Хозяева и посетители лесной избушки
Значительная часть жизни карела проходила в лесу: зимой он там охотился, весной делал пожоги, работал на лесозаготовках, летом заготавливал сено и рыбачил. В летнее время жили в лесу неделями, вместе с детьми, возвращаясь домой только на воскресенье. Мальчиков уже с девяти лет брали на охоту расставлять силки, а девочки с семи лет ходили на рыбалку и на сенокос[455]. А покосы часто были за пятнадцать верст. Поэтому крестьяне были вынуждены как-то обустраивать лесную жизнь, строить временное жилище.
Эти избушки в Карелии назывались по-разному: mecc?pertti (лесная избушка), kalasauna (рыбацкая баня), riihipertti (ригачная изба), mecc?riihi (лесная рига), mecc?sauna (лесная баня), kota (шалаш), mets?k?mpp? (лесная избушка, времянка), murju (хибарка). Рядом с ними часто стояли отдельные строения для хранения добычи: kalaaitta (рыбная кладовая) или lava (поднятая высоко над землей постройка для убитой дичи).
У каждой семьи (или рода) была своя избушка. Двери никогда не запирались на замок, при необходимости в ней мог остановиться любой путник. Для этого в избушке обязательно оставляли соль, спички, сухие дрова на одну топку[456].
Национальной особенностью архитектурных построек карелов является «природоподражание и традиционность, удивительное понимание единства природы и архитектуры»[457].
Р. Ф. Тароева, классифицируя жилые постройки карел, выделяет пять основных типов. К первому, самому древнему, относится промысловая избушка. Она «состояла из четырехугольного сруба, близкого в плане к квадрату, с небольшим волоковым окошечком, дымовым отверстием в односкатной и двускатной крыше, часто без потолка, с печью-каменкой в одном из углов или же очагом посредине, с нарами по стенам»[458].
Судя по записям исследователей[459], избушки были невысокие, от полутора до двух метров, построены из круглых бревен. Крыша делалась из сухостоя, сверху укладывалась береста, а затем прижимающий настил. В самых основательных строениях был и потолок из расколотых надвое бревен, мха и дерна. Печь могла находиться и справа, и слева от входа. Дымоволок был в первом, иногда во втором бревне под потолком, размером двадцать на десять сантиметров. На ночь его затыкали сеном, мхом или лапником. У дверей была лавка для сидения и полка для посуды и еды. Спали всегда на полу, ногами к печи, подстилая под себя летом листья, а зимой – хвойные ветки, сено. Избушку строить старались у воды, дверью в ту сторону, куда текла вода, чтобы дым шел «по воде». Зимние избушки охотников были пониже, а рыбацкие летние – повыше.
То, что в названиях таких избушек встречается слово «рига», Р. Ф. Тароева объясняет тем, что подобно эстонской и латышской традиции, у карел также рига могла развиться «в сложный комплекс жилого типа»[460]. Слово «sauna» проникло в название в результате уподобления лесной избушки баньке, небольшой по размеру, с проходной дверью и довольно большой каменкой, топящейся по-черному.
Такие крохотные избушки могли быть не только промысловыми, но и просто временным жилищем. Так среди жителей д. Прокколя бытует легенда, что их деревня началась с маленькой лесной избушки, которую построил Прокко (ФА 2390/15).
Таким образом, два главных критерия сказались на формировании образа хозяина лесной избушки (mecc?perttinhaltia). Во-первых, то, что промысловая избушка стоит всегда в лесу, в пространстве, чуждом человеку, и посещает он ее только изредка, время от времени. Во-вторых, это все-таки помещение, предназначенное для проживания людей и являющееся первым этапом в развитии жилого комплекса крестьянской усадьбы.
В данной части работы будут рассмотрены персонажи и события, которые происходят не только внутри избушки, но и рядом с ней.
Примечательно, что ни в одном мифологическом рассказе, имеющемся в нашем распоряжении, информант не произносит такого длинного названия как mecc?perttinhaltia (хозяин лесной избушки). Его называют как угодно: el?j? (житель), nevidimka (невидимка), ukko (старик), paina-jaine (давитель); а если haltia (хозяин, дух), то подразумевается хозяин леса, а, значит, появляются и такие наименования как vaaranjuoksija (бегущий по горам), mets?njuoksija (бегущий по лесу), pahamies (плохой мужчина), hiess? (бес), piru (черт). Сегозерские карелы говорят, что в лесной избушке может оказаться хозяин леса, но чтобы выгнать его оттуда, надо назвать его «подворник» padvamikka. В большинстве быличек это существо мыслится не столько хозяином, а таким же временным посетителем избушки, как и человек. Неслучайно оно часто спрашивает у людей разрешения заночевать, а сам человек, придя в избушку, топором прогоняет прежних жителей вон. Хотя в некоторых сюжетах явственно видно, кто настоящий хозяин и помещения, и положения, и тогда человеку приходится несладко и остается одно – посреди ночи покинуть домик.
Очень редко существо, стремящееся заночевать в лесной избушке, появляется в зооморфном виде. В одной из быличек вокруг дома ходят и стараются безуспешно проникнуть в него три маленькие рыжие собачки, не оставляющие следов на только что выпавшем снегу и бесследно исчезающие. Это эманация хозяина леса, да и сам рассказчик называет его mets?juoksija, бегущий по лесу[461].
Иногда это существо остается невидимым, люди слышат только его голос, чаще всего приказывающий уйти из избушки[462]. «Kalasaunalla on el?j?t. Karulaiseksi n?kym?tt?m?ksi rahvahaksi sanotan. В рыбацкой избушке (доел.: бане. – И. Л.) есть жители. Чертями, невидимым народом называют» (SKS. 441/760). «Плохое делающий, невидимка мог прийти… Есть ведь в лесу невидимки, говорили раньше. Их все равно все боялись» (248). Порой человека пугают стуком в стену, хлопаньем двери, шумом и шуршанием с улицы, то есть только звуковыми проявлениями (SKS. К16). В одной из быличек ужасный шум у лесной избушки после выстрела охотника материализуется (или перевоплощается) в крутящийся смерч, перелетающий через озеро (SKS. К17).
В другом мифологическом рассказе к голосу присоединяется еще и невидимая рука, которая цепляется в волосы охотника, остановившегося в избушке, что заставляет его по дождю в темноте пробежать двадцать верст до деревни (SKS. К31).
Чаще всего хозяева-посетители лесной избушки предстают перед человеком в антропоморфном виде. Случиться это может и во сне, и в бодрствующем состоянии.
Иногда его характеризуют просто как старик (ukko) или не оставляющий следов и бесследно исчезающий мужчина (mies)[463]. Посетитель избушки является и в образе охотника (232). Это может быть и мужчина в черной одежде с белыми пуговицами (237). В одной из быличек рассказывается, как старый охотник поужинал, перекрестил двери и лег с собакой спать. «И тогда собака начала как бы беспокоиться, словно страшно собаке, под меня нос засовывает, прячет. Что это! И слышу, говорит, как будто разговаривают на улице. Ну не знаю что, словно разговор. Тогда говорит, пошел, встал, перекрестился, открыл дверь, сел на порог. Смотрю: там есть большая кочка, на этой кочке сидят трое мужчин. И синие одежды надеты, синеватые. А те белые собаки сидят между ног каждого мужчины. Те собаки, что днем навстречу пришли. И я, говорит, не знаю, куда они исчезли, куда растаяли. На него и не посмотрели, и внимания не обратили, а так исчезли» (239). Из этого текста видно, что мало того, что мудрый охотник ведет себя очень смело, как подлинный хозяин избушки. Он еще обращается к помощи умерших предков: во-первых, осеняет крестом дверь, а во-вторых, садится на порог, тем самым отдавая себя под защиту первопредков. И странные посетители в синеватых одеждах (цвет иного мира), делая вид, что ничего не видят, бесследно (в соответствии с законами жанра) исчезают, «тают», в темноте.
В другом рассказе посетители лесной избушки появляются в образе двух девушек со «странно длинными ногтями». Они стучат по крыше и просят дать красный сарафан. И опять же рассказчику помогает крест: он осенил их крестом, и посетительницы пропали. Длинные ногти персонажей свидетельствуют об их жизненной силе[464]. Красный цвет сарафана, который они просят, говорит о желании увеличить свою жизнеспособность.
Иногда в лесной избушке видят «большую старуху izo mummo», которая пытается задушить человека (241).
В некоторых былинках акцент делается на отдельных деталях внешности. И эти детали всегда гипертрофированны, как, например, необыкновенно длинные ногти в предыдущем сюжете.
Это может быть огромный рот. Охотник, сидя у лесной избушки, готовит ужин. С другой стороны костра подходит toisipuolinen (с иной стороны? с иного мира? другая сторона?), широко открывает рот, пытаясь испугать человека, и спрашивает: «Видел ли рот больше?». Но охотник, как и подобает настоящему мужчине, не испугался и выплеснул котелок в рот: «Ел ли похлебку горячей?» Посетитель убегает в лес, крича: «Рот обжег! Рот обжег!» (SKS. Q1601)250.
Иногда появляется существо с огромными зубами. В одной из быличек это сначала собака, которая потом перевоплощается в мужчину, зубы у которого уже «до груди» – «rynd?h?ss?h» (SKS. Е211). В другом рассказе охотник уже лег спать, вдруг смотрит: «в избушку вползает, вдвое согнувшись, в дверь входит, вползает, зубы длинные, и так на мужчину того…» (236).
Порой существо, живущее в лесной избушке, одноглазое. Охотник, подойдя к домику, сразу понимает по поведению собаки, что что-то не в порядке. Она заходит в помещение «задом наперед, и скулит, и лает так, что страшно делается». И вдруг он замечает, что в дверной щели «глаз поблескивает… Мужик хватает ружье и стреляет в этот глаз». А потом во сне видит: «Хорошо тебе, – говорит, – что выбил мне глаз. Сейчас мне придется вон уйти из этой избушки. Я все время здесь мешал» (234). В некоторых былинках, наоборот, глаза очень большие: мужчина увидел у двери в лесной бане (mets?sauna) существо, у которого «глаза, как зеркала» (SKS. Е101).
Все события происходят в лесной избушке после захода солнца, поздно вечером, или ночью. Изредка это раннее утро, еще задолго до рассвета. То есть время, когда наиболее активна нечистая сила, духи и хозяева всех стихий и пространств. Есть этому и более простое объяснение: человек попадал в эту хибарку только с единственной целью – переночевать. Поэтому застать здесь хозяев иного мира днем он сам просто не мог. Видел человек их и наяву, и во сне. По многих былинках как бы одна часть действия разворачивается наяву, но другая – во сне, причем порядок действия может меняться. Так, в одном из рассказов мужчина видит рядом с избушкой шумную, играющую и поющую компанию в хорошей одежде, в испуге прячется за старой сосной.
А потом во сне ему говорят: «Если бы не спрятался за старой сосной, с нами бы пошел!» (238). В другой былинке двое мужчин одновременно видят одинаковый сон. Приходит старик и говорит: «„Вы построили дом на моей дороге. Надо убрать вон!“ Когда они рассказывают этот сон остальным, никто не верит, и их поднимают на смех. В следующую ночь все вскакивают от ужасного треска, выбегают на улицу и видят, что избушка передвинулась на два метра от прежнего места»[465].
Иногда подчеркивается, что события происходят в сакральные промежутки времени. В одной из быличек рыбак в субботу вечером остановился в стане, поел, уснул. Вдруг просыпается: перед огнем стоит высокий мужик и греет руки, только в темноте пуговицы блестят. Погрел, поклонился и ушел молча. «Это была их дорога, но их не надо бояться, невинных он не тронет» (SKS. 384/49).
Пространство, в котором происходят действия, можно также охарактеризовать вполне однозначно. Избушка, естественно, стоит в лесу, т. е. на территории, враждебной и чуждой человеку. Иногда указывается, что непрошенные лесные гости появляются с северной стороны. А север в мифологии – это «плохая» сторона, где человека могут ждать только неприятности (по аналогии с «левым», «чужим», «нечистым»).
Самое страшное может произойти, если избушка оказывается построенной на дороге лесных хозяев, тогда лучше сразу подчиниться их требованиям. Однажды мужчина заночевал в стане. Вдруг просыпается, слышит: говорят. Двое спорят. Один хочет выбросить его: «Приходит и ложится на дороге!» Второй говорит, что уговорит мужика самого уйти. И тронул Илью за ногу. Илья встал и молча ушел под ель, даже огня не разжег. Тогда второй в благодарность перенес к нему костер целиком. Утром Илья первым делом стан разобрал и построил под елью, где спал (SKS. 384/50).
В мифологических рассказах часто подчеркивается, что избушка стоит рядом с озером, ламбой или чтобы попасть в нее, надо перейти реку (что, в принципе, соответствовало реальности). И именно в сторону этих водных пространств, за них или через них убегают незваные посетители (SKS. К17, К42). Как известно, в мифологии большинства народов река и любой водоем являются как бы природной границей, отделяющей мир человеческий от «иного», или, наоборот, дорогой в «иной» мир.
Есть былинки, в которых избушка (murju) стоит на острове. Причем неведомый голос заранее предупреждает, чтобы туда не ходили, потому что она занята, там уже есть хозяева (SKS. G1341). Остров, что доказано еще исследователями сказок, – самое подходящее место для расположения «иного», чуждого человеку мира. Сама же избушка является маленьким, относительно безопасным островком, освоенным человеком в чужом мире «лесного царства».
И если хозяева иного мира считают себя хозяевами и этой маленькой территории, то они могут расположиться в любом месте избушки. Они могут гнать человека, спящего на нарах вдоль окна (241). Они могут жить в углу и у печи, т. е. в местах, где в доме чаще всего живут домовые, обычно вполне благосклонно относящиеся к людям – хозяевам жилища. Таким образом, как бы подчеркивается близость постоянных жителей лесной избушки (meccaperttin haltia) и к домовым.
Совсем иначе обстоит дело с посетителями избушки, которые только на время хотят зайти в нее. Преградой для них служит дверь и порог. Не случайно во многих былинках неведомые и невидимые существа стучат в дверь, хлопают ею, царапают, стоят около нее, смотрят, но войти не могут (234; SKS. Е101, К16). Двери и порог в мифологии сами по себе являются оберегами для человека, а если еще их осенили крестом или положили топор у порога острием на улицу, то их магическая сила только увеличивалась.
Процесс входа в избушку и поведение в ней было строго регламентировано. Заходили в нее «hyvin siivosti», т. е. очень чистыми, и в физическом, и в моральном плане. Одежда, обувь должны быть максимально очищены от грязи; чистыми должны быть и помыслы.
В первую очередь следовало «tervehti? pirtti», т. е. очистить, оздоровить избушку, поздороваться с ней, с землей, с духами-хозяевами. Затем попросить прежних жителей уступить место новым:
Terveh moa, terveh manner,
Terveh entiset el?j?t!
Pois entiset el?j?t —
vastatullehet sis?h.
Здравствуй, земля, здравствуй, суша,
Здравствуйте, прежние жители!
Вон прежние жители —
Только что пришедшие вовнутрь!
При произнесении последних двух строк следовало или ударить прутом крест-накрест по земле, или забить в порог топор[466]. Считалось, что именно под порогом живут добрые домашние духи, духи первопредков. Объясняется это тем, что в древности порог являлся местом захоронения. Неслучайно у карелов существовал обычай, по которому во время свадьбы на порог или на чурбан у двери или у печи клали блюдо с угощением для душ умерших родственников, пришедших на свадьбу, так как дальше они пройти не могли[467]. «Пережитком хоронения возле дома является культ порога» и поверьте, что под ним «покоится предок…. хозяин порога». То же самое относится и к очагу[468].
Детали этого ритуала и слова заговора могли варьироваться. В более поздних записях говорят просто: «Старые вон, новые на место» («Гости вон, хозяин на место»), демонстрируя только собственное бесстрашие и забывая более архаичную часть обряда – приветствие земли и ее хозяев. Перед сном осеняли крестным знамением окна и дверь, просили благословения у Христа, делали на двери в трех местах кресты топором, а сам топор клали под порог лезвием на улицу (236, 239, 247, 248, 250). Сами рассказчики объясняют это таким образом: когда в лесной избушке остаешься на ночь, надо «топор под порог положить… Топор кладут с благословением… Ну, наверно, кто придет, топором получит. Чтобы черт не пришел. Для этого кладут топор под порог. Чтобы черт не пришел в лесную избушку. Да… Он не сможет прийти, если топор под порогом… Это будто второй порог» (247).
Н. А. Лавонен пишет, что в верованиях карелов порог явно выступает границей между «своим» и «чужим», внутренним и внешним миром. На нем совершали элементы и родильного, и свадебного, и похоронного, и лечебного обрядов. У многих народов порог являлся обиталищем духов, поэтому это было местом жертвоприношения. «Порог выступает в качестве определенной промежуточной полосы, где могут быть и положительные, и отрицательные силы… первых боялись, ко вторым обращались за помощью. Представления о пороге как границе и как месте пребывания духов не противоречат друг другу. Духи, по народным поверьям, поселялись именно у границ, они не могли перейти отдельные препятствия, служившие своеобразной границей. Этими препятствиями могли быть очерченная окружность, борозда, порог, край проруби, ворота»[469]. Таким образом, и под порогом лесной избушки могли жить духи, помогающие человеку и закрывающие вход в нее нечистой силе.
Существовал и обряд рассыпания соли вокруг избушки. Делать это надо было со злостью, громко выкрикивая: «Старые – вон, новые —
на место» (244). Здесь оберегом выступает и сама соль, продукт, очень дорогой в древности; и магический круг, проделанный вокруг избушки, через который не смогут переступить враждебные человеку духи; и особая злость, демонстрирующая духовную и физическую силу и преимущество «нового хозяина».
Особым оберегом – защитой от злых духов – служил огонь, горящий в избушке или у входа в нее. «Tulen palaessa mets?pirtill? pahamies ei tullut l?helle. Jotkut poltivatkin valkeata mets?pirtin edess? koko y?n pit??kseen piessan loitolla. Когда огонь горел в лесной избушке, „плохой мужчина“ не подходил близко. Некоторые жгли огонь перед лесной избушкой всю ночь, чтобы бес держался подальше»[470]. Герой одной из быличек даже не пожалел для растопки собственного лаптя, чтобы не подпустить близко хозяина леса (mec?nhaldia), который прошлой ночью выгнал его из избушки (249). Этот обычай, по всей видимости, можно связать с культом мертвых и почитанием первопредков, для встречи которых у многих народов разжигают костры. В данном случае, человек обращается за помощью к почившим родственникам, к духам дома. И в то же время, после того, как закончил варить ужин, надо не забыть снять с огня шест, на котором висит котелок во время приготовления похлебки. Иначе pahamies (т. е. черт) будет варить себе. При этом необходимо сказать: «Пусть варит и ест свое или сохнет!»[471]
Интересным является и ритуал курения смолы в лесной избушке. «В лесной избушке как останешься на ночь, положи топор под порог. „Господи, благослови, Бог Христос!“ Потом если есть смола, смолу зажжешь, положишь в печь. Эта смола задымит, и змеи, и все уйдут прочь. И их как золу положишь, что мы чистые, а это все зола. Если кто чужой приходил – они все зола. Они все уйдут дымом вверх. Так скажешь» (236, 250). Таким образом, предыдущие жильцы, «чужие», ассоциируются со змеями, которые могли и вполне реально находиться в пустой избушке. Так, в Северной Карелии, останавливаясь на ночь в лесных избушках, люди обстукивали топором все ее пространство, «чтобы ушли предыдущие жильцы». Стук был так же действенным способом «изгнания змей», которых в данном контексте могли соотносить с предыдущими жильцами[472]. Н. А. Криничная соотносит почитание змей с анимистическим восприятием, «согласно которому души предков продолжают жить в этих пресмыкающихся»[473]. Так, М. Хаавио объясняет ритуал жертвоприношения священным деревьям тем, что у корней таких деревьев, росших неподалеку от дома, жили змеи-духи. И каждого новорожденного ребенка полагалось принести к такому дереву, познакомить с первопредками и попросить их защиты и благословения[474]. Воскурение любых благовоний играет двоякую роль в ритуалах. К примеру, обкуривание могил в древности ветками священного можжевельника, а позже ладаном, с одной стороны, приятно душам умерших предков, а с другой – отпугивает злых духов, нечистую силу. Достаточно вспомнить поговорку: «Как черт ладана боится». Или то, что «можжевельник в заговорах выступает синонимом порога под землей, в Манале… Можжевеловые кусты – единственная растительность в подземном царстве в сказках»[475].
Действенной для отпугивания нежелательных посетителей лесной избушки является и магия уподобления. Для того чтобы давящее существо (painajaine) не пришло ночью душить, надо портянки на дверь повесить. «Этими портянками пугали давящее существо, что: „Был раньше на тебя похож, был еще и получше, а взяли, отрепали, очистили, расчесали, спряли, портянками сделали. Вот теперь и сегодня здесь!“ Это они ночному кошмару, давящему существу, тогда давящее существо в дом не попадет, слушает» (246).
Боятся злые духи, стремящиеся проникнуть или уже вошедшие в избушку, выстрела. Герой просто может пригрозить старухе, пришедшей душить, что выстрелит – и она уходит прочь (241). Иногда приходится реально стрелять, и тогда человек видит во сне, что или выбил жителю (el?j?) глаз (234), или прострелил ногу[476], или перебил гармонисту пальцы (SKS. К17). В некоторых случаях рекомендуется стрелять с левого плеча сквозь замок (SKS. К17). Действенным считается и иной «выстрел»: громко выпустить воздух из заднего прохода и произнести, чтобы охотящийся хозяин леса не смел войти в избушку: «Мой порох сильнее!» (SKS. Е101).
В очень немногих былинках явственно показывается, что в лесной избушке есть свои хозяева, а человек является только временным гостем.
В Видлице в 1943 году записан рассказ о мужчине, который охотился на лесную дичь и белок. Идет он по лесу. Ему говорят: «Не ходи в хибарку на острове, там чудится!» Но он пошел, истопил печь, разводит себе толокно. Вдруг послышался голос, но никого не видно. «Дай толокна!» Мужчина бросил толокна в угол и сказал: «Ешьте!» А пока он спал, ему отрезали половой член. Пришлось ему идти к врачу, который и зашил рану. Рассказал он об этом другому охотнику. Тот не поверил. «Не веришь, так иди, попробуй!» И второй мужик пошел в эту хибарку на острове. Развел себе толокно на воде, поел, осталось еще полбере-стянки. Раздался голос: «Добрый незнакомец, дай мне толокна!» Мужчина положил всю берестянку в угол: «Ешь досыта!» Лег спать. Вдруг ночью просыпается, слышит голос: «Ой, какой был хороший мужик! Досыта накормил толокном! Сделаем-ка ему второй половой член!» Мужик снова уснул, а утром у него было два органа. Пришлось ему идти и отрезать оба. Однажды зимой ехали мужики с мукой мимо избушки. Началась пурга. И один остался на ночь в избушке. Привязал к стенке лошадь, накормил ее. Были у него с собой ячменные лепешки. Он поел их с маслом. Слышится голос: «Ой, как голодно! Ой, как голодно!» Мужик спрашивает: «Ты человек?» Нет ответа. И он положил в угол печи целую лепешку и сказал: «Ешь, вот тебе целая лепешка!» А когда он лег спать, сам черт (piru) пришел и спрашивает жену: «Еще ли жива?» «Жива! Пришел хороший мужик, положил целую лепешку. Вот тебе еще половина». «Вот, я отблагодарю мужика! А почему он остался на ночь?» «Да другие оставили, потому что повозка сломалась». Утром как проснулся – новые сани стоят да еще два мешка муки сверху! Голос говорит: «Поезжай, я поеду провожать тебя, дорога плохая!» Мужик поехал, а хозяин (haltija) толкал сани. Они приехали домой раньше остальных, которые ехали всю ночь. Пришел мужик домой, а на столе пятьсот рублей. И голос говорит: «Моя жена родила ребенка, но кушать было нечего, от голода умирали. Ты был хорошим мужиком, раз дал целую лепешку. Теперь мы квиты, я вернул тебе долг. Приходи еще в хибарку ночевать!» (SKS. G1341).
Из этого рассказа видно, что хозяином лесной избушки является черт, у которого есть жена и ребенок. В голодное время они не чуждаются человеческой еды, и в то же время сами могут богато одарить «доброго незнакомца». Примечательно, что все посетители кладут еду в угол печи, где, согласно верованиям, живут или души предков, или домовые. Таким образом, нельзя сказать, что «хозяин» избушки (haltija) однозначно принадлежит к нечистой силе, в нем есть и черты покровителя человека, который относитя к нему с уважением и приносит ему достойную жертву.
В целом сюжет о том, как дух лесной избушки просит у человека толокна, а потом взамен одаривает его чем-либо ценным, был достаточно распространен у северных карелов. В Южной Карелии согласно финским архивам бытовал очень любопытный сюжет о том, как в лесной избушке дух жарит на углях лягушку, ест ее и в этот момент приходит медведь. Завязывается борьба, дух обжигается и убегает. Через год он возвращается, заглядывает в избушку и спрашивает: «Еще ли та большая кошка жива?» Ему отвечают: «У нее уже и котята есть!» После этого дух навсегда покидает хижину[477]. Здесь хозяин леса, предстающий в зооморфном виде, оказывается гораздо сильнее духа лесной избушки. То есть образы, впоследствии ассимилировавшие, практически слившиеся воедино, в данном сюжете абсолютно самостоятельны.
В нескольких быличках люди видят, как мимо лесной избушки с пением и плачем проносятся существа в «хорошей одежде», празднующие свадьбу, слышится игра на гармошке. Свидетеля события пытаются увести с собой, но он то стреляет и выбивает жениху глаз, то прячется за сосну – и это спасает человека, о чем и сообщают ему во время сна в избушке. Именно таких существ называют жителями лесного домика: «Kalasaunalla on el?j?t. Karulaiseksi n?kym?tt?m?ksi rahva-haksi sanotan. В рыбацкой баньке есть жители. Чертями, невидимым народом называют» (237; SKS. Q601, К17). Именно такие жители стараются любыми способами выжить человека из избушки. Например, царапают двери и стены, а после выстрела, в результате которого им выбивают глаз, признаются: «сейчас мне придется уйти из этой избушки, я все время здесь мешал!» (234).
Из большинства сюжетов можно сделать вывод, что невидимые человеческому глазу «хозяева» постоянно находятся в избушке. При удачном стечении обстоятельств, если соблюден весь ритуал, они могут разрешить остаться в избушке. Но такие случаи чаще всего остаются нерассказанными, т. к. ничего и не происходит. Когда какие-либо табу нарушены человеком или «хозяин» просто не хочет делиться местом под крышей, происходят в большей или меньшей мере трагические события. Они-то и находят отражение в мифологических рассказах.
Например, «хозяева» запрещают играть в карты. И опять же в роли хозяина выступает черт (piru). Он появляется в виде собаки и скалит огромные зубы: перестаньте! Мужики только смеются. Тогда собака превращается в мужчину, зубы у него уже до груди: «Перестаньте играть в карты!» Мужики бросают карты, и существо тут же исчезает (SKS. Е 211). Здесь совершенно ясно, что черт данной былички не имеет ничего общего с христианским дьяволом, прерогативой которого как раз является картежная игра. Здесь образ гораздо более архаичный.
«Хозяева» избушки очень часто остаются невидимыми и пугают человека, пытаются выгнать из избушки шумом и шуршанием с улицы. В Северной Карелии рассказывали: «Иногда, haltia“ так рассердится, что не дает покоя. Стояла избушка на покосах. Кто-то ходит вокруг и шуршит. Что было – я не знаю, но посреди ночи пришлось уйти!»[478] В следующем случае от бегства спасает только молитва, которую произносит героиня: «Мать с Аксиньей поехали за сеном на болото. На ночь остались в лесной избушке. Мать рано утром проснулась: на улице ходят, ходит кто-то вокруг избушки. Она молится, боится. Будит Аксинью. А ночью снежок шел. Дверь открыла… ходивший исчез: только собака гавкнула. И следов нигде нет. Пошли они на лыжах. Навстречу – три маленькие собачки. Рыжие. Они их погладили. Обратно поехали – нет следов от этих собак. Не знаю, кто это был, что следов не оставлял. Был ли это бегущий по лесу (mets?juoksija)? А собачки были очень маленькие, рыжие, красивые. И мать через щели двери видела: мужчина ходит. А следов не было»[479].
То есть хозяином избушки может быть и хозяин леса, образ которого рассказчики часто представляют именно как череду перевоплощений: собака – мужчина. Иногда этот хозяин ведет себя очень настойчиво, но человек и тогда находит выход: «Смотрел я силки и заночевал в лесной избушке на берегу Кюпяряйсламбы. Сижу, курю, куртка вместо подушки, постель из сена. Девять-десять часов вечера. Очень холодно – уснуть не могу. Пришла собака, поскреблась, но темно, как деготь. Зажег огонь. Собака походила по куче щепок во дворе – и пропала. Взял лучину и пошел смотреть эту собаку – нет нигде, исчезла. Пошел в избушку. Слышу: мужик ходит с северной стороны, уже по куче щепок прошел, даже слышал, как топор положил у стены. Думаю: может быть, это Игнат идет из другой избушки, которая в четырех верстах. „Заходи!“ – говорю. Нет никого, я испугался. Взял огонь, вышел на улицу, обошел вокруг избушки – нет никого. Тихо, безветренная ночь, небо в тучах. Не слышно шагов. Вошел в избушку, закурил, не сплю. Не идет сон. Волоковое окно было под потолком, заткнуто скатанным в шар пучком ржи. И вдруг как бросит в меня этот шар, чуть не в лицо. Я вскочил. Это уже не шутки! У меня было ружье, я выстрелил три раза. Только когда светать стало, уснул. Во сне мне сказали: „Хорошо, что был смелым мужиком, попал в ногу мне! Я б не тронул тебя!“»[480] Примечательно, что действие происходит в избушках,
которые находятся то у болот, то на берегу ламбы, т. е. в местах, в которых как раз и обитают хозяева леса, и они не прочь сами провести ночь под крышей.
В одной из быличек рассказывается, как хозяин леса (mec?nhaldia) просто распахнул дверь и выгнал всех из домика (249). В другой – человеку не дает уснуть назойливая игра на трубе: «никого не видно, а спать невозможно». Охотник вынужден пойти домой, а по дороге встречает лося, которого не может убить. Ночью во сне приходит леший (metsine) и объясняет: «Это была наша лошадь, только в виде лося» (SKS. К42). Эта деталь, возможно, объясняет появление в эпических песнях странного, на первый взгляд, образа лося-коня (hirvi-heboni). Оказывается, животное, которое предстает перед человеком в виде лося, в «лесном царстве» является лошадью хозяина леса.
«Страшный хозяин леса» может жаловаться человеку на огромное количество клопов в избушке: «Так много клопов, так много клопов, что не знаю, где и спать!» А иногда он будит спящих: «Вставай, вставай, старик, будет спать!» И после этого люди, в страхе выбежавшие из избушки, вдруг видят, как на тропу падает старая высокая сосна[481]. Здесь сам леший предстает перед человеком в двух образах: сначала в антропоморфном, затем фитоморфном. Порой нет предела удивлению хозяина леса, когда он, зайдя в избушку, видит там охотника: «Ого! Я крестного брата ищу, а здесь человек!» (237). И судя по тому, что у лешего есть крестный брат, данный образ далек от нечистой силы.
В некоторых случаях леший, осознающий себя полноправным хозяином домика, вынужден идти на крайние меры. Когда человек после троекратного предупреждения остается на месте, он начинает разбирать крышу. И только тогда мужик с молитвой уходит ночевать в стог. А утром видит, что крыша на самом деле разобрана, хотя стояла абсолютно безветренная погода[482].
Хозяин избушки может выступать и в роли давителя, душителя (painajaine): «так сильно давит, что никуда не уйдешь» (241, 246, 236). В таком случае пугали его выстрелом или повешенными на дверь портянками. Могло помочь и шевеление большим пальцем ноги. Это существо являлось чаще всего, когда человек спал или дремал.
Но далеко не всегда существо, которое появляется в избушке или рядом с избушкой, ведет себя как ее хозяин. Часто оно выступает в роли посетителя или даже просителя.
Иногда эти существа сидят просто рядом с избушкой, беседуют, но не предпринимают никаких усилий войти в нее (239). Порой просят еду (SKS. Q1601), одежду (К47) или предлагают вместе пожить и поохотиться (232). Но такая совместная охота далеко не безопасна, так как если потерять бдительность и подчиниться законам хозяина леса, можно лишиться всей убитой дичи. И в то же время охотник обязан соблюдать взятые на себя ранее обязательства. Иначе от гнева лешего не спасут ни стены избушки, ни молитва, ни крест. В старину охотники для mec?nhaltia делали три капкана или силки, к которым нельзя было прикасаться топором. Запрещено было и что-либо брать из них: все, что попадется в них, принадлежало лешему. Рассказчик расставил ловушки, но уже начало темнеть и полил сильный дождь. Он пошел в избушку и увидел, что в силки, предназначенные для хозяина леса, попался глухарь. Охотник был очень голоден и решил взять его себе. Придя в избушку, перекрестил дверь, лег спать. И вдруг слышит: кто-то ходит вокруг избушки, со злостью распахивает дверь, невидимая рука цепляется в волосы и раздается голос: «Отнеси глухаря обратно!» Охотник раздетый выпрыгнул из избушки и двадцать верст в темноте, под дождем, бежал до деревни (SKS. К31).
Особую опасность представляет избушка, построенная на «чужой дороге», на пути нечистой силы. Эти места таили самую страшную беду для человека. И иного спасения, кроме как уйти, не было; был ли построен на такой тропе большой дом, крохотная лесная хибарка, или охотники просто остановились или развели костер. Черт ни в коем случае не уступал и не сходил со своей дороги, это было его законное место, и человеку там делать было нечего, спасало только бегство.
Как-то охотники построили маленькую лесную избушку. Пришли туда на ночь. Во сне один мужик видит, что приходит старик и говорит: «Вы построили хибарку на моей дороге; моя дорога проходит здесь. Надо убрать избушку прочь!» Он рассказал этот сон другим, те только посмеялись. На следующую ночь снова пришли сюда же. Только прилегли, избушка затрещала. «Что за чудеса?» Вышли на улицу, а хибарка на два метра сдвинута с прежнего места. «Mets?pirti? ei saannut rakentaa „vaaranjuoksijan“ (= paholaisen) tielle. Лесную избушку нельзя было строить на дороге бегущего по горам (= плохого)»[483]. Такие дороги чаще всего называли дорогами чертей «karuloin dorogat» (SKS. К16, К17).
При рассмотрении сюжетов мифологической прозы, связанных с лесными избушками и их обитателями, невольно возникает вопрос связи их со сказочными лесными избушками. В русских сказках в них чаще всего живет баба яга, а в карельских – akka (старуха) и Sy?j?t?r (Сюоятар).
Очевидное различие состоит в том, что в быличках эта избушка реальная с обитателями реальными и мифическими, но о тех и других рассказывается с установкой на достоверность, то есть рассказчик ни на минуту не сомневается в реальности происходящих событий. А в сказке – установка на вымысел, и события, и герои – плод фантазии повествователя.
Между тем В. Я. Пропп связывал сказочную избушку с мужскими обрядами, реально имевшими место в древности. Во-первых, это инстатут мужских домов[484], в которых юноши проводили отрезок жизни с момента половой зрелости и до вступления в брак. А во-вторых, это страшный и мучительный ритуал инициации, посвящение мальчика в мужчину [485].
Былички о лесных избушках также почти всегда связаны именно с мужским началом. Во-первых, рассказывают их только мужчины. Во-вторых, только они являются свидетелями или участниками событий. В-третьих, чтобы жить в помещении, на которое претендуют мифические хозяева, и выйти живым (или победителем) из схватки с ними, точно так же, как участникам обряда инициации, надо проявить немалое мужество. Неслучайно, героев таких быличек рассказчики характеризуют не иначе как: «это был безбоязненный старик», «смелости ему не занимать», да и хозяева «иного» мира часто отмечают их храбрость и бесстрашие.
Сказочный лес В. Я. Пропп характеризует как вход в царство мертвых, а избушку – как сторожевую заставу. Причем герою, чтобы войти в иное царство, надо или знать магическое слово, или принести жертвоприношение[486]. Лес в мифологической прозе сам по себе является иным царством, абсолютно чуждым человеку, живущим по законам лесных духов-хозяев. И чтобы переночевать в лесной избушке, человеку так же необходимо знать заговоры и соблюсти необходимые ритуалы, и принести жертвоприношения хозяевам леса, которые часто ассоциируются с нечистой силой и претендуют на проживание в хибарке.
В сказках в лесной избушке хозяйничают всегда женские персонажи. Это главное отличие от быличек, где хозяевами в подавляющем большинстве случаев выступают мужские персонажи. Лишь иногда мы видим, что там живет жена черта, приходят две девушки или душит во сне «большая старуха».
Но следует помнить замечание В. Я. Проппа, что «леший всегда есть не что иное как переименованная яга»[487]. Баба-Яга – «всегда старуха, причем старуха безмужняя. Яга – мать не людей, – она мать и хозяйка зверей, притом зверей лесных. Яга представляет стадию, когда плодородие мыслилось через женщину без участия мужчин… Обряд яги восходит к тотемному предку по женской линии… Именно как предок яга связана с очагом»[488]. Неслучайно и в быличках человек дает еду для голодной хозяйки избушки в угол печи.
В карельских сказках с лесными избушками связаны три женских персонажа[489]. Во-первых, изредка это старая вдова (leskiakka) – мудрая, всезнающая женщина, к которой в критический момент целенаправленно идут за помощью главные герои. Во-вторых, старуха (akka), хозяйка лесной избушки, аналог русской Бабы Яги; она и дарительница, и советчица, но грозится съесть героя; так же и он – родич старухи, но обходится с ней очень грубо. И в-третьих, это Сюоятар – она олицетворение стопроцентного зла, всегда из враждебного рода, всегда приходится злой мачехой героине. Ее детьми являются ящерицы, змеи, мыши, т. е. существа более всего связанные с подземным миром, с которым и ассоциируется царство мертвых. Более того, по мнению К. Крона, этот типично карельский сказочный персонаж был в мифологии карелов змеем-драконом, связывавшимся в представлении народных сказителей с водной стихией[490]. Но сейчас этот персонифицированный образ ассимилировал три сказочных персонажа: яга, ведьма и мачеха[491].
Сказочные лесные избушки, как и в быличках, находятся в лесу за рекой или на острове. Уводит туда героиню белая большая собака. Часто к ней приходит медведь и одаривает золотом. Таким образом, фигурируют два зооморфных персонажа, наиболее часто связанные с образами хозяев леса. Сюоятар или сама сидит рядом с избушкой, или посылает туда героиню в надежде, что ее ждет там смерть[492]. Но судьба девушки, выполнившей все «трудные задачи», всегда меняется к лучшему, неслучайно она в избушке чаще всего прядет (образно – и счастливую нить своей жизни).
Таким образом, в отличие от быличек, в карельских сказках у лесных избушек есть постоянные хозяева – старуха и вдова, и человек даже не пытается выгнать их, наоборот, просит о помощи. Сюоятар чаще выступает как посетительница или сила, направляющая героя к избушке. Несмотря на внешнее сходство, функции строений в жанрах разнятся, точно так же, как функции главных героев. В мифологической прозе эти объекты реально построены человеком, и он претендует на роль единоличного хозяина, а лесные духи в мужском обличье настроены враждебно к нему. В сказках человек является временным посетителем, он полностью согласен с ролью гостя и даже нуждается в помощи хозяек избушек.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.