Горький-консультант

Горький-консультант

Оставаясь непроницаемым для окружающих, Горький чрезвычайно глубоко чувствовал то, о чем он писал.

Екатерина Пешкова вспоминает:

«Он работал тогда над «Жизнью Матвея Кожемякина». И однажды вдруг как-то резко двинулось его кресло за письменным столом — значит, встал… А затем что-то тяжелое упало на пол — и мгновенно наступила мертвая тишина. Ни звука! Вскочила, взбежала по лестнице, сердце стучит так, что в ушах звенит.

На полу около письменного стола во весь рост лежит, на спине, раскинув руки в стороны, Алексей Максимович. Кинулась к нему — не дышит! Приложила ухо к груди — не бьется сердце!

Как я такого большого человека до дивана дотащила — сама не понимаю. Побежала вниз, принесла нашатырный спирт, одеколон, воду, полотенце. Расстегнула рубашку, разорвала сетчатую фуфайку на груди, чтобы компресс на сердце положить, и вижу — с правой стороны от соска вниз тянется у него на груди узкая розовая полоска. Оцарапался обо что-то?

Ушибся? А полосочка становится все ярче и ярче и багровее. Что такое?

Виски ему растираю, руки тру, нашатырный спирт даю нюхать. Задрожали веки, скрипнул зубами.

— Больно как! — шепчет. — Оказывается, ножом…

— Ты что? Что с тобой?

Он как-то разом сел, вздохнул глубоко:

— Где? Кто? Я?

Несколько дней продержалось у него это пятно. Потом побледнело и совсем исчезло… С какой силой надо было переживать описываемое!»

(Горький работал над сценой убийства в одной из глав романа. — В.О.).

Конечно, немало душевных сил вложил Горький и в другое произведение — повесть «Мои университеты», где повествует о первом своем, вполне безгрешном, посещении публичного дома.

«…Но… чаще приходилось мне испытывать бессилие, недостаток знаний, неумение ответить даже на простейшие вопросы жизни, быта. Тогда я чувствовал себя сброшенным в темную яму, где люди копошатся, как слепые черви, стремясь только забыть действительность и находя забвение в кабаках да в холодных объятьях проституток.

Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливого дня, прожив его — долго рассказывали друг другу об испытанных наслаждениях. В этих беседах цинически хвастались половой энергией, глумились над женщинами, говорили о них, брезгливо отплевываясь.

Но — странно! — за всем этим я слышал — мне казалось — печаль и стыд. Я видел, что в «домах терпимости», где за рубль можно было купить женщину на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато — это казалось мне естественным. А некоторые из них держались слишком развязно, с удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь. Меня жутко интересовало отношение полов, и я наблюдал за этим с особенной остротой. Сам я еще не пользовался ласками женщины, и это ставило меня в неприятную позицию: надо мною зло издевались и женщины и товарищи. Скоро меня перестали приглашать в «дома утешения», заявив откровенно:

— Ты, брат, с нами не ходи.

— Почему?

— Так уж! Нехорошо с тобой.

Я цепко ухватился за эти слова, чувствуя в них что-то важное для меня, но не получил объяснения более толкового.

— Экой ты! Сказано тебе — не ходи. Скушно с тобой…

И только Артем сказал, усмехаясь:

— Вроде как при попе али при отце.

Девицы сначала высмеивали мою сдержанность, потом стали спрашивать с обидой:

— Брезгуешь?

Сорокалетняя «девушка», пышная и красивая полька Тереза Борута, «экономка», глядя на меня умными глазами породистой собаки, сказала:

— Оставьте ж его, подруги, — у него, обязательно, невеста есть — да? — Такой силач, обязательно невестой держится, больше ничем!

Алкоголичка, она пила запоем и пьяная была неописуемо отвратительна, а в трезвом состоянии удивляла меня вдумчивым отношением к людям и спокойным исканием смысла в их деяниях».

Полное — первое слияние с женщиной, — произошло позже. И. Горький в рассказе «Однажды осенью» (1895 г.) отдал дань падшей женщине с ее трудной судьбой. Несмотря на все жизненные испытания, она не настроена платить миру — злом за несправедливость:

«Мы сидели молча и дрожали от холода… Наташа прислонилась спиной к борту лодки, скорчившись в маленький комок. Обняв руками колени и положив на них подбородок, она упорно смотрела на реку, широко раскрыв глаза — на белом пятне ее лица они казались громадными от синяков под ними. Она не двигалась, эти неподвижность и молчание — я чувствовал — постепенно родили во мне страх перед моей соседкой… Мне хотелось заговорить с ней, но я не знал, с чего начать. Она заговорила сама.

— Экая окаянная жизнь!.. — внятно, раздельно, с глубоким убеждением в тоне произнесла она. Но это не была жалоба. В этих словах было слишком много равнодушия… А она, как бы не замечая меня, продолжала сидеть неподвижно.

— Хоть бы сдохнуть, что ли… — снова проговорила Наташа, на этот раз тихо и задумчиво.

…Это были первые женские поцелуи, преподнесенные мне жизнью, это были лучшие поцелуи, ибо все последующие страшно дорого стоили и почти ничего не давали мне».

Горький бросил вскользь мысль о небесполезности заблуждений в человеческой культуре как промежуточного этапа. «Дурные примеры в литературных произведениях иногда выгоднее показа хороших», — считал он.

Горький был далеко не бедным человеком — иностранцев поражало то, как умел он не видеть, не замечать то, что творилось вокруг.

«Такой добрый и великодушный человек, как Горький, переводит за столом (хотя сам к еде едва прикасается) пропитание многих семей, ведет образ жизни сеньора, не задумываясь об этом и не испытывая от этого никакого наслаждения. Наибольшей радостью для него была работа грузчика на Волге. И все это — когда народу живется очень тяжело и приходится все еще в тяжелой борьбе добывать себе хлеб».

По возможности — писатель старался помочь тем, кто обращался к нему за помощью. Однажды он получил письмо от некой Юлии Кулигиной с просьбой помочь с литературной консультацией. Горький вступил с ней в переписку.

Анастасия Цветаева, гостившая у Горького в Сорренто в 1927 году, записала среди других рассказов Горького и историю, начало которой воспроизведено в сюжете «Сна»: «Девушка тринадцати лет, история с отчимом, дикое по фантастике бегство. Событие одно за другим, жизнь в роскоши у отечески ее полюбившего человека, ее продают в рабство, гарем. Еще и еще… Японская война, она — сестра милосердия. Кончается ее след непонятным возложением ею венка на могилу писателей на Волковом кладбище».

В этой истории содержатся некоторые события из жизни Юлии Кулигиной. Она являлась одним из прототипов героини задуманного горьким произведения.

Как вспоминал И. А. Груздев, в одну из встреч на вопрос: «Кто такая Юлия Кулигина?» — Горький ответил: «Это была замечательная женщина… проститутка с золотым сердцем… С одиннадцатью нациями жила, говорила она. А на кладбище пришла, Тургеневу на могилу цветочек принесла».

Сохранилось два письма Юлии Кулигиной к Горькому, и они позволяют уточнить общие контуры задуманного произведения.

6 (19) января 1910 г. она писала Горькому: «Обращаюсь с большой просьбой: указать, что мне читать для общего развития и также, что нужно изучить, чтобы правильно излагать свои мысли на бумаге для ведения дневника… мне уже 30 лет; кончила я лишь заводскую школу; до 26 лет ничего не читала; теперь же наоборот — жажда знания и чтения огромны, и времени потрачено так много. Больше всего меня интересует литература и все, что к ней относится. Вы, дорогой труженик, я убеждена, не скажете «поздно», как люди, меня окружающие, да я и сама не чувствую этого; вот я и спешу из боязни опоздать, т. к. мне хочется записать массу пережитого — пережито немало. Конечно, записывать пережитое, переживаемое, свои мысли, встречаемые типы я буду не для изданий своего жалкого марания, а для того, чтобы вручить кому-то из писателей, если он выберет из всей работы моей — для своей 1/1000 пригодного, то я работала небесполезно…

Обращаюсь к вам потому, что Вы один из любимых мною писателей, и еще потому — Вы пишете о типах, из среды коих я вышла и всю жизнь прожила с ними, исключая последние пять лет, а потому, если не откажете потом взять мои марания, только Вы будете в состоянии меня понять…

Родилась я в городе Перми. До сих пор не жила более трех лет на одном месте; до 20 лет жила в Пермской, Вятской и Тобольской губерниях, с 20 лет — в Средней Азии в разных городах. Жила в Москве, Сибири и теперь в Малороссии. Воспитания — никакого; отца не знаю; мать, родившаяся от наследственных алкоголиков, всю жизнь занимала профессию приказчицы питейных домов, где я и выросла в обществе Ваших типов и на коленях у пьяных мужчин, пела с ними пьяные песни, а они меня целовали, ласкали, развращали, кто как мог. Весь разврат и мошенничества я узнала и видела во всей наготе с малых лет, как помню себя… 16 лет вдали меня замуж за человека, которого я видела в первый раз за неделю до свадьбы; его мать, вдова, занималась той же профессией, и она же занималась сбытом воровских вещей. Я оказалась в кругу воров различных категорий, убийц и т. д.».

Отвечая на письмо Горького — оно, по всей видимости, не сохранилось — Ю. Кулигина продолжила рассказ о своей жизни и духовном пробуждении:

«Добрый, предобрый Горький, у меня нет слов выразить Вам чувство благодарности, скажу одно: я думала, что не способна уже радоваться и плакать от радости. Сколько раз я перечитала Ваше милое, доброе, сердечное письмо — не знаю, но знаю все его наизусть; все оно — драгоценность! Итак, с Вашего доброго пожелания, я принимаюсь за дело, и жутко, и страшно, что не сумею, а главное — очень боюсь не быть искренней, уж очень я была временами скверная и того хуже. Да поможет мне Ваш неоценимый совет и мое самосознание о себе. Я никогда не думала о себе хорошо, но часто жалко себя, может быть, это дурно.

Пока еще читаю: Историю литературы и Андреевича; как все интересно. Толстого и Тургенева только что прочла, о Герцене я не имею понятия, начала читать его «Былое и думы»; Лескова совсем не читала, Чехова и Короленко читала, но не все.

Какой ужас! Проснуться в 30 лет и ничего не знать. В знании политики я полная невежда, имею какое-то смутное представление.

Как странны и непонятны были мне события девятьсот пятого-шестого годов, многим возмущалась, не отдавая себе отчета, но эти-то события и заставили меня читать, интересоваться окружающим; в то время я была в Сибири сестрою милосердия при эвакуации раненых; все окружающие меня люди: сестры, врачи, офицеры, а иногда и солдаты, — спорили, волновались, радовались, негодовали, негодовали, и все что-то знали такое, чего я не знаю; мне было очень стыдно за себя; я стеснялась расспрашивать; теперь же нет, так как с каждым днем, с каждой прочитанной книгой прихожу все к большему и большему заключению, что я абсолютно ничего не знаю. Как жаль потерянного времени; если бы можно было вернуться назад…».

О дальнейшей судьбе этой женщины неизвестно. Очень похоже на то, что она так и не осуществила свой замысел написать воспоминания.