Глава 6 Степные кочевники
Глава 6 Степные кочевники
Геродот оставил нам в высшей степени ценное и подробное описание жизни и ранней истории степных кочевников, которое, несмотря на свою древность, оказалось необычайно достоверным. Но нарисованная им картина отображает лишь очень небольшую часть всего мира кочевников. Его источниками информации, несомненно, были люди, жившие у западных пределов земель номадов. Всякий раз, когда он выпытывал у них сведения о том, что находилось за пределами их собственного опыта и знания, «факты» неизбежно начинали уклоняться от истины в область фантазии и смешиваться с вымыслом.
Это широко распространенный, возможно, универсальный феномен. Не только у скифов бытовали представления об «одноглазых людях и стерегущих золото грифонах» на периферии их культурного горизонта. Китайцы до сих пор смотрят на нас как на «длинноносых варваров», американцы боятся «красных» русских и не доверяют им, а многие британцы уничижительно называют немцев «гуннами», хотя последние, как мы вскоре убедимся, определенно таковыми не являются. Истоки этого последнего эпитета следует, по-видимому, искать в греко-римском мировоззрении, где все находившееся за пределами античного мира характеризовалось как варварское, нецивилизованное, угрожающее и отвратительное. Афиняне не раз обвиняли Геродота в «любви к дикарям» за то, что он имел смелость рассказывать своим согражданам о мирах, находившихся за пределами их поля зрения и контроля, реальные факты, идущие вразрез с их предрассудками.
В середине V века до н. э., когда исследовательское предприятие Геродота привело его сначала в Древний Египет, а затем к Черному морю, никто в античном мире даже не подозревал о существовании другого обладающего письменностью и сложной организацией общества, находящегося еще дальше к востоку от земель кочевников, – в Китае. Кочевники, впрочем, знали его и контактировали с китайцами, иногда дружески, а иногда – нет. В последующие после эпохи Геродота века, известные ученым как «период торговли и набегов», эти взаимоотношения между кочевниками и Китаем стали настолько интенсивными, что китайцы, с одной стороны, регулярно посылали кочевникам огромные взятки в виде шелка, ценных предметов искусства и даже принцесс, а с другой – построили Великую стену, чтобы отгородиться от них.
Кочевников, которые наиболее часто контактировали с жителями Поднебесной и которые представляли для них наибольшую военную угрозу, китайцы называли «сюнну». Это мог быть своего рода общий термин, так же как, например, греки называли «скифами» почти всех кочевников, которые находились в контакте с античным миром. Большинство экспертов полагает, что гунны под предводительством Аттилы – самые успешные завоеватели Европы – и были этими самыми сюнну, но у меня нет уверенности относительно этой мало исследованной связи. Существенный для нашей темы момент: к I веку до н. э. эти кочевники (сюнну) уже занимали территории на западных и северных границах Китая, а в некоторых местах даже проникли в исконно китайские земли.
Если бы в те времена вы путешествовали верхом на лошади через степи в восточном направлении, то обнаружили бы, что пересечь горы и пустыни, отделяющие Китай и юго-восточную Азию от остального континента, можно лишь несколькими путями. Вы могли бы попасть в Китай, пройдя западную оконечность пустыни Такла-Макан оттуда, где находится современный Таджикистан, и через Самарканд. Затем, вы могли бы обойти пустыню с юга или с севера, следуя вдоль линии оазисов, разбросанных по ее периферии. Достигнув восточной оконечности пустыни, вы могли бы по Ганьсускому коридору довольно легко пройти в самое сердце Китая. Второй маршрут пролегал немного севернее первого. Следуя этим путем, вы могли бы проехать верхом через Джунгарские ворота из Казахстана, так, чтобы Тянь-Шаньские горы находились к югу от вас, а Алтай – к северу. Двигаясь вдоль северных предгорий Тянь-Шаня, вы обогнули бы большую часть западного протяжения пустыни Гоби, прежде чем направить свой путь на юг, чтобы – как и в первом случае – попасть вглубь Китая по Ганьсускому коридору. Эти два маршрута Восток – Запад стали известны ко II веку как Шелковый путь.
Существует еще одна дорога. Если бы вы продолжали движение по степям в северо-восточном направлении, оставив Алтайские горы к югу от себя, то достигли бы Юго-Западной Сибири. На юг через горы пути нет, пока вы не достигнете долины Байкала, где узкий проход ведет на юг, позволяя пройти в Монголию. Пройдя Монгольскую Гоби, вы достигнете плодородного региона Северного Китая, где великая река Хуанхэ делает огромный изгиб, известный как Ордосская излучина. Это – третий путь в Китай.
Если бы вы не повернули на юг у озера Байкал, вам пришлось бы продолжить путешествие немного северо-восточнее, так как горы не дали бы вам повернуть на юг до тех пор, пока вы не вышли бы к верховьям реки Хэйлунцзян. Следуя течению этой реки, вы достигли бы Манчжурии на Северо-Востоке Китая.
Ко II веку до н. э. сюнну взяли под свой контроль все четыре маршрута. Их присутствие там совершенно ясно подтверждается как китайскими письменными свидетельствами, так и археологическими находками. Таким образом, к этому времени земли степных кочевников простирались от Черного моря почти до Тихого океана на расстояние около 4000 миль. Только территория сюнну с запада на восток имела протяженность в 2000 миль.
В этническом и лингвистическом отношении сюнну, очевидно, заметно отличались от других кочевников, живших к западу от них. Они говорили на языках алтайской языковой семьи, родственных языкам тюркских народов. В антропологическом отношении им были присущи в основном черты монголоидного типа, хотя на их западных границах встречались смешанные этнические группы – вероятно, вследствие брачных связей с ираноязычными степными кочевниками. Тем не менее, несмотря на резкие этнические и лингвистические различия, культура сюнну была чрезвычайно схожа с культурой их западных соседей. Они были такими же свирепыми конными воинами, так же жили в палатках и кибитках, пасли свои стада и господствовали над областями земледельцев, живших в более плодородных и изобильных водой частях владений сюнну. У них были свои собственные цари и сложная военно-политическая иерархия. При необходимости они могли выставить 50-100 тысяч строевого конного войска. Китайцы боялись и ненавидели сюнну, но в то же время они восхищались их искусством верховой езды, их лошадьми и постоянно искали возможности заполучить племенные табуны ферганских чистокровных «небесных лошадей» {100}.
Образ жизни сюнну, их одежда, оружие, седла, конская сбруя, украшения, в том числе для лошадей, были необычайно схожи с образом жизни и предметами материальной культуры их иранских соседей, живших к западу от них. Художественные традиции сюнну, несомненно, формировались в рамках общего стиля степных кочевников, известного как «звериный» стиль.
Вероятно, этот «звериный» стиль зародился у степных кочевников и был развит до уровня действительно высокого искусства подвластными им ремесленниками, а может быть, и самими номадами. Самые ранние формы этого искусства представляли собой изображения одиночных животных, пар, а иногда целых групп животных. Любопытно, что в искусстве «звериного стиле» изображались чаще дикие животные, нежели домашние, которых разводили кочевники. Когда изображены два или более животных, почти всегда это травоядные, которые подвергаются нападению одного или более хищников.
На таких изображениях не представляет труда угадать биологический вид представленных животных, но при этом нельзя сказать, что искусство их изображения носило реалистичный характер; почти всегда эти образы отличаются высокой степенью стилизации. Целью этой стилизации представляется стремление запечатлеть движения животного так, чтобы чувствовалась исходящая от него мощь. В этом отношении лучшие образцы скифских золотых изделий оказались в высшей степени удачными, достигая уровня художественной экспрессии, который ставит их в один ряд с прекраснейшими шедеврами мирового искусства.
С чисто эстетической точки зрения звериный стиль расценивается многими специалистами как самая чистая квинтэссенция движения животного, когда-либо воплотившаяся в искусстве. Я согласен с этим утверждением и вижу здесь первое доказательство того, что степные кочевники не были ни дикарями, ни варварами, но необыкновенно утонченным народом, достигшим исключительно высокого уровня восприятия окружающего их мира природы. Если бы они имели письменность (что особенно трудно достигается и сохраняется в кочевых обществах), я почти не сомневаюсь в том, что их культура вошла бы в историю как одна из наиболее важных из всех древних цивилизаций Старого Света.
Золотая поясная пластинка из Сибирской коллекции Петра I.
В начале XVIII в. царь Петр I был одним из первых, кто признал высочайший уровень художественного дарования ранних кочевников. Разграбление скифских курганных захоронений было в то время чем-то вроде национального спорта, но по мере того как в Санкт- Петербург стали доставляться все более великолепные образцы скифских изделий, царь Петр издал указ, предписывающий местным властям скупать все награбленные в захоронениях предметы искусства, которые могли попасть к ним в руки, и доставлять их в столицу. Таким образом он собрал огромную коллекцию великолепных произведений искусства, которые по сей день находятся в Эрмитаже в Санкт-Петербурге, вызывая всеобщее восхищение.
Следующее впечатляющее свидетельство необыкновенной утонченности степных кочевников обнаружилось спустя примерно два столетия, когда коллекция Петра была пополнена еще несколькими наиболее захватывающими археологическими открытиями XX века. Советский этнолог Сергей Руденко проработал с кочевниками-казахами в Юго-Западной Сибири много лет, прежде чем решил исследовать несколько огромных курганов, разбросанных по долине, которую казахи называли Пазырык.
В 1929 году Руденко верхом на лошади отправился в эту отдаленную долину с командой землекопов и начал раскопки в вечной мерзлоте. Он вернулся туда снова через двадцать лет и раскопал еще четыре кургана. Почти все они были разграблены, в большинстве случаев вскоре после захоронения, и можно предполагать, что все значительные золотые предметы были похищены грабителями. Но даже несмотря на это, находки в этих захоронениях представляли огромную культурную ценность.
В этой части Сибири делать захоронения можно лишь в течение очень короткого периода времени, летом, когда слой вечной мерзлоты ненадолго оттаивает, чтобы вскоре вновь замерзнуть. Такие условия предполагали сохранность практически всех находившихся в погребениях предметов – человеческих останков, останков жертвенных лошадей, одежды, деревянных предметов, ковров, гобеленов, чаш, головных уборов, кубков, обуви, столиков и скамеечек, седел и упряжи, керамических предметов, даже пищи, а также множества предметов сакрального и бытового назначения, – все это почти полностью сохранялось во льду.
Люди, создавшие эти могильники, определенно верили в то, что они отправляют своих правителей женского и мужского пола, воинов и простых людей в загробный мир хорошо снаряженными для продолжительного там пребывания, и почти все это, не считая похищенного грабителями золота, отлично сохранилось до наших дней. Сделанные экспедицией Руденко находки бесценны, поскольку они знакомят нас с почти неизученной цивилизацией. По своей значимости они намного превзошли те, которые были сделаны в Египте несколькими годами ранее, в 1922 году, когда была обнаружена гробница юного царя Тутанхамона. Но поскольку все открытия были сделаны в сталинской Советской России, то они оставались практически неизвестны на Западе до тех пор, пока книга Руденко о результатах его раскопок не была опубликована в Англии в 1970 году.
Руденко датировал Пазырыкские захоронения VI-IV веками до н. э., но недавняя ревизия их материала дает основание уточнить эту датировку и отнести их к V-III векам до н. э. Пазырык находится в Юго-Западной Сибири на севере Алтайских гор, в наиболее изолированной и малоизученной области всей Центральной Азии, практически не известной миру классической древности и отделенной от китайского мира двумя огромными горными хребтами. В свете этих обстоятельств невероятное богатство содержимого этих захоронений просто поражает воображение.
В захоронениях были найдены привозные персидские ковры, один из которых был окаймлен золотом местного происхождения и мехами из Арктики, там были также шкура гепарда и семена кориандра с Ближнего Востока, множество изображений львов, китайские серебряные и бронзовые зеркала и много образцов китайского шелка, некоторые из которых украшены явно местной вышивкой с изображениями богинь и европеоидных конных воинов на породистых скакунах. К этому времени художественные образы, принесенные скифами из Ассирии, уже смешались с местным «звериным» стилем, породив изумительно динамичные образы различных видов чудовищ. Грифоны, сфинксы и мириады полиморфных мифических зверей, великолепно воплощались в дереве, коже, шелке и войлочных аппликациях наряду с образами реальных зверей, таких как тигры, леопарды и волки.
В общей сложности в этих пяти курганах Руденко обнаружил свыше 1100 предметов, а также несколько человеческих и конских мумий. Исследуя эти захоронения, он был поражен той точностью, с которой Геродот описал скифскую культуру вообще и ее погребальные традиции в частности. Многие элементы артурианского канона, выделенные мною в пятой главе, также находят соответствия в Пазырыкских курганах. Кроме того, прослеживается несколько чрезвычайно интересных моментов, не упомянутых Геродотом.
Люди из захоронений несомненно принадлежали к этнически смешанной группе, у некоторых из них прослеживаются монголоидные черты, другие были европеоидами. Последующие раскопки в этом районе подтвердили выявленный характер этнического смешения. Поскольку эти люди проживали у западной оконечности территории сюнну и на восточном приграничье земель иранцев (европеоидов), можно предположить, что это население было смешанным. Один из мужчин, которого Руденко назвал «вождем», был очень высокого роста – около 6 футов 3 дюймов (190 см). Он был немолод, и, очевидно, погиб в сражении. На его теле было несколько ран, нанесенных топором или мечом. Кроме того, он был скальпирован. Его соратники, очевидно, сумели вернуть его тело и, возможно даже восстановили его скальп, поскольку его череп был покрыт, но российские специалисты не исследовали кожу и волосы с целью установить, принадлежат ли они человеку или это кусок лошадиной шкуры, пришитый, чтобы прикрыть оскальпированное место. Другой погребенный, молодой мужчина, захоронение которого было открыто намного позднее, умер, очевидно от нанесенной мечом тяжелой раны в живот. Можно заключить, что эти люди были определенно воинами, охотниками за скальпами и, весьма вероятно, за головами (повсюду на скифской территории в захоронениях обнаруживаются обезглавленные останки; известны также изображения скифов, несущих отрубленные головы).
У некоторых мужчин были щетинистые бороды, у других же, как у представителей многих монголоидных народов, их не было вовсе. В одном из захоронений был найден любопытный предмет – накладная борода. Она прикреплялась к лицу мумии веревкой с помощью накинутых на уши петель. На некоторых из довольно редких пазырыкских изображений человеческих лиц все мужчины имели бороды, по форме схожие с накладной бородой мумии. Борода покрывала щеки и подбородок, верхняя же губа оставалась чисто выбритой (или безволосой). Так как на образцах скифского искусства мужчины всегда представлены с бородами, мы вполне можем заключить, что этот мужской атрибут был несомненным признаком престижа и достоинства, и, возможно, те, кто от природы не обладал густой растительностью на лице, были вынуждены носить искусственную бороду. Коль скоро значение бороды было столь велико, мы можем заключить, что отрезание бороды, особенно насильственное, было унижением, как в артурианских легендах.
Еще одной неожиданной стороной пазырыкских находок стало то, что на коже многих мумий, как мужских, так и женских, имелись татуировки. Особенно часто встречались изображения оленя с величественными раскидистыми рогами (наиболее популярный символ у скифов) и свирепых фантастических хищников – грифонов или летучих орлиноголовых львов, набрасывающихся на свою добычу.
Кроме того, в могилах было обнаружено большое количество звериных шкур, и это доказывает то, что древние пазырыкцы были страстными охотниками. Надо полагать, что они, подобно другим степным кочевникам, рассматривали конную охоту не только как средство добычи мяса и шкур, но также и как приятное времяпрепровождение. Между охотой и военным искусством существует очень тесная связь, особенно учитывая то обстоятельство, что как в том, так и в другом случае использовались верховые лошади. Скифы славились как великолепные стрелки из лука, с величайшей точностью попадавшие в цель со своих несущихся во весь опор лошадей. Точно так же охота с копьями и пиками на оленя или дикого кабана требовала почти такого же мастерства владения оружием, что и атака на пеших воинов.
Охота могла иметь и экономическое значение, так как меха из этого региона высоко ценились и были важным товаром. Тот факт, что охота являлась прерогативой военной элиты всадников, несколько раз упоминается в сообщениях письменных источников о скифах и подтверждается татуировками и различными украшениями, которые носили на теле знатные люди. Артурианские легенды определенно продолжают эту традицию, описывая королевские охоты в качестве прерогативы правящего класса, как это до сих пор имеет место и в современной Великобритании.
Как и все другие скифы, пазырыкцы при погребении своих вождей приносили в жертву лошадей. К счастью, некоторые конские захоронения избежали внимания грабителей могил. В ходе раскопок Руденко было обнаружено несколько довольно хорошо сохранившихся мумифицированных останков лошадей, а также конские скелеты. Руденко прекрасно разбирался в лошадях, поскольку провел несколько лет с казахскими кочевниками, когда путешествовать по Сибири можно было только в конском седле. Исследуя мумифицированных животных, он обнаружил, что большинство из них были не упряжными лошадьми, а прекрасными высокопородными скакунами.
Но даже более впечатляющей, чем эти чистокровные кони, оказалась изысканно украшенная конская упряжь. Чепраки, уздечки, нагрудные бляхи, начельники, псалии, – все это было украшено множеством изображений в «зверином» стиле. Особый интерес представляют головные украшения искусной работы, которые были на многих из найденных останков лошадей. Они надевались поверх узды и закрывали большую часть головы лошади, почти так же, как в викторианские времена украшали плюмажем лошадей, везущих похоронные повозки. Но на пазырыкских конских головных уборах не было перьев, они были украшены оленьими рогами. Очевидно, пазырыкцев восхищала идея превращения их великолепных коней в фантастический гибрид оленя и лошади. Сохранилось несколько образцов головных украшений с покрытыми золотом оленьими рогами в натуральную величину и других, шлемовидных, с навершием в виде оленьей головы.
Заманчиво объединить эти находки с великолепными открытиями, сделанными в кургане № 5, где был найден «вождь» со скальпированной головой. Там Руденко обнаружил отлично сохранившиеся части чрезвычайно тщательно сработанной четырехколесной деревянной повозки, одного из наиболее хорошо сохранившихся древних деревянных экипажей из когда-либо найденных. Геродот сообщает, что когда умирал великий вождь или царь, его мумифицированное тело торжественно провозили в повозке по всей Скифии, прежде чем предать его земле в месте последнего упокоения, в кургане. Скифы, видимо, верили, что этот период после смерти – время «живых мертвецов» – был важным этапом заупокойных ритуалов, обеспечивающим бессмертие усопшего.
Как я уже упоминал, мотив бессмертных фигур, путешествующих в повозке, запряженной оленями, встречается в артурианских легендах и тесно связан с мотивом отрубленных голов в «Возвышенной повести о Святом Граале», одной из французских версий этих сказаний. Связь повозки и оленя является, вероятно, умозрительной, но не может быть никаких сомнений в том, что жители Пазырыка и все остальные скифы настолько почитали оленя, что они часто их изображали в художественной форме и старались придать сходство с ними своим лошадям, которые были наибольшей ценностью из того, чем они владели.
Находки Руденко показывают, что скифы создавали для своих усопших мир в миниатюре, как это было в древнем Египте и во многих других ранних культурах.
Во время погребения помимо лошадей приносили в жертву слуг, жен и других людей, предназначенных сопровождать царя в загробном мире, погребальные помещения заполнялись бытовыми предметами, необходимыми в повседневной жизни, и даже едой. Сама могильная камера имела вид бревенчатого сруба, по- видимому, напоминая зимние жилища пазырыкцев. Конечно, в Сибири очень холодные зимы, и современные кочевники этого региона проводят зиму в глинобитных или бревенчатых домах, расположенных в укрытых долинах, возвращаясь в свои шатры с приходом лета. Но дома, которые я видел в алтайских горах, построены и обставлены так, как если бы они были просто увеличенным вариантом летних войлочных шатров – юрт. Возможно, именно так жили и пазырыкцы в долинах к северу от Алтая.
Тогда, как и сегодня, стены домов (и шатров) были увешаны прекрасными настенными войлоками или гобеленами, полы покрыты коврами или циновками, ложами служили приподнятые платформы с покрывалами и подушками. Учитывая, что вся домашняя утварь должна была быть транспортабельной, громоздкую мебель заменяли маленькие скамеечки и столики. У одного из столиков были съемные ножки, каждая из которых была вырезана в виде хищной кошки в прыжке. На столиках находились деревянные сосуды, кожаные фляги, роги для питья и другая утварь.
Скифский домашний интерьер имел очень много общего со средневековым северо-западным европейским, где стены (каменные или глинобитные) также украшались гобеленами, пол был устлан циновками или коврами, а на предназначенных для сна настилах лежали лоскутные одеяла, подушки и покрывала. Даже в артурианских романах Кретьена де Труа встречается упоминание о том, что у Артура была отличная пара складных табуретов с четырьмя ножками, две из которых были вырезаны в форме прыгающих леопардов и две – в виде крокодилов. В том же сочинении Кретьена дается описание сборов Артура и его королевского двора в дорогу:
Стоило видеть все эти упакованные покрывала, одеяла и подушки; набитые доверху сундуки, вьючных лошадей с поклажей, множество доверху заполненных повозок и фургонов – ибо они не ограничивали себя в числе палаток, шатров и навесов; искусный писец не смог бы переписать за целый день все это снаряжение и припасы, которые были тут же приготовлены. Король отправлялся из Карлиона, словно выступал на войну, сопровождаемый всеми своими баронами, и ни одна из придворных дам не осталось дома, так как королева взяла с собой всех ради пущей пышности и великолепия.
Я сам имел возможность наблюдать, как целый казахский аул готовится к перекочевке на свои летние пастбища; сходство этой картины с приведенным выше описанием сборов королевского двора просто невероятное. Нет сомнений, что перемещение скифского кочевья выглядело бы примерно так же. Эта средневековая европейско-скифская модель мобильного хозяйства определенно не имеет ничего общего с римским домом в Италии или Британии, с его мозаиками, отапливаемыми полами и классической архитектурой. Напротив, вполне очевидно, что домашнее убранство средневековой Европы своим происхождением обязано скорее степи, нежели античному миру.
То же самое можно сказать и по поводу внешнего облика и одежды скифов. В то время как римляне и греки были низкорослыми и смуглыми, скифы были высокими, светлокожими, со светлыми или рыжими волосами и голубыми или зелеными глазами. Греки и римляне носили свободную легкую одежду и сандалии, тогда как скифы надевали подпоясанные куртки, облегающие штаны, плащи или накидки и сапоги, вся их одежда была приспособлена к жизни в седле. Греки и римляне коротко стригли свои волосы, часто изображаемые в виде тугих кудряшек, чисто брили лицо, скифы же неизменно изображались с бородами и длинными прямыми волосами. Иногда их головы покрыты остроконечными войлочными или кожаными шапками, которые облегают лицо и, вероятно, застегиваются под подбородком.
Этрускская бронзовая урна с фигурками скифских всадников на крышке. VI в. до н. э. Общий вид и фрагмент.
К V веку до н. э. такая остроконечная шапка наряду с изогнутым луком стала отличительным признаком скифов. Их слава, очевидно, достигла, по крайней мере, Италии, где мы находим прекрасный этрусский сосуд для вина, украшенный четырьмя фигурками скачущих на лошадях конных лучников в остроконечных шапках, двое из которых мечут стрелы из своих двоякоизогнутых луков вперед, двое же других стреляют, обернувшись назад, на скифский манер. Греческие вазы и урны также украшались изображениями конных лучников в характерных остроконечных шапках, стреляющих, обернувшись назад, из своих двоякоизогнутых луков.
Одна из них особенно любопытна: на ней представлено изображение кентавра – получеловека-полуконя. Этот образ впервые возник в греческом искусстве в V веке до н. э., то есть именно тогда, когда греки стали знакомиться со скифами. Будучи лишь наполовину людьми, создания вроде кентавра и сатира как бы обозначают границу между культурой и природой, сочетая человеческое «мы» с животным «другие».
На изображениях вроде тех, что украшают Парфенон, кентавры предстают как прямодушные человеко-кони, которые напиваются допьяна и пытаются похищать греческих женщин. Но на большом сосуде для смешивания вина, изготовленном в Афинах в 580 году до н. э., представлена трактовка образа кентавра Хирона с намного более выраженными чертами культурного своеобразия. Он изображен как получеловек-полуконь, но также явно и как стрелок из лука. В правой руке он держит классический двояко- изогнутый скифский лук, а на левом плече несет шест с подстреленными им зайцами; у него большая косматая борода.
Геродот сообщает о страсти скифов к охоте на зайцев, что не оставляет сомнений в принадлежности кентавра к скифскому племени. Впрочем, интересно отметить, что этот кентавр не похож на своих вечно пьяных и распутных сотоварищей, в отличие от них он женат, бессмертен, считается искусным охотником и целителем. В греческих мифах он – наставник Ахилла и Геракла. Наделяя Хирона этими положительными чертами, греки, возможно, скрыто признавали таланты и достоинства некоторых скифов, тогда как кентавры вообще обычно изображались ими в карикатурной форме как распущенные пьяницы-варвары. Во всяком случае, похоже, что к V веку до н. э. скифское искусство верховой езды получило широкое признание, так что наделение бессмертного полуконя-получеловека скифскими чертами выглядело вполне уместным.
Два других образа, тесно ассоциирующиеся в греческом сознании со степными кочевниками, связаны с женщинами. В античной Греции процветал «мужской шовинизм», что подтверждается письменными источниками. Этот же подход унаследовала Римская империя. Греки и римляне полностью исключали женщин из всех форм политической и экономической жизни и решительно ограничивали их общественную роль. Поэтому они были потрясены и заинтригованы культом варварской богини, почитавшейся в образе полузмеи-полуженщины. Не меньше их поразили женщины-воительницы варваров, амазонки.
Сюжет происхождения народа от союза греческого героя (который надлежаще стреножил своих лошадей) с божественной змееженщиной, которая удерживала при себе героя столько {101}, сколько могла, явно пришелся по душе грекам с их эдиповым комплексом.
В последующем этот образ встречается во многих греко-скифских поселениях на побережье Черного моря, а также на скифских ювелирных изделиях, по-видимому, напоминая скифам о власти женщин и в то же время убеждая греков, что женское могущество можно преодолеть.
Но грекам, похоже, больше пришелся по душе другой традиционный скифский образ – амазонки, так как их история начиналась с военного поражения от греков. Тогда женщины – воительницы бежали в Скифию, где, вступив в брачные союзы с местными юношами, стали родоначальницами нового народа – савроматов, позже известных как сарматы. Но с этого момента эти две истории о скифских полуженщинах расходятся. В то время как змееженщина благополучно осталась в области мифологии, сарматские женщины-воительницы были вполне реальными, и к IV веку до н. э. их присутствие (вместе с их мужчинами) в районе Черного моря становилось все более ощутимым. Сарматы с их женщинами-воительницами все больше оттесняли скифов на запад, входя, таким образом, в непосредственный контакт с греками. Для греков они должны были таким образом представлять угрозу, как физическую, так и психологическую, бросая вызов шовинистическим тендерным установкам их «цивилизованного» мировоззрения. То, что эта угроза была вполне реальной, подтверждает впечатляющая находка, сделанная в Ростове, где Дон впадает в Азовское море.
В 1988 году молодой русский археолог открыл непотревоженное захоронение. Найденные при раскопках предметы настолько перекликаются с мотивами артурианских легенд, что требуют подробного описания. Это была могила сарматской женщины, умершей во II веке приблизительно в двадцатилетием возрасте. Ее голова была увенчана золотой диадемой, украшенной изображениями оленей, птиц и деревьев.
Шейная гривна из захоронения № 10 Кобяковского могильника (Ростов-на-Дону). Золото. II в.
На руках у нее были браслеты и кольца, а рядом с ней лежали секира и конская упряжь. На шее у погребенной было массивное золотое украшение с изображениями фантастических существ – драконов, сражающихся с орлиноголовыми воинами. В центральной части этого украшения находится прекрасно проработанная золотая фигурка сидящего со скрещенными ногами мужчины; его волосы и борода тщательно расчесаны, на коленях у него лежит меч, в руках он держит ритуальную чашу {102}.
Все образы, окружавшие эту удивительную сарматскую воительницу-жрицу, явно имеют магический характер и все они обнаруживается в артурианских сказаниях: волшебные олени, деревья, драконы и чудовища и медитирующий персонаж с магическим мечом и чашей, который мог бы оказаться самим Мерлином.
Золотая поясная пластинка из Сибирской коллекции Петра I.
Еще один из самых известных шедевров скифского золота также перекликается с артурианскими мотивами. Чтобы прочитать его должным образом, необходимо учесть, что в любой засушливой области, будь то в Центральной Азии, Африке, Северной или Южной Америке, деревья растут только поблизости от источников воды. На великолепной золотой пластине из коллекции Петра I, датированной IV-II веками до н. э., изображены две оседланные лошади, стоящие в тени дерева. Их поводья держит сидящий оруженосец на заднем плане. На переднем плане на ветвях дерева подвешен колчан знатного воина, сам же воин лежит на земле, его голова покоится на коленях прекрасно одетой женщины в великолепном высоком коническом головном уборе. Спит этот воин или он умирает? Мы не можем сказать наверняка, хотя каждый раз, когда я смотрю на эту выразительную и трогательную сцену, я слышу слова Мэлори из заключительной кульминационной части «Смерти Артура»:
Отнеси меня на эту барку, – сказал король.
Он так и сделал, отнес ею осторожно, и приняли у него короля три женщины в глубокой печали. Они сели все рядом, и на колени одной из них положил король Артур голову. [19]Здесь Девы Озера появляются, чтобы утешить и облегчить страдания умирающего короля; там благородная дама держит на коленях голову своего мужчины в тени дерева, растущего у воды в далекой стране степей.
* * *
Скифы бросили греческому мировоззрению еще один вызов в виде женоподобных мужчин, так называемых энареев. В греческом трактате «О воздухе, воде и земле» {103}, датируемом V веком до н. э., утверждается, что скифы не отличаются плодовитостью (как я уже упоминал в предыдущей главе) из-за обычая носить штаны и постоянной тряски в седле. Некоторые ученые недавно подтвердили, что тесные брюки и езда верхом действительно могут привести к снижению половой функции, но какими бы ни были объективные основания, существует свидетельство, что некоторые скифы становились трансвеститами и приобретали дар прорицания и другие шаманские способности, отказавшись от своего мужского естества.
Более того, отказ от своего природного пола предполагал возможность продлить себе жизнь, избегая смерти в бою. В любом случае, здесь налицо изменение статуса. Очевидно, что превращение в бесполое существо вело от активной роли воина к пассивной роли шамана или старейшины. Похожие события неоднократно встречаются в легендах об Артуре, когда «увечные короли» в старости отказываются от своей мужской силы, чтобы уступить свое место молодым здоровым мужчинам.
Таким образом, во всех этих аспектах социально- половых отношений есть отзвуки артурианских мотивов, так же как и прямые связи необычных образов – змееженщин, воительниц и лишенных мужества старцев. Эти общие темы, вероятно, каким-то образом преодолели мощные культурные и военные барьеры шовинистических античных миров Греции и Рима.
Однако эти темы не были принесены туда скифами, по крайней мере, в источниках об этом нет никаких свидетельств. Взаимовлияние культур происходило под воздействием различных факторов. Хотя Геродот и отзывался о скифах как о ярых защитниках своей культуры и обычаев, постоянные контакты с греками, по-видимому, постепенно ослабили присущую им независимость духа.
Некоторые из искуснейших золотых изделий, найденных в скифских курганах, дают нам бесценные знания об образе жизни и быте скифов-скотоводов. Существуют прекрасные изображения скифов, ухаживающих за своими лошадьми, стреноживающих их, ведущих их под уздцы или обучающих коней становиться на колени, чтобы упавший воин в тяжелых доспехах снова смог сесть в седло. Есть изображения скифов, доящих кобылиц и овец, или стригущих овечью шерсть. Все это выполнено в золоте, и вызывает ассоциацию с золотым руном Ясона. Другие изображения показывают скифов, безмятежно отдыхающих вместе, беседующих или заботящихся друг о друге, и даже одна любопытная сцена, где двое мужчин одновременно пьют из одного рога. Весьма вероятно, что пьют они вино, смешанное с их собственной кровью, чтобы стать «кровными братьями».
Золотая пектораль из кургана Толстая могила. IV в. до н. э.
Эти выполненные в золоте глубоко личные этюды перекликаются с одной простой и яркой темой: мужчины, связанные между собой тесными узами, клянутся защищать друг друга в бою не щадя своей жизни. На одном сосуде мы видим сцену, в которой один скиф пытается врачевать больной зуб другого – его рука находится во рту его «брата»; следующее изображение показывает человека, накладывающего повязку на голень другому; наконец, в третьем эпизоде – двое мужчин, опершись на свои копья, беседуют со счастливыми, улыбающимися лицами {104}. Эта серия зарисовок из жизни скифов исполнена, однако, не в скифском «зверином» стиле. Класс этой работы фантастически высокий, но стиль ее можно характеризовать как полностью предметно-изобразительный; явно это либо греческая работа, либо изделие обученных греками мастеров.
Таким образом, как ни пытались скифы противиться чуждым влияниям, но ко времени Геродота они начали постепенно втягиваться в мир греческой цивилизации. Греки хорошо платили за их зерно, меха, рыбу, рабов и золото, предлагая взамен возможность покупать вино, масло и произведения изящного искусства, выполненные главным образом в золоте. Городская жизнь была открыта для властной элиты скифов, и могла предложить гордым номадам гораздо больше искушающих соблазнов, чем жизнь в седле. Судя по всему, в это время резко возросло давление с востока.
Сосуд с изображением мифологических сцен из кургана Куль- Оба. IV в. до н. э.
Скифский сосуд из кургана “Гайманова могила”.
Серебро, позолота.IV в. до н. э.
В III веке до н. э. в Центральной Азии климат в очередной раз изменился, стал холоднее и засушливее. Сарматы, закаленные пастушеским образом жизни и искушенные в ратном деле, стали совершать регулярные набеги на владения скифов.
Нам почти ничего не известно о происходивших тогда столкновениях, однако ясно, что ко II веку до н. э. сарматы уже господствовали на большинстве территорий, по которым ранее кочевали скифы. Принимая во внимание чрезвычайную схожесть сарматов и скифов в этническом, лингвистическом и культурном плане, этот процесс, возможно, не приводил к крупным конфликтам. Более сильные в военном отношении сарматы с их женами-воительницами могли потребовать и получить от отдельных скифских вождей изъявления покорности в обмен на сохранение контроля над частью их земель или подвластным им оседлым населением. Я уже упоминал, что степняки знали много путей установления своего контроля над другими народами, и нет сомнений, что они прибегали к этим способам и в отношениях с другими номадами.
Скифы, зажатые между греками с запада и юга и сарматами с востока, незаметно сошли с евразийской сцены к началу II века до н. э. Но практически внезапное их исчезновение ставит вопрос о том, как было устроено их общество. Мы знаем, например, что правители различных скифских племен практиковали браки между своими родами, так же как и с соседями, например фракийцами. Хотя богатство здесь и играло определенную роль, социальный статус в большой степени зависел от брачных связей. Именно таким образом возникала элита из отдельных семейных и «племенных» групп. Поэтому возможно, что люди, носившие название скифов (а также сарматов или алан), представляли собой только военную элиту, протоаристократию, способную объединиться в период военных конфликтов, но с легкостью принимавшую чужое этническое название, потерпев поражение под своим собственным.
Короче говоря, понадобилось только немного могучих сарматских воинов, чтобы нанести поражение небольшим силам более слабых скифов (возможно, даже в единоборстве – их излюбленном испытании воинской доблести), затем потребовалось несколько династических браков, не исключено, что при этом одного или двух скифских правителей пришлось изгнать, чтобы превратить бывшие скифские владения в сарматские провинции. Это могло повлечь за собой разрастание рода победоносных сарматов, но это вовсе не предполагало массового изгнания скифов или подвластного им земледельческого населения. Поскольку значительную часть скифского общества составляли «скифы-земледельцы», кажется весьма вероятным, что сарматы захотели бы удержать этих людей на их земле, просто переименовав их в сарматов-земледельцев.
В реальности совсем не много голов должно было скатиться и нужно было заменить совсем мало имен, чтобы «скифы» стали «сарматами». Еще одной причиной легкости этой замены было то, что обе группы были однородны в культурном отношении. Киммерийцы, массагеты, скифы, сарматы имели один и тот же жизненный уклад и мировоззрение, много общих важнейших элементов культуры. Некоторые данные дают основания предполагать, что все эти народы чтили одних и тех же богов, в том числе бога войны, почитавшегося в виде священного меча, их мифологический бестиарий включал одних и тех же фантастических полиморфных чудовищ; все они высоко ценили охоту, боевое искусство и воинскую доблесть. Этот высокий уровень культурной преемственности крайне важен. То, что народ, который называли разными именами, разделял общность идей и обычаев на огромной территории и на протяжении длительного времени, дает ключ к изучению народов, сведения о которых сильно расходятся.
Я представил значительный объем информации о скифах в V веке до н. э.; мы довольно много знаем о них, в том числе и по археологическим находкам. Эти источники вполне заслуживают доверия, чего нельзя сказать о более близком к нам периоде, который нас интересует, – первых столетиях новой эры. Однако преемственность культур скифов и сарматов или их родословия дает нам возможность утверждать: если скифы что-то делали, о чем-то думали, во что-то верили, то весьма вероятно, что их преемники сарматы и аланы делали это или хранили то же самое знание.
Но нельзя сказать, что эти группы были идентичными – был один ключевой момент, в котором сарматы отличались от скифов. Это касается их доспехов и вооружения. Если скифы славились своим искусством стрельбы из лука, то сарматы предпочитали пользоваться мечом. Они использовали длинные рубящие мечи, нанося удары на близком расстоянии с седла. Сарматы также применяли луки и стрелы, но открыли, что всадник с большим рубящим мечом может приблизиться к противнику и буквально разрубить его сверху донизу. Неизвестно, откуда у них появилась эта идея, но можно предположить связь с кельтами Восточной Европы, искусные кузнецы которых были специалистами по изготовлению длинных мечей.
Несколько кельтских мечей было найдено в сарматских погребениях. Именно сарматы осознали потенциал этого оружия. Они продолжали использовать копья в качестве как метательного, так и колющего оружия, однако пеший воин мог относительно легко парировать такой удар и, перетянув к себе копье, отобрать его у атакующего всадника. Совсем другое дело – длинный меч с его наточенным обоюдоострым клинком. Таким мечом было можно действовать одной рукой, вторая же рука оставалась свободной, чтобы держать щит или поводья лошади. Выхватить меч из рук нападающего всадника пеший противник никак не мог. Мечом сверху можно было нанести сокрушительный удар. Это было идеальное оружие ближнего боя для конных воинов. Вне всякого сомнения, длинные мечи сарматов превосходили короткие скифские акинаки, и римским легионерам предстояло на собственном горьком опыте убедиться, насколько бесполезны были их короткие колющие мечи против рубящих ударов длинных мечей этих конных варваров.
Изображение сарматского воина с колонны Траяна.
Как можно видеть на изображениях с колонны Траяна {105}, сарматы носили чешуйчатую броню и даже покрывали ею для защиты своих лошадей. До этого были в употреблении другие типы защитного вооружения, чаще – пластинчатые латы, какие носили римляне и греки, или кожаные доспехи с нашитыми на них дисками или кольцами из рога, железа или драгоценных металлов – золота или серебра. Такие виды доспехов выглядели эффектно и обеспечивали некоторую защиту, но пластинчатые латы сильно стесняли движения, к тому же оставляя незащищенными области суставов. Чешуйчатые доспехи дают большую свободу движений и при этом обеспечивают лучшую защиту большей площади тела.
Эти два отличия определенно давали сарматам преимущество над их противниками и позволяли выработать тактику ведения боя тяжелой конницей, когда стена всадников устремлялась на строй вражеской пехоты, сминая ее ряды и рассеивая неприятеля. Если легкая конница была очень эффективна для изматывания противника и преследования бегущей пехоты, то тяжелая конница представляла собой настоящие ударные войска, своего рода танковые дивизии того времени.
Чтобы в полной мере использовать все преимущества своей тяжелой конницы, сарматам не хватало одного, но чрезвычайно важного элемента – стремян. Стремена помогали удерживать равновесие (а значит, и повышали меткость) и давали дополнительную опору. Это приспособление помогало всаднику удержаться в седле, когда он на всем скаку наносил таранный удар копьем. Если вы без стремян нанесете такой удар в жестко закрепленный объект, например в щит или тело вражеского пехотинца или же всадника, вас неизбежно вышибет из седла и вы окажетесь позади своей лошади. Если же у вас есть стремена, то вы удержитесь в седле. Вероятно, скифские воины употребляли ременные петли, прикрепленные к седлам, чтобы легче вскакивать на коня, но сарматы к III веку определенно уже пользовались твердыми стременами. Идея таких стремян пришла, по всей вероятности, из Китая, где найдено изображение всадника со стременами, датируемое VIII веком до н. э.
Длинные мечи, гибкая броня и стремена – все эти три достижения стали, разумеется, неотъемлемым реквизитом всех ритуальных и реальных военных действий, описаниями которых изобилуют страницы артурианской литературы, от рыцарского поединка и турнира и до боевого единоборства и настоящей войны.
Римляне достаточно быстро поняли достоинства длинных мечей для всадников и внедрили их в своих войсках, но фатально медлили с освоением двух последних новшеств, и эта роковая ошибка, как мы увидим далее, в конечном счете стоила им их империи.
* * *
Вернемся к сарматским женщинам. Я уже говорил о том, что они принимали более активное участие в политической и военной жизни, чем их предшественницы. Они, конечно, были и матерями, и воспитательницами детей, центром их домашней жизни были шатры или кибитки, но они также могли охотиться и сражаться по собственному желанию. Предметы из захоронений свидетельствуют, что женщины- воительницы вовсе не обязательно отказывались от своей женственности, многие из них были похоронены не только с оружием, но и с чисто женскими атрибутами – зеркальцами, косметическими наборами, пряслицами и прочими специфически женскими предметами.