Моя родная Лагерная улица...

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Моя родная Лагерная улица...

Воспоминания Ольги Юрьевны Лукьяновой.

Удельная – моя Малая Родина. Здесь мои корни: тут жили мои прабабушка и прадедушка и обе бабушки, родились мои мама и папа, здесь родилась и провела первые десять лет я. В Удельной до сих пор живет мое детство. Это особенно остро понимаешь, когда встречаешься со своими подругами и одноклассниками. Лишь у немногих остались в паспортах удельнинские адреса. Но стоит только с ними начать вспоминать детские годы, как зримо встает перед глазами улицы – Рашетова и Лагерная, Новозыбковская и Лечебная, школа № 99 и велотрек, пруды и старая Сосновка... И тянет с невероятной силой вновь вернуться туда, к тем тихим улочкам, в те старые дома, к тем бесконечно дорогим, но безвозвратно ушедшим людям.

Здесь, в Удельной, жили ближайшие родственники по маминой линии: прабабушка Александра Константиновна Соколова (немка, в девичестве Лейтер). Она скончалась в 1939 году. Прадед, ее муж – Александр Александрович Соколов. Про него известно, что служил он в фельдъегерском корпусе Главного штаба под началом генерал-майора М.Н. Сипягина, часто с поручениями и миссиями ездил в Китай. В звании полковника вышел в отставку, скончался в 1916 году. Похоронен, предположительно, на Смоленском кладбище.

Здесь, в Удельной, жили еще до революции их сыновья (Александр и Николай) и дочери (Евгения, Надежда, Вера и Мария), а позже и их семьи. К сожалению, точно неизвестно, когда они переехали с Гороховой улицы в Удельную, став «зимогорами». Очевидно, в начале 1910-х годов. В справочнике «Весь Петербург в 1913 году» уже упоминается их адрес по Кропоткинской улице в Удельной, дом № 7. Позже они переехали на Княжескую (Новозыбковскую) улицу, в дом № 9/13.

Большую часть времени я проводила в квартире на Новозыбковской (Княжеской) улице в доме № 9/11 у тетушек – Веры Александровны и Надежды Александровны Соколовых. Они были моими двоюродными бабушками, старшими сестрами бабушки Марии Александровны, скончавшейся в 1949 году. Соколовы когда-то занимали все пять комнат квартиры на первом этаже. Но в результате уплотнения и родственного обмена в квартире стали проживать четыре семьи. За Соколовыми остались две смежных комнаты.

В дальней комнате жила тетя Надя. Единственное окно выходило в маленький садик, за которым она ухаживала. У окна на комоде красного дерева стояла кадка с большой разлапистой пальмой. Вдоль стены – металлическая кровать с шариками, как у многих в ту пору. Я днем спать не любила, но когда меня все-таки укладывали, занималась тем, что раскручивала их. В углу – высокое зеркало в старинной раме, у печки – кресло. Печка была на две комнаты, в комнату тети Нади она выходила своей задней стенкой. Еще в этой комнате некоторое время «жила» китайская ширма, а на стенках были лаковые китайские полочки черного цвета с рисунками. Это было то немногое, что осталось от того, что привозил из командировок в Китай их отец – мой прадед Александр Александрович Соколов.

Тетя Надя была довольно высокой худощавой женщиной. В молодости была красивой, но замуж не вышла.

В семье иногда потихоньку рассказывали, что причиной тому большая любовь, которая была у нее к Василию Семенову – другу ее братьев, женившемуся на старшей сестре Евгении. Впоследствии брак этот распадется, Василий Иванович уйдет из семьи, оставив сына Владимира, а что уж при этом чувствовала и переживала тетя Надя, можно только догадываться.

Н.А Соколова.

Фото 1956—1957 гг.

Из архива О.Ю. Лукьяновой

Всю блокаду работала она в Выборгском телефонном узле связи на Лесном проспекте. Видимо, работала очень добросовестно, так как была награждена орденом Ленина. В 1956 году вышла на пенсию. До сих пор в моей семье сохраняется ваза с надписью: «Благодарим за безупречную и долголетнюю работу». Годы взяли свое: плечи согнулись, глубокие морщины изрезали лицо. Но и в старости она следила за собой, укладывала щипцами прядки седых волос, любила носить блузы с глухим воротничком. Что касается характера, то была она достаточно жесткой, требовательной, никогда не кривила душой. Ее очень любили племянницы и племянники, а соседи, как мне кажется, побаивались.

Большую привязанность испытывала она к огромному рыжему коту Катаське. Однажды с ним произошла беда: кто-то из соседей облил его кипятком из чайника. На спинке длинной тонкой полоской выпала шерсть, рана была кровавой. Тетя Надя переживала его боль как свою, возила его, такого тяжелого, в лечебницу, лечила гомеопатическими мазями (другими лекарствами они сами почти не пользовались). И все зажило, как на собаке. Только шерсть так и не выросла.

Тетя Надя прекрасно готовила: ее фирменным блюдом были жареные опята, которые мы собирали по березовым пням рядом с домом или в Сосновке. За последними осенними курочками и зеленушками ходили уже тогда, когда листьев на деревьях почти не оставалось. Вырезала она их ножичком прямо из-под земли, находя буквально на ощупь. Скончалась Надежда Александровна в августе 1962 года, и эта была первая смерть, с которой я соприкоснулась.

В отличие от сестры, тетя Вера была низенького роста, рыжеватой, веснушчатой. Как и тетя Надя, замужем не была, но всегда себя отдавала подругам, сослуживицам, соседкам, родственникам, воспитанницам. Фактически я стала ее последней воспитанницей и любимицей. Она меня даже в детский сад не пустила, хотя моя младшая сестренка Таня подверглась все же коллективному воспитанию. Тетя Вера почти ни в чем не могла мне отказать, и, к стыду своему, я часто этим пользовалась.

Когда мы выходили на проспект Энгельса, я всегда старалась направить наш путь в магазин канцтоваров, где был отдел игрушек. Когда бывали на почте, я надолго застывала у выставленных наборов почтовых марок. Посещение поликлиники на углу Манчестерской оборачивалось для меня приобретением вкуснейшей шоколадки с орехами «Золотой якорь» из магазина напротив, а уж про пышки из новой булочной на углу Скобелевского и проспекта Энгельса я уж и не говорю – это было своеобразным ритуалом. Не могла она отказать и другим (пенсия по тому времени у нее была высокая – 80 рублей), часто у нее перехватывали «рублики» до получки, стаканчик муки или сахарного песку и т. п.

Занимала она проходную комнату. Эта комната была побольше, чем тети Надина, но мебели и в ней было немного: атаманка (оттоманка – широкий мягкий диван с подушками, заменяющими спинку – С. Г.) с валиками (на одном из них всегда лежал Катаська), узкий шкаф, буфет, кровать красного дерева, небольшая тумбочка рядом с ней, в центре стол со стульями. Над тумбочкой висел радиоприемник, его почти не выключали. У окна стоял небольшой столик со швейной машинкой «Зингер».

К Новому году на столике вместо «Зингера» появлялась елка. Игрушки менялись, однажды племянницы даже подарили тетушкам большой (двухслойный) набор игрушек из ГДР. Неизменными же оставались свечки, которые они не боялись зажигать. Тетя Вера часто сидела за машинкой, шила много, но не на заказ, а для себя. Чаще всего чинила постельное белье. Кровать ее была образцово-показательной. Она рассказывала, что сама кровать была маминой, чуть ли не из приданного. Застелена она была в лучших традициях того времени: несколько подушек подымались горкой, наверху – думочка, самая маленькая, снизу кровати подвязан подзор с кружевами. (У тети Нади все было как-то поскромнее, подушек и кружев поменьше.)

Дом их был очень гостеприимным. Особыми днями были 17 августа (день рождения тети Веры) и 30 сентября (именины и день рождения тети Нади): съезжались и сходились все многочисленные племянники и племянницы. За столом было тесновато, для маленьких ставился отдельный столик. Всегда были домашние пироги. Когда я теперь беру в руки блюдо, на котором тогда они подавались, то удивляюсь, какое же оно маленькое, а ведь никто не уходил голодным. Почти все за столом пережили блокаду и привыкли довольствоваться малым. За чайным столом и за разговорами, бывало, и засиживались, но всегда потом отправлялись гулять. Многие из племянников здесь, в Удельной, выросли, поэтому навещали своих подруг и друзей, традиционно шли в Сосновку.

Соседи могли бы сказать, что Соколовы были шумными. Дело в том, что характеры у многих были сильные, независимые, свою точку зрения часто отстаивали в споре.

Даже когда за чайным столом собиралось всего несколько человек, редко бывало тихо. Особенно когда гостями были брат Николай и его супруга Надежда Аристовуловна. Жили они недалеко, в Лесном, у Золотого пруда.

Николай Александрович всю жизнь проработал юрисконсультом на разных предприятиях, а жена была учителем-словесником, работала в школах Выборгского района. В 1915 году Надежда Аристовуловна окончила высшие женские Бестужевские курсы, спустя двадцать лет, пройдя испытательный срок, получила аттестат на звание учителя средней школы. Когда произошло разделение на мужские и женские школы, выбрала для себя работу с мальчиками в школе № 97. Награждена орденом Ленина. В войну потеряли сына Колю, дочь Милица вышла замуж за одного из воспитанников Надежды Аристовуловны – Василия Савченко, морского офицера, и вместе с ним колесила по всей стране. Выйдя на пенсию, Николай Александрович с супругой часто приходили к сестрам. Дядя Коля был замечательный рассказчик, много знал, обладал хорошей памятью.

В коммунальной квартире, в которой проживали тетушки, жили люди разные, как говорится, из разных социальных слоев. Но все к сестрам относились уважительно. Самые добрые отношения были с семьей Шаровых. Александр Парменович Шаров – хореограф, человек яркий, шумный, публичный. Он часто заходил к тетушкам позвонить по телефону, делился новостями своей творческой жизни, рассказывал что-то интересное, не отказывался от чашки чая. Нередко в семье Шаровых были гости, бывали и замечательные личности. Однажды приходил знаменитый танцовщик Махмуд Эсамбаев.

Из большой комнаты Шаровых часто раздавались звуки рояля. Александр Парменович был хорошим пианистом. Можно сказать, что с музыкой Шопена и Чайковского я впервые познакомилась благодаря ему. А Первый концерт П.И. Чайковского навсегда в моей памяти связан именно с Новозыбковской: как-то безмятежным летним утром я, шести-семилетняя, подходила к дому тетушек, и через раскрытые окна веранды Шаровых услышала потрясающие звуки первой части концерта.

Скорее всего я слышала это произведение впервые. Но чувства торжества момента, эмоционального восторга или еще чего-то были настолько сильны, что живут со мною всю жизнь. И мне никто не говорил в это минуту: «Послушай, какая музыка!» Мне кажется, что я вообще шла одна. Но «волшебная сила искусства» сотворила тогда со мной это чудо – я влюбилась в музыку Чайковского навсегда. С этой верандой связаны и воспоминания о наших детских праздниках, которые часто устраивались в семье Шаровых для дочери Лены и для нас, ее подружек...

С Новозыбковской у меня, конечно, связано много воспоминаний, но жила я все-таки на Лагерной (бывшей Алексеевской). Она начиналась от проспекта Энгельса, у современного дома № 63, и упиралась в Старопарголовский. Если приглядеться, то и сейчас на этом красном кирпичном четырехэтажном здании можно увидеть вывеску, изрядно замазанную краской, с надписью «Лагерная».

В 1930-х годах здесь находилась школа № 27, в 1950-х – начале 1960-х годов – школа фабрично-заводского обучения (ФЗО). Сзади к нему прилегали хозяйственный двор с вечной кучей угля и спортивная площадка. По периметру шла ограда, кое-где росли кусты традиционной для Удельной желтой акации. Вход на территорию был расположен с угла Лечебной улицы.

На противоположной стороне Лагерной улицы стояло одноэтажное розовое здание, вытянутое вдоль проспекта – аптека (Лагерная ул., № 2). Сейчас на ее месте дорожка, окаймленная вереницей дубов и кленов с одной стороны и кустарником с другой. И тогда аптека была вся в зелени. Аптечный садик, хоть и отделен был невысоким забором, но естественным образом переходил в сад, относящийся к нашему дому. Там росли яблони. В довоенное время на этом месте находились два двухэтажных коммунальных дома под одним № 4. (Теперь на этом месте гостиница «Наука».) Позже они были разобраны, а жители расселены в соседние дома, в том числе и в наш – дом № 6.

Наш дом, отделенный забором, стоял в удалении от улицы. Перед оградой росли густые липы, и аллея эта доходила до Новозыбковской. До наших дней сохранились две или три из них на территории детского сада № 100. Таким образом, по ним можно увидеть, где проходила левая сторона Лагерной. А тогда у одной из лип перед калиткой лежал большой камень. Одно время это было местом посиделок молодежи. Когда летом он был нагрет солнцем, мне на нем разрешалось посидеть. С этим местом связано одно мое яркое воспоминание, относящееся к жаркому августовскому дню 1959 года: здесь долго, очень долго, как мне казалось, мы ожидали маму с моей новорожденной сестричкой Таней.

От калитки шла дорожка к дому. Справа от нее – высокие деревья, где летом всегда были полутьма и прохлада. Здесь мы, девчонки, любили зарывать в землю «секретики». В небольшую ямку укладывали головки красивых цветов, какой-то камушек, осколок зеркала, кусочек яркой ткани – в общем, все, что подсказывала фантазия и было нам доступно. Аккуратно закрывали куском стекла, любовались некоторое время, показывали друг другу, затем сверху прикрывали мхом, травой, присыпали землей, в надежде, что потом обязательно к нему вернемся и полюбуемся.

Место это мне казалось вполне таинственным и нелюдимым, часть деревьев небольшим островком сохранилась и по сей день. Но каково же было мое удивление, когда я узнала, что до войны на этом месте стоял небольшой одноэтажный особнячок. Ко времени моих воспоминаний от него не осталось даже следа. Так же как и наш дом, он имел № 6, а квартиры в нем были под № 5 и № 6. По воспоминаниям моего дяди, в одной из квартир жила семья заведующего магазином на проспекте Энгельса (бывшего купца Башкирова) Леонида Федоровича Новикова. Дядя учился с его сыном в одном классе. В начале блокады семья Новиковых эвакуировалась, остался один Леонид Федорович. Он и помогал иногда нашим приобретать то соль, то спички. Что касается флигеля, то его в войну разобрали, а заросло место, как видно, быстро...

Со стороны аптеки высоких деревьев не было. Здесь можно было при желании что-то сажать, выращивать: несколько грядок действительно было. Как-то и мама посадила клубнику, всего несколько кустиков. Но большого урожая не собрала.

Дом наш стоял к Лагерной «спиной»: крылечко было с противоположной от улицы стороны. Несколько ступенек, по двум сторонам на крылечке скамеечки. Все жильцы любили здесь посидеть: для взрослых это было место для вечерних разговоров, ребятам – место для игр. Мы, дети, играли на этом крыльце в «колечко» («колечко, колечко, выйди на крылечко»), в кинофильмы (загадывали названия кинофильмов по первым буквам – например, «П. П.» могло означать и «Петр Первый», и «Первая перчатка», и неведомая мне «Певчая птичка» – фильм не смотрела, но название запомнила). Играли, конечно, и в карты, и в домино, но для этих игр больше подходил широкий подоконник между первым и вторым этажами.

Дом был деревянный, двухэтажный, коммунальный. Его часто принимали за кирпичный, поскольку доски, которыми он был обшит, были с пропилами под кирпичную кладку. Выкрашен он был в желтый цвет. В доме было 6 квартир – две на первом, четыре на втором: № 3, 4, 7, 8. На второй этаж до широкого окна вела довольно крутая лестница, после этой маленькой площадки еще несколько ступенек до верхней. С этой площадки можно было подняться на чердак. Я там часто бывала с мамой – она на нем сушила белье. До сих пор помню нежнейший песок, которым он был засыпан, особый сухой воздух. Мама, Инна Георгиевна Чайковская (Ефремова), рассказывала, что в войну она несколько раз дежурила на чердаке, чтобы тушить зажигательные бомбы. Ей тогда было 12—13 лет. Не знаю, в каком доме был тот чердак, но мне всегда представляется именно этот.

В трех квартирах второго этажа проживало по одной семье: Потехины, Фадеевы, Козловы. В нашей, № 7, проживали две – наша и маминого брата. Квартира была двухкомнатной. Через входную дверь попадали в коридор-кухню с одним окном. Я еще застала время, когда готовили на керосинках и примусах, а воду носили из колонки, находящейся во дворе. Позже провели и газ, и водопровод, а отопление так и оставалось печным.

В нашей 16-метровой комнате печка занимала довольно много места. Зимой из-за жарко натопленной печи на окнах образовывался конденсат – «окна текли». Для сбора этой влаги папа придумал прокладывать по подоконнику марлю, концы которой были опущены в маленькую бутылочку, свисающую под окном. Странно сейчас это бы выглядело. Пространство между рамами во всех домах было принято не только утеплять, но и украшать. Тут уж хозяйки проявляли и свой вкус, и свою фантазию. Кто-то поверх ваты укладывал высушенный мох, хвощ, кисточки рябины, сосновые шишечки, создавая природную композицию, кто-то создавал сказочно-новогодний вариант из еловых веточек и новогодних игрушек. Я видела, как вату еще и посыпали растолченными в крошку разноцветными стеклышками от разбившихся елочных украшений.

Заготовка дров была для жителей всей Удельной главным делом в сентябре—октябре: приобрести, довезти, разгрузить, распилить, наколоть, сложить. Гора с плеч, когда очищенный, просушенный и подремонтированный за лето дровяной сарай вновь заполнялся ровно уложенными поленницами дров. Я очень любила участвовать в этом процессе. Мне нравилось, как дружно работала вся семья, что работа продолжалась чаще всего допоздна, завершалась уже при свете фонаря. Нравился мне и запах смолы и коры.

Иногда мне даже доверяли попилить на пару с папой двуручной пилой. Но главной моей обязанностью была переноска наколотых уже дров к поленнице. Существовали разные приемы и способы их укладки, чтобы стенки из дров не обваливались, чтобы размещались они компактно в условиях маленьких дровяников.

Сараев было много, по числу семей, размещались они повсеместно, образуя вокруг домов уютные, как мне казалось, дворы. Наши сараи стояли на том месте, где теперь гаражи и трансформаторная будка. Как-то ЖАКТ решил отстроить для жильцов сразу нескольких домов двухэтажные сараи: два длинных ряда с двумя лестницами по бокам. Бросали жребий, горели страсти – кому какой сарай достанется, но почему-то долго мы ими не пользовались. Причину не помню, может быть, на этом месте строительство пятиэтажки уже началось. На этой же площадке была водяная колонка – помню время, как к ней выстраивалась очередь. Потом воду дали в квартиры, но колонка так и осталась. Недавно попыталась ее найти, примерное место по кустам коринки за домом № 5 по Рашетовой определила, но от нее не осталось даже люка.

Завершая тему бытовых подробностей, скажу, что при наших домах была прачечная – маленькая пристройка, где была вода и лавки, где хозяйки могли стирать в тазах и корытах, не боясь забрызгать мыльной пеной все вокруг. Но мама стирала там редко, постельное белье сдавала в прачечную, почему-то не на Калязинскую по соседству, а возила на 1-й Муринский к фабрике Микояна. Сдавала его «в сетку», что было значительно дешевле, и, получив белье, влажное и скрученное, везла его потом на трамвае, а дома уже сушила и отглаживала.

Баню в нашей семье предпочитали «новую» на Ярославском проспекте – в отличие от «старой», располагавшейся возле станции Удельная. Нам с сестрой «новая» нравилась тем, что для детей там был маленький «лягушатник», величиной и глубиной, наверное, с детскую песочницу, но там можно было поиграть с игрушками в прохладной водичке, пока мама освободится. И все-таки ходить в баню я недолюбливала: во-первых, потому что там часто были большие очереди, которые продвигались очень медленно, и, во-вторых, после бани нас мама очень кутала, ведь до нашей Лагерной мы ходили, конечно, пешком. Поэтому я очень любила мыться у бабушки в ванной. Они с дедушкой жили в коммунальной квартире на углу проспекта Римского-Корсакова и Мясной улицы, и там была ванная с дровяным нагревателем. Но подобное счастье случалось нечасто...

В непосредственной близости от нашего дома располагались еще два. Один – напротив крыльца, за сараями. Этот дом относился уже к Семеновскому переулку (в мое время от переулка оставалась заросшая бурьяном тропа). Довольно долгое время в нем размещалось почтовое отделение. Он был отштукатуренным и некогда ярко окрашенным.

На другой дом выходили окна нашей квартиры. Он располагался на углу Лагерной и Новозыбковской. С трех сторон его окружали деревья и кусты, со стороны крыльца располагались сараи и остатки красной кирпичной стенки (частью какой постройки она была раньше, мне неизвестно). В этом доме не было детей моего круга, и я его плохо запомнила.

Перед домом-почтой была утоптанная площадка, на которой часто происходили наши детские игры: «кислый круг», колдуны, пятнашки, «в собачки», прятки, «12 палочек». В нашем дворе очень любили игру в «ромбы». Эта игра сейчас совершенно забыта. Перед игрой на бумажках в форме ромбов красным и синим карандашами писались числа, например, 50, 100, 250, 500, 1000. Количество бумажек, скрученных в трубочки, равнялось количеству игроков. Кто-то подкидывал их вверх. Подобранный ромбик указывал, к какой команде (красных или синих) относился игрок и насколько он «дорог». Команда договаривалась о тактике: кого защищать, на кого «работать».

Для другой команды, естественно, оставалось тайной, кто каким числом владеет и кого преследовать надо в первую очередь. Затем члены одной команды разбегались, остальные начинали преследование. Догнавший требовал сверить номера на ромбах: больший поглощал меньшего, его число увеличивалось, равные номера разбегались. Игра была очень динамичной и азартной.

Вообще, игры объединяли дворы. Может быть, были и обратные примеры, но я с ними не сталкивалась. Однако некоторые семьи жили довольно обособленно. Этому способствовали и высокие заборы, и отдельные частные домики. На противоположной стороне улицы, на углу Лагерной и Новозыбковской, находился такой дом. Из-за забора дома было не видно, разве что край крыши. Зато видны были многочисленные фруктовые деревья, растущие в саду. Это был участок, принадлежащий Кремерам, и, кроме фамилии, мне о них ничего более не известно.

За Новозыбковской улицей Лагерная зрительно расширялась. Это объяснялось тем, что по ее четной стороне почти не было домов вплоть до Малой Ивановской улицы. Здесь росли высокие сосны, кусты сирени, чуть в отдалении было поле, где часто играли в футбол даже взрослые. Не было здесь и аллеи лип, что была в первой части Лагерной.

Как мне удалось узнать, несколько домов, стоявших некогда по левой стороне Лагерной, сгорели в блокадную зиму 1942 года. Огонь тогда сумел быстро распространиться по проводам, пострадали тогда и наши родственники. Новые дома здесь начали строить в 1960-е годы. И как приятно, что жители этих хрущевских пятиэтажек сумели окружить свои дома густой зеленью.

Ведь именно богатой растительностью всегда славилась Удельная. Рядом с высокими соснами, кленами и дубами росли многочисленные кусты сирени, желтой акации, коринки (ирга). Как и все дети, мы собирали и шишки, и желуди, и рябину для своих поделок. Кленовые «носики» приклеивали себе на нос.

Лечебная (Кропоткинская) улица. Фото 1950-х гг. (?) Из архива О.Ю. Лукьяновой

О. Лукьянова (Чайковская) в родных удельнинских пенатах. Фото 7 ноября 1956 г.

Из архива О.Ю. Лукьяновой

Из зеленых стручков акации делали себе свисточки. Для этого надо было аккуратно снять с края тонкую ниточку, удалить незрелые горошинки, обязательно лизнуть языком внутренние створки («чтобы лучше звучал») и откусить один кончик стручка. Свистулька готова. Гудки раздавались на разные голоса.

Самой любимой и доступной ягодкой детства была, конечно, коринка. Мы, дети, паслись под длинными гибкими ветвями до тех пор, пока не обирали все, до последней ягодки. Руки и губы были синими, но нас никто не ругал за это, ведь ценности для взрослых эти ягоды никакой не представляли, а опасности для наших животов не несли. Думаю, что они и сами не прочь были немножко ею полакомиться.

На крыльце дом № 9/11 по Новозыбковской улице: В.А. Соколова, И.Г. Чайковская, на рукахсестра Таня. Фото 1960 г. Из архива О.Ю. Лукьяновой

В Удельной всегда обильно произрастала спирея японская. Ее еще называют таволгой, а на Удельной я слышала и такое название: майский цветок. Этот очень неприхотливый декоративный кустарник особенно украшает улицы с конца мая. Пышно цветущие белыми соцветиями кусты и сейчас окружают дома между Лагерной и Рашетовой улицами. Особенно их много около дома № 13, корп. 2 по Рашетовой.

О. Лукьянова (Чайковская) на Лечебной улице. Фото 1959 г. Из архива О.Ю. Лукьяновой

Правая сторона Лагерной была застроена двухэтажными домами. Каждый дом имел палисадник. От улицы эти посадки отделяли невысокие заборы с редкими досочками, стоящие в линию. Ни один из этих домов не был развернут крыльцом на Лагерную: одни стояли боком, другие спиной. Цветов в садиках со стороны Лагерной было немного – сторона была тенистая.

На пруду Линден. Слева – О. Лукьянова (Чайковская).

Фото 1957 г. Из архива О.Ю. Лукьяновой

Помню, что георгины и гладиолусы для 1 сентября мы покупали на Лечебной. А на Лагерной довольствовались дикорастущими цветочками: бледно-розовыми мыльниками, иван-чаем, «горькушками» (так у нас в семье называли одуванчики), кашкой (клевером) и аптекарскими ромашками. (За фиалками и ландышами ходили по весне в Удельный парк.) Эти цветы, как и их листья, составляли основной ассортимент наших игрушечных прилавков и кукольных кухонь при игре в магазин и дочки-матери.

Сельский быт Удельной. О. Лукьянова (Чайковская) «пасет» уток и цыплят на Лагерной. Фото 1957 г. Из архива О.Ю. Лукьяновой

У каждого дома, как и везде, был свой двор с сараями. В одном из дворов, что относился сразу к двум домам, я иногда бывала. Там родился и рос мой папа – Юрий Яковлевич Чайковский, проживала его тетя Марьяна Николаевна Бороусова со своей дочерью Любой.

Тетя Муся, как мы называли Марьяну Николаевну, была добрейшим человеком. Рано овдовела, сама поднимала дочку. Всю блокаду она была в городе, работала в детском доме № 9, что на углу проспектов Энгельса и Ланского. В нем жила и Люба. После войны тетя Муся трудилась нянечкой в больнице им. Скворцова-Степанова. В большом коммунальном двухэтажном бревенчатом доме они занимали две комнаты и веранду. У них был большой огород, выходящий на Лечебную улицу. А для меня их двор был интересен тем, что там держали цыплят и куриц. Покормить и «попасти» их было очень интересно.

Дом, где родился Ю.Я. Чайковский со стороны Лагерной улицы. О. Лукьянова (Чайковская) на руках у матери. Фото 1956 г. Из архива О.Ю. Лукьяновой

У Малой Ивановской улицы Лагерная делала небольшое отклонение влево. Заставлял ее свернуть большой участок с домом за высоким забором. Его расположение можно определить по единственно сохранившемуся на противоположной стороне Лагерной деревянному дому с садом. Его современный адрес – пр. Мориса Тореза, д. 106, корп. 2. Этот дом, осколок Старой Удельной, как и другие по улице Рашетовой, у Линдена-пруда, конечно, известны каждому, кто хоть раз бывал в этом районе.

Раньше воды в пруду было побольше, на травяном склоне любили позагорать, а вот купаться отваживались немногие. Зимой по склону катались на санках и лыжах. Но больше любили прокатиться прямо по улице чуть ли не от самого Старо-Парголовского проспекта. Иногда удавалось скользить очень далеко.

Впрочем, гора эта не отличалась крутизной. Любителей «погорячее» манили склоны со Старо-Парголовского от Рашетовой улицы до велотрека. В воскресенье в хорошую погоду там собирались все – от мала до велика, взрослые с удовольствием катались вместе с детьми. Иногда катание превращалось в настоящее народное гуляние, хотя общепризнанным любимым местом масленичного веселья было все же, конечно, ЦПКиО с катанием на американских горах и на лошадиных упряжках.

Дом у стрельбища в Сосновке. В центре – Ю.Я. Чайковский. Фото 1951—1952 гг. Из архива О.Ю. Лукьяновой

Но и у нас были примечательные «объекты», на которых происходили настоящие соревнования, собиравшие публику: стрельбище в Сосновке, гонки на мотоциклах на склонах Поклонной горы, состязания на велотреке, а позже и мототреке по льду и по гаревой дорожке. Это были притягательные места для многих удельнинцев. Для детей были организованы школы фигурного катания. Например, я занималась сначала на Скобелевском проспекте (в подвале дома за магазином хозтоваров), а позже в секции при велотреке.

К местам развлечений стоит отнести кинотеатр «Уран». Он манил нас к себе с невероятной силой, ведь перед началом сеанса там продавали мороженое. Здесь я впервые посмотрела: «Полосатый рейс», «Евгений Онегин», «Операцию „Ы“...» Еще один культурный объект – клуб «Красный Октябрь» за станцией Удельная. На сцене этого почти деревенского очага культуры мне в шестилетнем возрасте довелось выступить в танцевальном хороводе и даже попасть за это на страницы ленинградской газеты. В школьные годы мы ходили в кино «Озерки», нас возили в кинотеатр «Спорт» и ДК «Выборгский». А самые мученически тяжелые культпоходы были на новогодние елки. По традиции профсоюзные елки для детей работников «Светланы», кем и являлись мои родители, проводились и в ДК «Первой пятилетки», и в ДК им. Газа или в ДК им. Кирова и начинались с 10 часов утра. И это при том, что ближайшей станцией метро была «Площадь Ленина»...

Рассказ о Лагерной был бы неполным, если не вспомнить ее самое романтическое место – таинственные пруды между Малой Ивановской и Старо-Парголовским. Эти пруды в народе по-разному называют, по-разному рассказывают историю их создания. Но все их вспоминают с радостью и какой-то детской восторженностью: кто рыбок вспомнит, кто скульптуру, кто родник...

Недавно, подойдя к одному из сохранившихся прудов, я вновь удивилась его таинственности. Оно совсем маленькое, можно сказать, крошечное, но на его берегу приятно посидеть и почувствовать уединение. Воды в нем так много, что она переливается через край, вытекая тонкими ручейками. Дорожки, которые ведут к нему мимо современных девятиэтажек, сохранили уникальную удельнинскую неповторимость. Кусты, сплетаясь ветвями, образуют плотную изгородь. Кругом кипит и бурлит жизнь, а здесь время останавливается, замирает, как будто в заколдованном царстве. Может быть, здесь и прячется от посторонних глаз Душа Удельной, моей Удельной?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.