ГОРЬКИЙ ПЛОД КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ
ГОРЬКИЙ ПЛОД КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ
Здесь лежат те литераторы, которые сделали свой вклад в сокровищницу нашей словесности, но недостойны войти в Храм; ни сами они, ни гробы их, ни произведения их, ибо они преступили главный закон русской литературы – закон правдивости, священных идеалов и гуманности. В произведениях своих и в жизни своей. И умерли они, не покаявшись, ибо, предав человечность и истину публично, столь же публично следует и каяться, а не продолжать получать дивиденды за грехи. Но, если они создали прекрасное, они составляют часть пейзажа нашего Храма, а надгробиями им служат их произведения – то, что удалось, потому что этим авторам удалось не все.
В этом садике поют соловьи, пахнут цветы и шелестит трава. И тот, кто сам не без греха (и к тому же не умеет писать так, как они), глядишь, положит букетик на могилу.
Первый из ряда этих «проклятых поэтов» (хотя Бодлер имел в виду изгоев и бунтарей, а не конформистов и приспособленцев) – Максим Горький. О нем в «Казанском университете» Евтушенко написал: «и пекаря шального одного так пончиками с сахаром придавишь, что после Горьким сделаешь его».
Конечно, Горький с Грином были самыми бедными и самыми бродячими из русских писателей, успевших пожить до роковой черты 25 октября 1917 года.
Куприн все-таки больше путешествовал и странствовал, чем бродяжил; скорее, изучал нравы и собирал материал, чем искал кусок хлеба. И все-таки был в нем дворянский стержень, чувствовалась порода, и хотя искус в кадетском корпусе был тяжел, а офицерство его не увлекало, но хорошие дни в юнкерском училище были подспорьем и сладостным воспоминанием, к тому же мать его любила, и он ее любил, а бедность офицера – это не совсем то, что бедность нищего бродяги. В детстве и юности он жил на всем готовом, и мать иногда что-то подбрасывала по мелочам. Туго ему пришлось, когда он ушел из полка, но этот голодный период продолжался недолго, и все-таки он был уже сложившимся человеком к тому времени, даже печатался еще в погонах.
У Горького и Грина была куда более страшная жизнь, и началось это рано. Но Грин все-таки учился в реальном училище, потом окончил городское. Его любила мать, хоть она и рано умерла. Его любил и очень долго – понемногу, по мере сил – поддерживал отец: было куда вернуться и забиться, был какой-то угол. И его муки, его нужда начались все-таки с 16 лет. К тому же у него был сказочный, лучезарный талант. Поэтому он смог вырваться из тенет эсеров. А когда он оказался в Феодосии и Старом Крыме почти без средств, он уже был Мастером, и чудо искусства поддерживало его. У маленького же Алексея Пешкова все было куда беспросветнее, а талант его был очень скромным, и, даже будучи допущенным в Храм, он мог бы предложить только несколько мраморных плит или капитель колонны.
Родился Алеша (Максимом он станет в память об отце, Максиме Савватеевиче Пешкове, управляющем астраханской конторой маленького пароходства) в Нижнем Новгороде 28 марта 1868 года. Главой семьи был властный, ехидный и жестокий дед, Василий Каширин, зажиточный купец, старшина городского красильного цеха. Его почти всегда выбирали в городскую думу, и был он страшный обскурант и реакционер. Он, может, и любил внука, учил его читать, в том числе и по-церковнославянски, но и сёк его до полусмерти за сущие пустяки, и именно он скажет сироте, 11-летнему Алексею: «Ты, Лексей, не медаль, на шее у меня тебе не место. Иди-ка ты “в люди”». Правда, к тому времени он уже разорится и почти сойдет с ума.
Летом 1871 года отец Алексея умрет от холеры, заразившись от сына, которого все-таки выходил. Отец любил мальчика, но умер так рано, что Алеша его не помнил. С тех пор мать, Варвара Каширина, возненавидела сына и отдала его деду с бабкой. А сама вышла за офицера, который ее бил, к тому же ногами. Она умрет от скоротечной чахотки в 1879 году. Пожалуй, кроме бабушки (своего рода Арины Родионовны, тоже сказительницы), у мальчика не было ни одной родной души. Но бабушка была очень бедна, и с 11 лет ребенок должен был зарабатывать себе на пропитание. В училище его отдали семи лет, но он проучился недолго: заболел оспой. Все, что он знал, было добыто самообразованием.
«В людях» Алеше не везло. Отдали в учение к сапожнику – и обварили руки кипятком из самовара (так в пьесе «На дне» Василиса потом обварит Наташу). Пошел в учение к чертежнику – и хозяйка побила лучиной: пришлось доставать занозы из вспухшей спины на операционном столе. В иконописной мастерской он растирал краски и яичные желтки. Здесь тоже били и не давали выспаться (рассказ «Встряска», пронзительно-печальный и человечный, 1897–1899 годы, когда были написаны немногие удачные рассказы Горького в его «болдинские» годы). Да и рассказ «Сирота» о горе малыша, лишившегося бабушки, единственного родного человека, того же периода. Только Алеше было хуже: его бабушка не могла оставить денег на воспитание внука священнику. Лучше всего было ему, когда он плавал на пароходе поваренком. Повар пригрел его, пожалел и, хоть был сам малограмотен, давал мальчику книги и хорошо кормил. Пароход и назывался «Добрый». И такая жизнь длилась пять лет. Алеша читает все подряд и мечтает о Казанском университете.
В 1884 году, в 16 лет, он пытается поступить в университет. Но латынь! Но греческий! Но деньги, чтобы себя содержать! Однако на подростка положили свой черный глаз эсдеки. Начинаются странствия по гимназическим и студенческим подпольным кружкам, где ему всучили «Капитал», Лаврова, Чернышевского, но ничем не помогли в жизни. И опять пошла черная работа: садовник, пекарь (вот она, ненависть к кренделям из «Двадцати шести и одной», вот они, хлебы из «Коновалова»), дворник, театральный хорист. От отчаяния и тяжкой нужды в 1887 году 19-летний Алексей пытается застрелиться, но остается в живых. Революционеры любили прибирать к рукам униженных, оскорбленных и голодных. Они крепко забирают Алексея в свои длинные руки. А он уже и на рыбных промыслах, и на соляных побывал. Бродяга поневоле, да еще «неблагонадежный». Образованный, грамотный «босяк». Полиция этого не любила. В 1888 году Алексей связался с народовольцами и какой-то революционный бред проповедовал на селе. Осенью 1889 года он находит работу у адвоката А.И. Ланина, тот учит юношу, приобщает его к культуре. И опять эти революционные черти связываются с младенцем! В октябре его арестовывают по делу революционера Сомова и заключают на месяц в тюрьму. Но в 1890 году он сделает ценное знакомство: сойдется коротко с В.Г. Короленко. Короленко любил народ, ценил «самородков» (self-made men) и стал помогать юноше, который ему показал поэму «Песнь старого дуба» (ужас что такое).
Однако Алексей опять ушел бродяжничать; добредает до Тифлиса, находит там ссыльных, по их протекции печатает в тифлисской газете «Кавказ» свой первый слабенький рассказ «Макар Чудра». Это сентябрь 1892 года, ему исполнилось 24 года. Вот здесь-то появляется псевдоним Максим Горький. Алексей опять служит письмоводителем у адвоката Ланина и с помощью Короленко печатает свои рассказы. Короленко правит их, но улучшить не может. В 1893–1895 годах немало рассказов выйдет в приволжской прессе: «Челкаш», «Месть», один хуже другого. Но хуже всех, конечно, ходульная и напыщенная «Песня о Соколе» и кошмарная «Старуха Изергиль». Ужас нескольких поколений школяров, пошлости и благоглупости типа: «Рожденный ползать летать не может!», «Безумству храбрых поем мы песню!», «В жизни всегда есть место подвигу!», «О, счастье битвы!» В этих дешевых агитках очень много идеологии и очень мало искусства. Идеология Горькому вредила: начиная проповедовать, он становился нестерпимо бездарен. Впрочем, идеология вредит всем художникам и делает их то ли парторгами, то ли бесноватыми. Но восторженная интеллигенция конца XIX века была от таких штучек без ума. Они искали неприятностей на свою задницу и нашли их в таком изобилии, в каком и не искали. Попытка соскочить с земли, оказывается, ведет-то не в небо, а в ад. Соколы и Горький, с детства травмированный жизненной борьбой, которую он принял за классовую, обманули бедных ужей и увлекли туда, где нет дороги ни ужам, ни ежам, ни пингвинам, ни гагарам, ни чайкам, ни… человеку.
В 1895 году Горький находит верный кусок хлеба с маслом: становится фельетонистом «Самарской газеты». Здесь он встречает скромную, образованную девушку Катю – Екатерину Павловну Волжину, которая служит корректором в редакции. Через год они поженятся. Катя боготворит молодого писателя и всячески ободряет его. Сиделка, няня, наперсница, переписчица, записная книжка, экономка – вот ее роль. В 1897 году Горький с женой перебираются в Нижний, в газету «Нижегородский листок». Но здесь у Горького, надорвавшегося и наголодавшегося с детства, обостряется чахотка, тоже классовая болезнь. Горькие едут в Крым, потом под Полтаву. В этом же году Горький становится отцом: у Кати родился сын Максим. В 1898 году выходит первый сборник рассказов и очерков Горького сразу в двух томах. А через год (публика все проглотила) уже появляется его переиздание в трех томах. Наконец-то у Горького есть деньги, есть хорошенькая квартирка, он может прилично одеться. Но Горький – ранний знаток пиара и саморекламы, он не может надеть обычный костюм. Сапоги, заправленные в них брюки (то ли охотник, то ли путешественник), косоворотка (иногда шелковая) и главное – шляпа, черная широкополая шляпа – вот его стиль. Горький делается законодателем моды: все вольнодумцы надевают такие шляпы, все революционные демократы, а в России таких полно; надеть шляпу ведь куда легче, чем идти на баррикады. (Эх, если бы российская интеллигенция ограничилась шляпами и красными бантами, как сегодня студенты Запада ограничиваются марихуаной, а также ликом Че в берете на майках и сумках!) Если бы у Горького был агент по рекламе, писатель содрал бы со шляпников кругленькую сумму!
И именно в эти годы, с 1897-го по 1900-й, благодаря чахотке, сыну, путешествиям не пешком Горький забывает об идеологии, о революционном долге, о борьбе и начинает очень прилично писать, без оргвыводов и выдранных из груди сердец. Лучший его рассказ – это, конечно, «Бывшие люди». Но здесь появляется целое ожерелье: «Коновалов», «Болесь», «Озорник», «Супруги Орловы», «Скуки ради», «В степи», «Проходимец», «Хороший Ванькин день», «Встряска», «Дружки», «Каин и Артем», «На базаре», «Голодные», «Сирота», «В сочельник». По сравнению с изысканно-кружевными, утонченно-психологическими повестями и новеллами Чехова (и тем паче Бунина, ведь у них обоих есть контрапункт и «юген» – почти японское искусство недосказанного) рассказы Горького ярки, тяжелы, они бесшабашно-отчаянные, не вышиты, а выбиты на скале, как рисунки неолита, и ведут за собой новых «героев»: воров, бродяг, арестантов, проституток, мошенников и авантюристов, «золоторотцев», запойных алкоголиков. И он знает их не со стороны: Горький слишком близко к ним подошел. И его рассказы вполне в русле человечности, тоски и тихой печали русской классики. Оказывается, там, «на дне», тоже люди, их надо пожалеть, они страдают. Здесь, в эти три-четыре года, Горький не марксист, а христианин. Поэтому рассказы этих трех лет и «Карамора» (рассказ 1924 г.), «Несвоевременные мысли» и первый том «Клима Самгина» послужат ему надгробием в нашем ландшафтном палисаднике. Он нежно заступается за евреев («Каин и Артем»), он жалеет, как близких и родных, голодающих после недорода, он оплакивает всех: беспризорных, сирот, неудачников, воров, босяков, маленьких учеников у мастера. Хотя сам же признает, что многие несчастны по своей вине и угодили на дно по слабости и безволию; никто же не заставлял спиваться ни пекаря Коновалова, ни сапожника Орлова, ни ротмистра Кувалду и его друга учителя из «Бывших людей». Горький не призывает к мести, к революции, к террору: он сострадает. О своих рассказах лучше всего сказал он сам в «Коновалове»: «Каждый рассказ являлся перед нами кружевом, в котором преобладали черные нити – это была правда, и встречались нити ярких цветов – ложь. Такое кружево падало на мозг и сердце и больно давило и то и другое, сжимая его своим жестким, мучительно разнообразным рисунком». И вот в 31 год Горький становится и читаемым, и почитаемым писателем. К нему благосклонны и Чехов, и Репин, и сам Лев Толстой, и Шаляпин, и Бунин, и Куприн, и даже мистик Леонид Андреев. Но он их плохо отблагодарил. «Болдинский» период закончился, Горький вспомнил про классовую борьбу и в этом же 1899 году пишет плохой, примитивный и дидактический роман «Фома Гордеев». Романы вообще ему не даются, он новеллист, не тянет он на романы. Чехов и Куприн, Бунин и Гаршин знали это про себя и романов не писали. А Горький упорно «катал» романы. Он не понимал ничего в своем собственном литературном творчестве – сказывалось отсутствие подготовки.
Кстати, пути Горького и Грина заочно сошлись в тот день, когда будущий гений и сегодняшний бродяга прочел Горького и одобрил и тематику, и образ жизни героев Алексея Максимовича, гостя у старого учителя. И тот заплакал о нем.
Слава Горького росла и была неадекватна его таланту. По-моему, писатели, интеллигенты, режиссеры и иностранные критики были под «эффектом Раскольникова», который в ноги поклонился Сонечке Мармеладовой не потому, что одобрял проституцию, а потому, что в ее образе «всему человеческому страданию поклонился». Так и здесь: Горький был из народа, обожаемого, страждущего народа, он знал народ и принес о нем весть, на нем лежал отблеск грядущего огня адской Смуты, ошибочно принимаемый за свет путеводной звезды или скаутского костра. Из него сотворили кумира и охотно читали дальше любую белиберду, лишь бы ее запрещала цензура и лишь бы она была направлена против самодержавия. Чаяния публики и игры интеллигенции с огнем окончательно испортили писателя. А тут он еще знакомится в 1900 году с шалой аристократкой, актрисой МХТ Марией Федоровной Андреевой, которая вбила себе в свою красивую пустую головку марксизм (как впоследствии Инесса Арманд). Она влюбляется в Горького и тоже портит его своими восторгами. И вот он возвращается к «деятельности», бросая свое писательское дело. В 1910 году, в марте, он участвует в «несанкционированном митинге» у Казанского собора. Митинг и борьба за гражданские права – это нужно, это хорошо. Митинг был студенческий. Но увы! И там не обошлось без социального протеста и лозунга «Долой самодержавие!». Горького арестовали в Нижнем Новгороде в апреле и обвинили еще и в приобретении мимеографа для печатания воззваний к сормовским рабочим. Однако великодушные жандармы через месяц отпускают его под домашний арест, а потом выселяют в Арзамас.
Арест, хоть и недолгий, очень повредил творчеству Горького. Он пишет уже не просто бездарный, а вредный памфлет «Песня о Буревестнике». Все, что нужно воспаленному общественному сознанию (а тормоза отказали и у писателя, и у его поклонников). Все здесь есть: и тучи, и робкие гагары, и испуганные чайки, и жирный пингвин (то ли мещане, то ли филистеры, то ли верноподданные). Один Буревестник вопит: «Пусть сильнее грянет буря!» Через много лет великий писатель Фазиль Искандер в «Кроликах и удавах», диссидентско-либеральном манифесте, скажет, что буревестники всегда кончают тем, что становятся горевестниками. Но общество в восторге, а цензура всегда дура: из-за горьковской чуши закрывают журнал «Жизнь», после чего памфлет расходится во всех губерниях в листовках и списках. Ведь даже из безобидного «Коновалова» цензура выкинула те места, где Алексей Пешков читает пекарю роман о Стеньке Разине.
А дальше – пошло-поехало. В 1902 году в МХТ были поставлены две очень слабые пьесы: «На дне» и «Мещане». Цензура и жандармы «сделали» Горькому «биографию». Это ново, это оригинально. Читать и смотреть Горького становится престижно. Читатели и зрители чувствуют себя инсургентами, причем задарма, без риска, а это очень приятно. Поэтому пьесы идут с триумфом, а Горького в 1902 году избирают почетным академиком по разряду изящной (!) словесности. И тут Николай II делает такую же потрясающую глупость, как в случае с анафемствованием Толстого (без монарха Синод бы на это не пошел) и с запретом лекций о Льве Николаевиче в гимназиях и университетах. Результаты выборов аннулированы! Тут же от своих званий отказываются и Короленко, и Чехов, а слава Горького взлетает до небес; «Мещан» ставят в Вене и Берлине, а в 1903 году выходит шеститомник Горького и выдерживает пять изданий. Теперь уже Горький входит в моду и в Европе. Он – визитная карточка бурлящей страны и грядущей Смуты.
Хорошо только одно: Горький не озлобился, он так и будет до 1928 года искать «революцию с человеческим лицом», пока не попадет в 1929 году к ней в зубы, на чем поиски прекратятся. Скромная, верная жена, подруга его бедных и безвестных дней, уже не годится для мировой славы Буревестника, модного писателя, кумира ошалевшей толпы. Он бесчеловечно бросает Катю, и в 1904 году Андреева становится его гражданской женой. Накануне 9 января Горький с группой интеллигентов посещает С.Ю. Витте, чтобы предупредить кровопролитие. Но ведь не Витте же отдал приказ стрелять, а какой-то дурак-силовик. После расстрела демонстрации Горький пускается во все тяжкие: связывается с социал-демократами, пишет прокламацию, обвиняя царя в убийстве, и призывает всех граждан срочно бороться с самодержавием. А режим продолжает «делать ему биографию»: полтора месяца Петропавловской крепости Горький заработал. Но он уже табу: манифестации протеста идут не только в России, но и в Европе. Приходится выпускать. В крепости Горький пишет очередную муру – «Детей Солнца». Выйдя в октябре 1905 года, он заводит в Питере газету «Новая жизнь» (идейный вдохновитель и настоящий руководитель – сам г-н Ульянов-Ленин; Горький докатился-таки до формального с ним знакомства, а Ленину ли было не знать, как полезны модные литераторы). Конечно, Горький не мог не поучаствовать в декабрьском мятеже: ходил вокруг баррикад и собирал деньги на оружие. В декабре 1906 года он выступил с совершенно безумной (в духе соколов и буревестников) речью на митинге в Гельсингфорсе и затем сразу уехал из России, предчувствуя, что еще несколько дней, и он опять угодит в крепость, а мировая общественность на этот раз будет бессильна: в России наступили жесткие времена, и буревестников сажали в надежные клетки. И вот здесь выяснилось самое неприятное: слава и деньги, бабы и комфорт избаловали пролетарского писателя, он больше не хотел умирать за «правое» (то есть левое) дело, но предпочитал посылать на смерть других, избрав для себя роль «зажигателя» на политических дискотеках. Конечно, где уж здесь было что путное написать.
Алексей Максимович едет в Америку, митингует с требованием поддержать русскую революцию (акулы Уолл-стрит, слава Богу, не дали ничего, у них своего Саввы Морозова не было). Заодно Горький нахамил спасавшим его из тюрьмы французам за то, что они дали заем царскому правительству (памфлет «Прекрасная Франция»). Он пишет бездарную, ходульную агитку «Мать» (хлеб для юмористов на век вперед). Этот кошмар он допишет в 1907 году, а в 1906-м состряпает две слабенькие пьесы – «Варвары» и «Враги». В мае 1907 года Горького занесет аж на Лондонский съезд РСДРП (делегат с совещательным голосом). Еще одна порция неумеренных похвал и подначек. В 1908 году он начинает переписку с Лениным и переписывается с ним аж до 1913 года. Горький стоит на своем: революция с человеческим лицом, а Ленин старается его не очень отпугивать.
И живет Буревестник на Капри. И для чахотки полезно, и красиво, и тепло. Деньги пока есть. Правда, переписываясь с дьяволом, трудно получать вдохновение от Бога, хотя бы даже от Аполлона и муз. За эти семь лет Горький ничего стоящего не напишет. Заклеймит капитализм в «Вассе Железновой» (а на Капри, уж конечно, полный социализм – для богатеньких пролетарских писателей). Кстати, о судьбе горьковской «Прекрасной Дамы». Из марксисток редко выходят милые женщины, все больше комиссарши. И поэтому пассию Горького, несмотря на ее услуги и бешеную энергию, мало ценили (талант-то был невелик) Станиславский и Немирович-Данченко и заменили ее Ольгой Книппер-Чеховой. Она была легкомысленна, но хоть не революционерка. Андреева из МХТ уйдет. Скорее всего на ее совести – смерть Саввы Морозова от руки Красина, а сыграла она роль наводчицы. Ведь когда Морозов разобрался в большевиках и отказался давать деньги, она добилась страховки на свое имя. Убить для большевиков было – раз плюнуть, и, получив крупную сумму, роковая красавица отдала все им. Но вот ей минет 51 год, и Горький ее хладнокровно бросит, заменив юной Марией Игнатьевной Будберг. И останется она у разбитого корыта, ненужная уже и советской власти.
А в 1913 году, после политической амнистии, Горький возвращается в Россию, поселяется в Финляндии, пишет роман «Детство», в 1915 году – «В людях». Не очень интересно, заурядно, но хоть правдиво. Заодно издается журнал «Летопись» – антивоенный, в духе пролетарского интернационализма. Кстати, Горький одно время искал Бога (не там, где он был) в плохой компании Луначарского и Богданова (искавшего, правда, не Бога, а смысл жизни). И Ленин ему все прощал.
Но вот и роковая черта 1917-го, проведенная через многие судьбы. И здесь Горький опомнился и в «Новой жизни», которой дадут жить только восемь месяцев при «новой власти», до середины июня 1918 года, стал писать против большевиков. Потом, в том же 1918 году, из статей будет сделана книга «Несвоевременные мысли». Он возражает большевикам как «свой», но очень резко. И если бы не Ленин, сгинул бы он в ВЧК. Вот что он пишет в марте, обращаясь к морякам, этим нашим «вязальщикам гильотины»: «За каждую нашу голову мы возьмем по сотне голов буржуазии. Самооценка русского человека повышается! Но для меня – как, вероятно, и для всех, еще не окончательно обезумевших людей, – грозное заявление моряков является не криком справедливости, а диким ревом разнузданных и трусливых зверей». А вот что он говорит в одной из последних (и понятно, почему последних) статей. «Все то, что я говорил о дикой грубости, о жестокости большевиков, восходящей до садизма, о некультурности их, о незнании ими психологии русского народа, о том, что они производят над народом отвратительный опыт и уничтожают рабочий класс, – все это и многое другое о „большевизме“ – остается в полной силе».
Более того, Горький яростно заступается за гонимых поэтов и писателей (в его Доме искусств комнату имели и Грин, и Гумилев). Он не даст умереть с голоду ни Грину, ни Блоку, он будет добывать лекарства и пайки, давать работу в своем издательстве «Всемирная литература». Его брошенная жена с ведома мужа станет активной деятельницей Политического Красного Креста. Он будет спасать кого сможет (из интеллигентов) из лап ВЧК. Он спас бы и Гумилева, если бы тот согласился отречься, солгать. Пусть это все зачтется ему Там, где взвешивают все наши грехи и добрые дела. В 1921 году Ленин выпихнет его из страны якобы лечиться, а на самом деле – чтобы спасти от ареста и расстрела. Еще год-другой – и больной, отстраненный от дел Ленин уже ничем не смог бы помочь. Он ведь и Мартову организует отъезд. Горький и Мартов – старые друзья. Хоть их он пожалел.
В 1921–1922 годах Горький в Германии пишет статьи против большевиков («Русская жестокость», например, или «Интеллигенция и революция»). В 1923 году он пишет «Мои университеты». Правдиво, но серо. А в 1925 году он переезжает в Сорренто и начинает писать своего «Клима Самгина». Бог возвращает ему дар за смелость и добрые дела. Первый том вообще талантлив, а сцена гибели маленького Бориса в проруби – это очень сильно, на мировом уровне. Есть хорошие места и в других томах. Все губят занудство и длинноты. Вот если бы объединить все тома в один!
А потом – катастрофа. Кончаются деньги, нет славы, никому он за границей не нужен. А из СССР идут такие авансы! Ему 60 лет, и в 1928 году он совершает поездку в СССР. Какие восторги, какие ласки! Какая еда! И тон статей меняется, он уже защищает от нападок Страну Советов. 20 июня 1929 года он совершает преступление против совести: едет на Соловки с «инспекцией». Конечно, ему ничего не покажут, но 14-летний мальчик из детского барака расскажет ему все про ужасы, казни и пытки СЛОНа. Горький выйдет, залитый слезами, и… оставит в книге отзывов хвалебную запись, и мальчика с собой не заберет (а его расстреляют после отплытия горьковского парохода). Вернется в Европу – и промолчит.
А в 1931 году он переезжает в СССР, и мышеловка с бесплатным сыром захлопывается за ним. Будет имение под Москвой, городской особняк, свежая клубника зимой, не будет только свободы – ни для него, ни для Максима. Домашний арест и челядь из чекистов.
И он покорно поедет в августе 1933 года на Беломорканал в компании 120 трусливых совписов и составит в 1934 году дикую, лживую книгу, восславившую рабский труд, и 36 трусов поставят под названием свои имена (84 человека окажутся поумнее и уклонятся). А среди 36 будут и М. Зощенко, и В. Катаев, и А.Н. Толстой.
В 1934 году Горький – свадебный председатель I Всесоюзного съезда совписов. И всё – большевики и Сталин выжали его досуха. В мае 1934-го НКВД уберет Максима (наверное, сказал что-то лишнее или хотел бежать). А 18 июня 1936 года Максим Горький умер в Горках. Его тоже отравили, он не должен был дожить до Больших Процессов 1937–1938 годов.
Он призывал бурю, и эта буря лишила его сына, чести, доброго имени и таланта (с 1928 г. он ничего не написал). А потом добила его. Что ж! Гагары, пингвины, чайки, ужи и другие здравомыслящие жители земли, моря и ближних небес предупреждали его о последствиях.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.