход

Культура глобализма постепенно приводит к формированию нового «мозаичного» (А. Моль) типа общества, в котором параллельно с энтропией идут активные поиски общекультурных и субкультурных коммуникативных кодов. Усиление влияния технологической компоненты культуры и развитие информационных технологий приводят к субстанциональным изменениям во взаимодействии различных сфер культуры. Рост объема социальной деформации в различных сферах деятельности – принципиально новый момент в истории человеческой цивилизации. Информация становится приоритетным ресурсом развития. Идет перераспределение властного капитала, трансформация зон влияния: одинаковой властью сегодня может обладить как макрокультурное образование, так и субкультурный лидер. Данные процессы приводят к существенным изменениям в сфере художественной культуры: многообразие направлений развития творчества, расширение числа феноменов, причисляемых к искусству, параллельное существование, на первый взгляд, взаимоисключающих художественных практик.

Социальные, культурные, теоретические кризисы современности заставляют современного человека искать культурные ценностные ориентиры отношения к миру, выстраивать новые схемы культурного поведения. Информатизация и стремление к гуманитаризации – два вектора, которые определяют состояние современной культуры. Стремление современного человека вернуться к ощущению собственной целостности приводит как к духовным поискам, так и манипулированию человеческими желаниями в определенных целях. Значение искусства как самосознания культуры (М. Каган) в такой ситуации недооценить сложно, поэтому важным моментом становится исследование направления институализации искусства в современной культуре как фактора, определяющего реальные и возможные зоны влияния искусства на современного человека.

В силу многовекторности развития современной культуры исследование институализации искусства обретает особое значение. Если сместить акцент с категоричного вопроса «что есть искусство» на рассмотрение того, «что и почему сегодня считается искусством», где и почему происходит его легитимизация, то появляется возможность увидеть современное искусство во всем его многообразии как сложноорганизованную, нелинейно развивающуюся систему. Культурологический подход, предполагающий комплексное рассмотрение феноменов художественной культуры, позволяет поместить в единое поле различные образцы художественной практики, презентуемые как в рамках «мира искусства», так и в других культурных сферах.

Если «институции» – это определенные нормы, обычаи, несущие аксиосхемы (свойственные конкретной культуре или ее страте), различные дискурсы (определяющие феномены как искусство), то «институты» – законы организации, закрепляющие данные схемы в рамках официальных или неофициальных форм. Институты возникают и формируются под воздействием всех процессов, происходящих в культуре, образуя «точки» пересечения и взаимодействия участников художественных процессов друг с другом и с участниками других сфер. С точки зрения институционализма возможно рассматривать не только развитие «мира искусства» (термин А. Дэнто), но и актуализацию искусства в социокультурной практике в целом и влияние социокультурной динамики на само искусство.

Мир искусства был описан Дэнто как обоснование мысли: чтобы увидеть что-то как искусство, требуется нечто неподвластное критике глаза – атмосфера теории искусства, знание его истории. Впоследствии «миром искусства» стали называть совокупность участников художественного процесса (деятельность галерей, диллеров, музеев, коллекционеров, критиков, аукционов, журналов, публики, художников), систему, определяющую границы искусства.

Философ Джордж Дики ввел институциональный анализ в методологию критики и актуализировал термин «мир искусства», как предназначенный для обозначения той же области реальности, которую обозначает и термин «пространство искусства». Б. Гройс рассматривает автономию художественных институций, говорит о стремлении любой институции к экспансии. Важнейшей художественной институцией, несущей консервативное начало (кроме музея) для Гройса является художественный рынок. Без рынка искусство было бы обречено на стагнацию в рамках той или иной тоталитарной утопии, при том, что автор считает, что искусство всегда было ориентировано на создание ценностей и их сбыт [1] . Гройс пишет об увеличении автономии искусства, поэтому ищет связи искусства и общества, в том числе, через «художественный рынок». Кроме наличия «мира искусства» и «художественного рынка» внутри самого пространства искусства есть отдельная страта, которую обозначают как «contemporary art». К «contemporary art» относят актуальное искусство. Отличие их институализации заключено в наличии тесной связи с вербальной составляющей и с кураторством, без которых они оказываются немы.

На практике искусство оказывается тесно взаимосвязано с другими системами культуры (М. Каган), поэтому для понимания развития институционализационных процессов в искусстве необходимо увидеть их как часть процессов культурных. Истоки институционального понимания культуры восходят к трудам видного американского социального антрополога, культуролога Б. Малиновского. Б. Малиновский отмечал, что каждый институт выстраивается вокруг той или иной фундаментальной потребности человека на основе совместной задачи и имеет свою доктрину и особую технику [2] . Подобный подход, ставящий в основу институтов человеческие потребности и интуиции, разрабатывался в XX веке в русле экономического знания. Здесь институционализм (Т. Веблен, У. Митчелл, Д. Норд, Л. Тевено) выступил альтернативой неоклассическиму направлению. Институционалисты движущей силой экономики, наряду с материальными факторами, считают также духовные, моральные, правовые и другие факторы, рассматриваемые в историко-культурном контексте; отрицают принцип подхода к экономике как к равновесной системе, а видят ее как часть подсистемы общества.

Подобная позиция оказывается близка к системно-синергетическиму подходу, используемому сегодня в гуманитарных науках для изучения культуры (М. Каган, В. Бранский, А. Назаретян, О. Астафьева, В. Василькова). Данные парадигмы основаны на понимании целостности социокультурных процессов, в то же время акцентируют внимание на случайности, интуиции, как влияющих на поведение субъекта и возникновение областей нового. Часто синергетику воспринимают как науку, формулирующую общие законы существования любых сложных систем, но, как справедливо отмечает профессор Вернон Эбелинг, синергетика занимается вопросами методологии решения сложных проблем, изучением закономерностей процессов развития сложных саморазвивающихся систем, а не предлагает универсальные решения [3] . Закономерно в данном контексте появление в исторической науке в конце XX века «миросистемной» концепции И. Валлерстайна и ее широкое влияние на общественную мысль: она рассматривается в литературе по глобалистике как один из аспектов осмысления современного бытия и развития человечества. Согласно теории Валлерстайна, все страны капиталистической мир-экономики живут в одном ритме, диктуемом «длинными волнами», для нее характерно «осевое разделение труда», деление на ядро (центр) и периферию.

Подобные примеры пересечения позиций ученых из различных научных сфер демонстрируют практические результаты поисков междисциплинарного диалога, как пишет Э. Ласло: «Разрывы заведомо существуют между явлениями физико-химическими, биологическими, происходящими с отдельным человеком или социальными группами, и именно эти разрывы были основными факторами, которые обуславливали стойкое разделение областей научного исследования на отдельные дисциплины. И все же различия между науками преувеличены до такой степени, что они способны ввести в заблуждение широкую публику» [4] .

В рамках исследования институционального аспекта развития искусства как феномена культуры встает и другой важный вопрос – о сочетании самоорганизации и управления в сверхсложных и суперсверхсложных системах, которой является и искусство (М. Каган). В XX веке разрабатывались и внедрялись законы, управляющие развитием свободного рынка (например, антимонопольные); сюда же можно отнести программы по социальному регулированию, поддержку государствами и общественными организациями ряда институтов художественной культуры, утверждение определенных духовных ценностей. Данные программы в идеале должны предотвращать общество от распада, сохранять культурные ценности. О том, насколько эти меры могут быть неадекватными, хорошо знакомо жителям России, пережившим тоталитарный режим, но и другая крайность – отрицание управления как такового – также чревата непредсказуемыми последствиями. Поиск баланса в управлении культурными институтами, таким образом, может быть основан только на диалогическом понимании культуры, при осознании важности искусства как носителя духовной культуры. Именно духовная культура обеспечивает сохранение и развитие культуры, определяет взаимоотношения с природной и социальной компонентами бытия. Это особенно актуально в современной ситуации кризиса духовной культуры, когда в стирании межкультурных границ идет процесс искусственного навязывания ценностей, моделей социокультурного поведения в рамках мировой унификации жизни.

Поэтому динамика институциональности в сфере искусства тесно связана и с культурной политикой. Часто культурную политику определяют только как систему практических мероприятий, финансируемых, регулируемых и в значительной мере осуществляемых государством (наряду с частными лицами), направленных на сохранение, развитие и приумножение культурного наследия нации.

Несомненно, использование государственного ресурса, сохранение и развитие культурного наследия являются важными компонентами культурной политики, но не полностью определяют ее задачи и механизмы функционирования. Более точной видится позиция по данному вопросу российского ученого А. Флиера. Он полагает, что подавляющая часть многообразных культурных процессов протекает в обществе стихийно, подчиняясь лишь глубинным законам социальной самоорганизации людей в их коллективной жизнедеятельности. Вместе с тем, отдельные составляющие этого комплексного процесса поддаются разумному и целенаправленному регулированию, стимулированию одних тенденций и свертыванию других и т. п., осуществляемых с позиций видения и понимания стратегических путей, по которым движется данная цивилизация. Комплекс этих мер по искусственному регулированию тенденций развития духовно-ценностных аспектов общественного бытия и может быть назван «культурной политикой» [5] . Вопросы культурной политики сегодня активно обсуждаются учеными, можно вспомнить работы К. Разлогова, В. Жидкова, в Москве действует Институт Культурной политики, проводятся научные форумы и круглые столы, посвященные данной проблематике.

К. Разлогов отмечает, что в последнее время появился термин «транскультурализм», обозначающий способность человека осваивать различные культурные традиции в их совокупности и культурный опыт разных стран. В этих условиях культурная политика государства должна способствовать созданию в его границах единого культурного пространства и устанавливать «правила игры» для взаимодействия субкультур [6] .

Само понятие «культурная политика» подразумевает некое властное воздействие на определенную аудиторию, преследующее конкретные цели. Сформированные властью категории мышления впоследствии начинают примеряться ко всему, весь мир начинает оцениваться с их позиций. В таком контексте культурная политика становится частью властного дискурса, что предполагает не только возможности использования разнообразных ресурсов (государственных, медийных, информационных, работу с формальными и неформальными лидерами и т. д.), инструментов коммуникативного воздействия, но, учитывая репрессивный потенциал власти, и особую ответственность за ее содержание.

Власть, стратегии перераспределения властного капитала в XX веке приобрели особое значение, и, к сожалению, культура и искусство часто оказывалась и оказывается заложником тех или иных идеологических игр. Ведь даже в музее происходит актуализация нужного данной культуре социально-культурного опыта, отобранного и «музеефицированного». Институализация артефакта как феномена искусства в музее так же является примером властной стратегии: подключение человека к культурному коду зависит от контекстуализации, отношения музея (как культурного института) к экспонируемому материалу, его интерпретации. Научная обработка, даже реставрация – все это факторы оценки, включения артефакта в аксиосхемы. В «арт-практике» подобной властью обладает куратор. Д. Дики говорил о том, что художнику, абсолютно свободному в выборе техник, стилей и даже тех предметов, которые объявляются произведениями искусства, тем не менее, приходится учитывать «всю византийскую сложность художественного мира» [7] . Данное замечание, если вспомнить суть «византийской политики», еще раз подчеркивает связь институализации искусства с властным дискурсом.

Культурная политика в области институализации искусства должна распространяться не только на поддержку существующих институций, но и осуществлять просветительскую, образовательную функцию по воспитанию не только деятелей искусства, но и грамотного зрителя. На стихийном, самоорганизационном уровне можно говорить об определенной активности в данном направлении деятелей культуры, искусства, науки, которые часто не только остро публично реагируют на происходящее в мире искусства, но и участвуют в общественных, благотворительных движениях, продвигающих духовные ценности, отстаивают конкретные памятники искусства. Привлечение общественности к культурным проектам и к проблемам культуры во всем мире является перспективной сферой, и трудно представить развитие этого сектора без привлечения культурологов.

Важным аспектом культурной политики в данной сфере является и утверждение определенных произведений и техник искусства как культурного достояния. Среди действующих вариантов формирования культурной политики в европейской и американской культуре сегодня доминирующими являются следующие: «униформистская» модель (ориентированная на современную западную культуру); «множественно универсальная», основанная на мировой модели с первоначальной основой евро-американской матрицы, но с возможностями культурной адаптации к конкретным геокультурным ситуациям; «плюралистическая», учитывающая интересы всех участников культурного процесса. «Плюралистическая» модель видится ученым основой для будущего развития. На практике в условиях экспансии западной культуры необходимость перехода к плюралистической модели для России видится процессом неоднозначным, применение такой модели в условиях российской действительности может привести к частичному стиранию ее особенностей.

Институализация искусства (протекающая даже в рамках самоорганизации) в таком случае становится не только символическим, но и политическим, социокультурным, экономическим фактором. Использование искусства в социокультурных практиках демонстрирует динамику шкалы ценности тех или иных его феноменов в конкретный исторический период, результат оценки не обязательно совпадает с мнением «мира искусства». Так, достижения и инструментарий искусства активно используются при создании интерфейса информационных каналов, установки контактов при помощи средств связи (телефон, факс, компьютерные сети), в создании образа (имиджа), нацеленного на аффективные коннотации, что дает эффект в области политики, экономики, науке и в самом искусстве.

До настоящего времени институты действовали благодаря осуществлению конкретных социальных практик, а институализация была результатом действий непререкаемых авторитетов и представала как система обязательных для исполнения институциональных норм. Постиндустриальное общество, предлагая новые средства коммуникации, создает видимость свободы от нормативного институального контроля, позволяя создавать альтернативные институты, опирающиеся не только на прежний опыт, но и на текущую информацию. Функционирование классических институтов оказывается зависимо от современных процессов коммуникаций, что провоцирует их к необходимости трансформаций. В такой ситуации сложно говорить об автономии искусства от общества, фатальность их взаимоотношений констатировал еще Адорно в «Эстетической теории». Для институализации искусства признание/непризнание обществом более не является вторичным фактором.

Сегодня художник может выбирать: включаться в существующую институцию или создавать собственную. Здесь отсутствие целостности действует двойственно: предлагая свободу, ограничивает ее немотой вследствие «смерти события», что перекладывает ответственность с «мира искусства» на каждого конкретного автора. Культурная индустрия и институция искусства перестают быть противоположностями: если первая заведует властным капиталом общества целиком, то вторая исключительно внутренними проблемами самого искусства. Динамику обеим системам придает отсутствие в них самих целостности. Как было рассмотрено выше, «целостное общество», «целостное искусство» лишь утопия. На практике можно говорить исключительно во множественном числе о сообществах и мирах, находящихся в системе взаимодействия. Показатель условности перетекания стратегий институализации – маркетинговых стратегий в музей (один из самых консервативных «миров искусства»), цеховой организации в сферу визуальной стилистики (одного из самых «гламурных инструментов» масс-маркета).

Классическая теория искусства в основу репрезентации ставила стиль, современность заявила о самоценности перераспределения творческой личностью символического капитала. Следуя романтической концепции творчества, современники сделали уникальность человеческой личности основой репрезентации в «арт-практике». Эти же стратегии быстро стали частью формирования иных социокультурных практик, в том числе и в масс-маркете. Демократичность мультикультуралистского разнообразия форм, красок и стилей культурной политики (декларируемая культурой глобализма) приводит к снятию проблемы радикального выбора, предоставляет возможность маскировки, симуляции.

Критика изнутри становится частью самой культуры, вплавленной в ее ядро. «Истина этого общества – не что иное, как отрицание этого общества» (Г. Дебор). [8] Как утверждает ряд исследователей, важной частью организации социокультурной деятельности в такой ситуации становится «играизация», влияющая на развитие и формирование всех культурных институтов. Игра как направление организации становится установлением/нарушением правил, в том числе и лигитимности. Таким образом, арт-практики, институализировавшие себя как подлинный голос, восстающий против буржуазной унификации, сами стали частью общества, активно пользующимися бонусами от стерильной «протестной» деятельности, а «свобода творчества» – частью системы несвободы, имеющей четкие границы для презентации, и четкие формы институализации.

Желание свободы оказалось изгнано через преувеличение и симуляцию, что оказалось эффективнее, чем запреты на свободу (Ж. Бодрийяр). [9] Подлинная свобода оказывается, как ни парадоксально, в возврате самоценности произведения, обусловленного его собственными качествами, а не прилагаемым вербальным контекстом. Цеховая солидарность, основанная на профессионализме и поиске художественных средств выражения, – более перспективной стратегией институционализации, нежели кураторство. В такой ситуации выход институализации за рамки исключительно «мира искусства», о котором говорил Б. Гройс, становится единственной формой развития искусства, выхода из «стерильности арт-дискурса». Наличие в западном культурном дискурсе независимой экспертной оценки, открытых аукционов искусства и других инструментов арт-рынка делает обновление и развитие художественной практики осуществимым. Согласно экономической теории институционализации, синергетической концепции данные инструменты реализуют поливариантность в художественном дискурсе, создавая внешнее воздействие на него. Нелинейность культурной политики в сфере искусства, многовекторность развития самого искусства становятся охранительным фактором, позволяющим культуре не только сохранять искусство как особую ценность, но и провоцируют рост точек нового в самом искусстве.

В искусстве России вот уже два десятилетия держится уникальная ситуация параллельного существования двух систем искусства различных формаций. Академическая система пользуется несравненно большим влиянием как на государственном, так и на общественном уровне внутри страны, тогда как система современного искусства более уважаема в интеллектуальной сфере и в глазах части международного сообщества. Поэтому стратегии, направленные на утверждение места современного искусства в российском обществе, играют по-прежнему важную роль. На первом постперестроечном этапе развития отечественного галерейного дела даже западные галеристы обращали внимание больше на политическую ангажированность, а не на качество работ. Задачи, которые встали перед российским «миром искусства» после перестройки, надо было решать достаточно быстро. Деятельность отечественных художников, галеристов в данной сфере, несомненно, может вызывать уважение. Процессы формирования различных художественных институций, на которые в европейской, американской практиках уходили десятилетия, в России были освоены в ускоренном темпе. Поэтому понятно, почему ориентация на европейскую, американскую модели институционализации оказалась приоритетной и в теории, и на практике.

Если в теории соответственный лексикон и методы были освоены быстро, а работы отечественных художников сосчитаны в соответствии с модными терминами, то специфика развития отечественного «мира искусства» оказалась трудно сопоставима с западной. Это особенно стало заметно в ситуации глобального экономического кризиса 2008-2010 годов. В кризисной ситуации искусство, уже сакрализованное, имеющее статус «мирового культурного наследия», не потеряло финансирования и актуальности на рынке. Как говорит президент Европейского отделения аукциона Christie Йохан Пулканен, цены на Пикассо никогда не были связаны с ценами на газ или электричество. [10] В данном контексте показателен успех выставки Пабло Пикассо, проходящей в музее Атенум в Хельсинки. Продвижение галерей и биеннале современного искусства в такой ситуации оказалось более проблематичным в связи с сокращением финансирования ряда проектов. Независимое аналитическое агентство ArtTactic объявило, что «художественная активность Лондона снизилась на 23 пункта в сравнении с прошлым годом». Сегодня можно говорить, что мировой рынок актуального искусство практически восстановился, но никто уже не ждет докризисных цен. Да и российское искусство так и осталось в своей нише.

Для российского арт-рынка уже дефолт 1998 года стал серьезным ударом, в этот период были распроданы некоторые коллекции, принадлежавшие молодым корпорациям, за небольшие деньги. Так, работы Казимира Малевича из коллекции «Инкомбанка» были куплены Московским музеем современного искусства фактически за бесценок (всего за $50 и $90 тысяч). В кризис были отменены несколько ярмарок искусства, в том числе Московский салон изящных искусств (MWFAF). По словам С. Заграевского, председателя Профессионального союза художников, «антикварный рынок и рынок современного искусства – как говорится, две большие разницы. Первый был непомерно раздут, и с кризисом, естественно, сдулся в той же степени, как и финансовый рынок. Второй как был слабым, хаотичным и неразвитым, так и остался». [11]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.