Этика и эстетика состязаний у Гомера

Древние греки преклонялись перед лучшими атлетами не только в силу их быстроты, ловкости и выносливости. Как мы уже говорили (см. главу I), эллины – люди с высокоразвитым эстетическим чувством – всегда ценили красоту совершенного человеческого тела и его движений. Пластическая прелесть бега, могучее напряжение мышц в борьбе, непередаваемая красота проносящихся ипподромом коней, неудержимо приближающихся к мете, – все это радовало глаз эллина, в равной мере почитавшего и силу, и гармонию.

Поэтому вполне закономерно, что кулачный бой (яиург|) уже в древности имел гораздо меньше приверженцев, нежели все остальные виды античного спорта. Жестокие схватки кулачных бойцов нередко приводили к серьезным увечьям, а порою и к смерти одного из противников. Лица многих спортсменов носили следы страшных ударов, их черты были почти всегда обезображены.[267]

О трагических последствиях этого тяжелейшего из состязаний писали многие авторы (Ф. Мезо, П. Гиро и др.). Во время кулачного боя головы атлетов защищались кожаными или бронзовыми шлемами (впрочем, не всегда), а кулаки обвивались ремнями с металлическими накладками.

Противника старались поставить лицом против солнца, чтобы с ним, полу ос лепленным, легче было расправиться. Бой длился до победы одного из бойцов. Искалеченными, изуродованными до неузнаваемости выходили порой атлеты из жестоких кулачных поединков. Естественно, что у многих зрителей уже во времена Гомера ????? вызывала отвращение, т. е. это состязание, равно как и панкратий, представляло резкий контраст со всеми остальными, поражая не только жестокостью, но и антиэстетизмом.

Доказательство этого – фигура кулачного бойца Эпея в «Илиаде». Все без исключения герои и атлеты описаны Гомером с явным сочувствием (а порой и восхищением). Они обладают бесчисленными положительными качествами, о чем свидетельствуют щедро приданные им хвалебные эпитеты и общий тон повествования.

И лишь кулачный боец Эпей на состязаниях, устроенных Ахиллом, явно не вызывает симпатий автора (а следовательно, и окружающих). Этот тип бойца – полная противоположность универсальным многоборцам Одиссею, Нестору, Ахиллу, Диомеду, Эанту и другим. В совершенстве он владеет лишь сокрушительным кулачным ударом и весьма этим гордится.

Уже в самом начале Эпей показан как неудержимый хвастун. После призыва Ахилла, пообещавшего в награду победителю мула, а за второе место – кубок,

…быстро восстал человек и огромный, и мощный

Славный кулачный боец, Панопеева отрасль, Эпеос.

Меска рукой жиловатой за гриву схватил и кричал он:

«Выступи тот, кто намерен кубок унесть двоедонный.

Меска ж, надеюсь я, не отвяжет никто из ахеян,

В битве кулачной победной, горжуся, боец я здесь первый!»

(Илиада. XXIII, 664–669).

Далее Эпей хвастается тем, что уж никак не могло вызвать сочувствие даже в те времена жестоких межплеменных битв (а речь-то идет о соплеменнике!). Обратясь к присутствующим, уже заранее предвкушая победу, он кричит:

Что до битвы, объявляю при всех, и исполнено будет:

Плоть до костей прошибу я и кости врагу изломаю.

Пусть за моим сопротивником все попечители выйдут,

Чтоб из битвы унесть укрощенного силой моею.

(Илиада. XXIII, 672–675)

Тут же, однако, читатель узнает, что не всегда Эпей столь храбр и дерзок. В тоне «первого кулачного бойца» слышны и досада, и явная зависть, когда он тут же нехотя признает:

Будет того, что меж вами я воин не лучший, – что делать:

Смертному в каждом деянии быть невозможно отличным.

(Илиада. XXIII, 670–671)

Но последнее заявление не может служить оправданием для Эпея. Это лишь своего рода признание в слабости (пусть не физической – данное обстоятельство дела не меняет).

Выйти против Эпея решается Эвриал – сын героя Мекистея, «некогда в Фивы ходившего к играм надгробным Эдипу» (Илиада. XXIII, 679). Симпатия автора на стороне Эвриала, который и моложе, и красивее Эпея. Но исход битвы предрешен. Вот ее описание (кстати, сделанное с почти не свойственной Гомеру лаконичностью):

Так опоясавшись оба, выходят бойцы на средину,

Разом один на другого могучие руки заносят,

Сшиблись; смешалися быстро подвижников тяжкие руки.

Стук кулаков раздается по челюстям; пот по их телу

Льется ручьями; как вдруг приподнялся могучий Эпеос,

Резко врага оглянувшегося грянул в лицо, – и не мог он

Больше стоять; подломившися, рухнулись крепкие члены.

(Илиада. XXIII, 685–691)

Впрочем, Эпей не одержим особой «спортивной» яростью. Это могучий увалень, который, как и все люди, наделенные большой физической силой, традиционно добродушен и отходчив. Эвриал почти без чувств лежит на земле, а Эпей тут же помогает его поднять.

Но даже такое (повторяем, весьма скупое для Гомера) описание кулачного боя и его последствий дает нам исчерпывающее представление о жестокости подобных поединков. Вероятно, автор умышленно избегал тут излишней детализации, щадя эстетические чувства слушателей (а теперь – читателей).

Далее Эпей как атлет показан Гомером в самом неприглядном свете. Ограниченный, неловкий силач знает лишь одно: кулачный бой. Когда же дело касается иных видов состязаний, он терпит поражение.

Вот герои начинают соревноваться в метании огромного железного диска:

…первый тот круг подымает Эпеос;

Долго махал он и бросил; и хохот раздался по сонму.

(Илиада. XXIII, 839–840)

Здесь мы встретились с исключительным для древнегреческого эпоса явлением: осмеивается атлет, осмеивается определенно и недвусмысленно. И этот атлет – кулачный боец.

Кстати, уместно вспомнить, что в Спарте многие столетия не культивировались ни кулачный бой, ни панкратий (Павсаний, Плутарх). Кроме всего прочего, спартанцы не могли допустить, чтобы их соотечественник лежал на земле побежденный и жалкий.

Б. Билинский пишет: «На кулачном бое стояло нечто вроде клейма плебейских состязаний. В “Илиаде” Гомер откровенно высмеивает Эпеоса».[268] Но на наш взгляд, от кулачного боя отталкивало не только «клеймо плебейства», но и упомянутый антиэстетизм. И не случайно в греческом фольклоре незадачливый Эпей на протяжении многих веков выступал как фигура сугубо комическая. Уместно тут вспомнить, что эта литературная традиция и впоследствии не раз получала фактическое подтверждение. Кулачного бойца – труса, фессалийца Войска осмеял Ксенофонт. Этот воин «…сражался так, словно он по болезни не может нести щита, а сейчас, как я слышу, он ограбил многих котиоритов».[269] А уж в I веке н. э. в своих блестящих эпиграммах едко высмеял кулачных бойцов Лукиллий.[270]Таким образом, в данном случае мы встречаемся не с чем-то случайным, а с системой взглядов.

Тем более что высмеивались не столько сами кулачные бойцы (и, разумеется, далеко не каждый из них), сколько обстановка варварской и бездумной жестокости, царившая порой на античных рингах. Вот одна из наиболее хлестких эпиграмм Лукиллия, обращенная к некоему Авлу:[271]

Авл, кулачный боец, посвящает Зевсу свой череп,

Бережно все до одной косточки вместе собрав.

Коль из Немей вернется живым, посвятит Громовержцу

Шейные все позвонки (те, что остались пока ),[272]

Культ красоты развивался в Греции постепенно и достиг апогея в «золотой век» Перикла. Обучаясь гимнастике с детских лет, думали не только о том, чтобы тело стало сильным, но также и об определенной красоте, гармонии линий.[273] В Афинах калокагатия царила почти безраздельно. Вспомним хотя бы случай, когда афиняне, восхищенные «Антигоной» Софокла, в знак признательности единодушно выбрали поэта… полководцем в войне против Хиоса. Он же получил особый приз за игру в мяч, когда исполнял роль Навсикаи в своей одноименной трагедии (Плутарх, Павсаний).

Многие знатоки античности видели в гимнастике греков базу эллинского искусства (Й. Бинтц, 1878; А. Фуртвенглер, 1905; С. Милеев, 1931; М. Коган, 1936; Н. Новосадский, 1940). Интересно привести высказывание Н. И. Новосадского: «Многие изображения на вазах и многие статуи представляют различные виды и различные моменты гимнастических состязаний, начиная от изображения бега детей и кончая статуями атлетов, обладавших чудовищной силой и шедших уже не на состязания, а на смертный бой».[274]

Но те, которые шли «на смертный бой», не олицетворяли собой понятие калокагатии, ибо гораздо больше были сродни Эпею, чем Одиссею или Нестору.

Если ж говорить об удачном сочетании физических и умственных достоинств, то здесь предпочтение следует отдать Одиссею. Недаром он и «мудрый», и «хитроумный», и «многомудрый», и «могучий», и «славный», и даже «богоравный» (Илиада. X, 383, 400, 488, 527, 554 и др.; Одиссея. I, 65; II, 173, 225; III, 84, 162; IV, 240, 280 и др.) Впрочем, перечислить все принадлежащие Одиссею эпитеты довольно трудно – столь много их. Это и герой, и в то же время живой человек со множеством достоинств и слабостей, благородный и коварный одновременно, что, собственно, и делает образ Одиссея жизненным и столь привлекательным. Из всех гомеровских героев

Лаэртид наиболее «земной». Так, борясь с Эантом, он прибегает к обычным борцовским хитростям, что, в соединении с силой и умением, помогает ему победить (Илиада. XXIII, 719–728).

Да, Одиссей достойный и опытный атлет, прекрасный борец. Но он никогда не упускает случая воспользоваться ловким тактическим приемом. И эта вполне дозволенная правилами борьбы уловка принесла ему и приз, и признание зрителей.

А победа Одиссея над Циклопом – это победа разума над грубой физической силой. Поэтому нельзя полностью согласиться с Б. Билинским, когда он пишет: «Идеалы греческой аристократии, по Гомеру, очень часто основывались на значении физической доблести».[275] С Лаэртидом на древние игры приходит интеллект.

Таким же блестящим тактиком показал себя Одиссей и состязаясь в беге вместе с Эантом и Антилохом:

Бег их сперва от черты начинался; и первый всех дальше

Быстрый умчался Аякс; но за ним Одиссей знаменитый

Близко бежал, как у женщины ткущей с пряжею ходит

Цевка у персей, которую ловко руками бросает,

Нить за уток пропуская, и близко пред персями держит, —

Так Одиссей за Аяксом близко бежал.

(Илиада. XXIII, 758–763)

И хотя на помощь Одиссею в самый решительный момент приходит его вечная покровительница Афина (Эант поскальзывается и падает), победа достается Лаэртиду отнюдь не без оснований. Особенно если учесть, что по возрасту он намного старше обоих своих соперников. С почтительным восхищением Антилох (занявший третье место) говорит об Одиссее:

Сей же из прежнего рода, от прежнего племени отрасль;

Но зелена, говорят, Одиссеева старость; и трудно

В беге с ним спорить ахейским героям, кроме Ахиллеса.

(Илиада. XXIII, 790–792)

А во второй поэме «…мы сами видим, что спустя 10 лет (т. е. через 20 лет после отъезда с Итаки. – Ю. Ш.) он… у феакийцев бросает громадный камень гораздо дальше, чем феакийские юноши – диски».[276]