От Екатерины I до Александра III

От Екатерины I до Александра III

После смерти Петра I на протяжении практически всего XVIII столетия евреев в Петербурге, да и во всей России, если не считать отдельных далеко нехарактерных случаев, не было. Даже те, что были, согласно указу Екатерины I, который она, едва взойдя на престол, подписала, вынуждены были покинуть пределы империи. То же самое сделала ее дочь императрица Елизавета Петровна. Второго декабря 1742 года она указала: «Как то уже неоднократно предписывалось предками Нашими в разных годах, а напоследок, блаженныя и вечнодостойныя памяти, вселюбезнейшия Матери Нашей Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны [евреям] во всей Нашей Империи… жить запрещено… какого бы звания и достоинства ни были… разве кто из них захочет быть в Христианской вере Греческого исповедания, таковых крестя в Нашей Империи, жить им позволить».

И если Петр II и Анна Иоанновна в своих указах все же разрешали евреям кратковременный въезд на ярмарки для торговли, то Елизавета Петровна даже для этих случаев не делала исключения. На одном из докладов Сената о возможности допустить евреев к торговле она написала резолюцию: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли». Впрочем, евреи не унывали. Склонные к юмору, они шутили, что отсутствие евреев в Петербурге предначертано Провидением, «так как в летние месяцы здесь нет ночи и, следовательно, невозможно определять время утренней и вечерней молитвы». Которая, добавим, до сих пор начинается с заходом солнца.

Отношение Екатерины II к евреям было сложным и далеко не однозначным. С одной стороны, она хорошо понимала острую необходимость развития таких областей экономики, как торговля и финансы, в которых евреи могли бы быть исключительно полезны для государства. С другой, ей не хотелось ссориться с церковью, для которой евреи были «христоубийцами» и врагами «истинной веры». Императрице православного государства приходилось считаться как с обычными предубеждениями, так и с откровенной религиозной нетерпимостью, долгими веками насаждавшимися на Руси. Этим объясняются ее осторожные формулировки в документах о заселении, например, Новороссийского края, или о массовом появлении евреев в Прибалтике. В указах на этот счет она частенько заменяла слово «евреи» на «иноземцы», «люди известной нации» и другие подобные эвфемизмы. А в письмах губернаторам этих территорий откровенно просила «держать все это в секрете».

К новой, открытой политике по отношению к евреям царское правительство вынуждено была перейти после трех, 1792, 1793 и 1795 годов, разделов Польши между Пруссией, Австрией и Россией. В результате этих разделов к Российской империи отошли Белоруссия и Правобережная Украина, с населением, в значительной степени состоявшим из евреев, численностью около миллиона человек. Если к этому добавить полмиллиона евреев, ставших русскими подданными после того, как в 1815 году в состав России было включено царство Польское, то в начале XIX века Россия оказалось страной с самым многочисленным в мире еврейским населением. Не исключено, что в значительной степени в силу именно этого обстоятельства за евреями было закреплено право проживать на прежних местах, в то время как въезд во «внутренние губернии» страны был для них запрещен. Возникла так называемая «черта оседлости». Понятно, что многих, особенно купцов, ремесленников и торговцев, это не устраивало. В Петербург отправилась первая делегация еврейских общин с ходатайством о смягчении законодательств, направленных против евреев.

Одним из самых активных просителей, прибывших в Петербург, был херсонский купец 1-й гильдии корабельный подрядчик Абрам Израилевич Перетц. В Петербурге начала XIX века он слыл одним из владельцев дома № 15 по Невскому проспекту. В столице его хорошо знали. Газеты писали, что это был «человек был ученый, знал разные иностранные языки, одевался и жил по гражданским обычаям». Наряду с судостроением, предприимчивый купец занимался торговлей солью. В этом деле он преуспел и вскоре стал едва ли не единственным крупным поставщиком соли к царскому двору. В петербургский городской фольклор Перетц вошел широко известным в свое время каламбуром, обыгрывавшим его экзотическую фамилию: «Где соль, там и Перетц».

Перетц имел обширные связи в высших кругах русского общества. Он был женат на дочери известного ученого и мецената, управляющего светлейшего князя Г. А. Потемкина, раввина Иошуи Цейтлина. Но особенно сблизился Перетц с крупнейшим общественным и государственным деятелем времени Александра I Михаилом Михайловичем Сперанским – одним из главных инициаторов и проводников общественных и политических реформ императора в первые годы его царствования, которые Пушкин охарактеризовал как «Дней Александровых прекрасное начало». Перетца даже называли «еврейским помощником Сперанского». И когда в 1802 году по инициативе Александра I в Петербурге был образован Комитет для составления законодательства о евреях, одним из немногих евреев, получивших приглашение участвовать в заседаниях комитета, был Абрам Израилевич Перетц.

Вместе с делегатами от еврейских общин вновь приобретенных западных земель в столицу прибыли их семьи и еврейская прислуга. Так в Петербурге возникла первая еврейская община, которая собиралась в доме Перетца на углу Невского и Большой Морской. Тогда же, в 1802 году, первые петербургские евреи приобрели участок под еврейское кладбище. Он находился в лютеранской части старинного Волкова кладбища. Была заведена первая общинная книга. С этого момента можно считать, что в Санкт-Петербурге «де-факто» появились первые евреи. К 1826 году их количество достигло 248 человек. В Петербурге начали прорастать ростки еврейского городского фольклора: «Что был раньше Петербург? Пустыня. Вот теперь Бердичев». Надо сказать, что в сознании евреев Бердичев имел особое значение. Этот город в Житомирской области Украины долгое время считался самым еврейским городом в мире. Например, в 1897 году евреи составляли 80 % его населения. В еврейском фольклоре репутация Бердичева была настолько высокой, что его статус сравнивался исключительно со статусом столичных городов.

Между тем 1826 год стал для петербургских евреев одним из самых драматических. Одним из первых распоряжений Николая I при восшествии на престол был указ о высылке из столицы всех евреев, кроме 29 человек, обслуживающих Министерство двора. Это были акушерки, зубные врачи и некоторые торговцы.

Но постепенно все возвращалось на круги своя. Вскоре в Петербург потянулись и другие предприимчивые представители еврейского народа. Так, в 1848 году в Северную столицу приехал немецкий книготорговец Маврикий Осипович Вольф.

Вольф родился в 1825 году в Варшаве в семье известного врача, который пользовался уважением в образованном польском обществе и был автором целого ряда медицинских монографий. Его дед был евреем-выкрестом и служил лейб-медиком у австрийского императора Иосифа II.

Маврикий Осипович Вольф

Страсть к книгам у Вольфа проявилась рано. Известно, что уже в гимназии товарищи по классу называли его «книговедом». В книжной торговле Маврикий Осипович оказался с пятнадцати лет. Работал в книжных магазинах Польши, Германии, Франции. По прибытии в Петербург, поступил в книжный магазин Я. А. Исакова заведующим французским отделом, а вскоре занялся изданием и распространением польских книг. В 1853 году он оставляет службу у Исакова и открывает собственную «универсальную книжную торговлю» и одновременно выступает как издатель русских книг.

Знак издательства и издательская марка М. О. Вольфа

Вольф владел несколькими книжными магазинами: в Гостином дворе, на Караванной улице, на Невском проспекте. Значительное место на прилавках его магазинов занимали книги, выпущенные его же издательством. Издательство Вольфа было универсальным. В круг его интересов входило все, что могло иметь покупательский спрос и коммерческий успех, от учебной и философской литературы до книг для детей. Современники особо отмечали, что на прилавках книжной лавки Вольфа можно было встретить книги на семи языках, а иностранные газеты в тогдашнем Петербурге вообще можно было приобрести только в двух книжных магазинах, один из которых принадлежал Вольфу. Один из них находился в угловом доме № 13 по Невскому проспекту, построенном в XIX веке по проекту архитектора В. И. Беретти.

В литературном Петербурге Маврикия Осиповича Вольфа называли «царем русской книги». Его книжные лавки пользовались исключительно положительной репутацией. Это о нем в старом Петербурге почтительно говорили:

В Публичную войдешь – не найдешь.

К Вольфу заглянешь – достанешь.

Дом, где находилась книжная лавка Вольфа, в литературном Петербурге известен еще и тем, что здесь, в верхних этажах, у своего приятеля, камер-юнкера, чиновника Коллегии иностранных дел, участника так называемой «четверной дуэли» из-за балерины Авдотьи Истоминой, А. П. Завадовского, одно время жил А. С. Грибоедов. Согласно петербургским преданиям, здесь он написал отдельные сцены своей бессмертной комедии «Горе от ума».

В 1824 году в Петербурге впервые появился выдающийся польский поэт Адам Мицкевич. За принадлежность к тайному молодежному обществу он был выслан царскими властями из Литвы, где в то время проживал. В столице Мицкевич ожидал определения дальнейшего места службы в отдаленных районах России.

Мицкевич родился в белорусском местечке Заосье близ Новогрудка. По отцу Мицкевич происходил из рода обедневшего шляхтича Миколая Мицкевича, служившего адвокатом. Мать поэта происходила из семьи крещеных евреев.

В Петербурге Мицкевич сблизился с А. С. Пушкиным. О первой встрече двух великих национальных поэтов сохранился забавный анекдот: Пушкин и Мицкевич очень желали познакомиться, но ни тот, ни другой не решались сделать первого шага. Раз им обоим случилось быть на балу в одном доме. Пушкин увидел Мицкевича, идущего ему навстречу под руку с дамой. «Прочь с дороги, двойка, туз идет!» – сказал Пушкин, находясь в нескольких шагах от Мицкевича, который тотчас же ему ответил: «Козырная двойка простого туза бьет». Оба поэта кинулись друг к другу в объятия и с тех пор сделались друзьями.

На самом деле Пушкин впервые встретился с Мицкевичем осенью 1826 года в Москве, на вечере, устроенном москвичами по случаю его приезда в Первопрестольную. На вечере с импровизацией выступал Мицкевич. Вдруг Пушкин вскочил с места и, восклицая: «Какой гений! Какой священный огонь! Что я рядом с ним?» – бросился Мицкевичу на шею и стал его целовать. Добавим, что Пушкин впоследствии описал эту встречу в «Египетских ночах». По утверждению специалистов, портрет импровизатора в повести «во всех подробностях соответствует внешности Мицкевича».

Но отношение Мицкевича к Петербургу было последовательно отрицательным. В этом городе он видел столицу государства, поработившего его родину и унизившего его народ.

Рим создан человеческой рукою,

Венеция богами создана,

Но каждый согласился бы со мною,

Что Петербург построил сатана.

Или:

Все скучной поражает прямотой,

В самих домах военный виден строй.

Или:

Кто видел Петербург, тот скажет, право,

Что выдумали дьяволы его!

И хотя Мицкевич хорошо понимал различие между народом и государством, свою неприязнь к Петербургу ему так и не удалось преодолеть. А вместе с Петербургом он ненавидел и Россию, которую тот олицетворял. Говорят, когда он на пароходе покидал Петербург, то, находясь уже в открытом море, «начал со злостью швырять в воду оставшиеся у него деньги с изображением ненавистного русского орла».

Адам Мицкевич

Еще более эта ненависть упрочилась после жестокого подавления польского восстания 1830–1831 годов. Пушкинское стихотворение «Клеветникам России» он расценил как предательство. В такой оценке Мицкевич был не одинок. Пушкина осудили многие его друзья. Например, Вяземский в письме к Елизавете Михайловне Хитрово писал: «Как огорчили меня эти стихи! Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности; но у Поэта, слава богу, нет обязанности их воспевать». У Вяземского, вероятно, были какие-то основания так говорить. До сих пор некоторые исследователи считают, что «Клеветникам России» Пушкин «написал по предложению Николая I» и что первыми слушателями этого стихотворения были члены царской семьи.

Между тем позиция Пушкина по польскому вопросу была на редкость последовательной. Он резко осуждал польский сейм за отстранение Романовых от польского престола и, перефразируя римского сенатора Катона, который каждую свою речь заканчивал словами: «Карфаген должен быть разрушен», – говорил: «Варшава должна быть разрушена». Заканчивал Пушкин свое стихотворение обращением к полякам:

Вы грозны на словах – попробуйте на деле!

Иль старый богатырь, покойный на постеле,

Не в силах завинтить свой измаильский штык?

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

Так высылайте ж нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов.

В это время Мицкевич уже жил за границей. С Пушкиным больше никогда не встречался. Однако на протяжении всей своей жизни сохранил искренне восторженное отношение к Пушкину как к великому русскому поэту.

Поэтому совершенно естественной выглядит легенда о том, что, едва узнав о трагической гибели русского поэта, Мицкевич, живший в то время в Париже, послал Дантесу вызов на дуэль, считая себя обязанным драться с убийцей своего друга. Если Дантес не трус, будто бы писал Мицкевич, то явится к нему в Париж.

Памятная доска на доме 39 по Казанской улице

Мы не знаем, чем закончилась эта история, и был ли вообще вызов, но то, что эта легенда характеризует Мицкевича как человека исключительной нравственности и порядочности – несомненно.

В 1955 году по случаю 100-летней годовщины со дня смерти польского поэта в Ленинграде, в известном «Доме каретника Иохима» по адресу Казанская улица, 39, где с апреля 1828 по май 1829 года снимал квартиру опальный поэт, была установлена мемориальная доска. Заметим кстати, что примерно в это же время в «Доме каретника Иохима» снимал квартиру русский и украинский писатель Николай Васильевич Гоголь.

В 1998 году к 200-летию со дня рождения Адама Мицкевича в Графском переулке, 8, у школы № 216 с углубленным изучением польского языка был установлен бронзовый бюст Мицкевича. Основой для бюста послужил прижизненный скульптурный портрет Мицкевича, выполненный французским скульптором Давидом де Анжером в 1845 году, в период, когда поэт жил в Петербурге. Авторами петербургского памятника стали скульптор Г. Д. Ястребенецкий и архитектор С. П. Одновалов.

В 1848 году польские банкиры еврейского происхождения Вавельберги основали семейный банк в Варшаве. Через два десятилетия они учредили отделение банка в Петербурге. Отделение находилось на Невском проспекте, 25. К началу XX века, когда руководство банкирским домом взял на себя почетный потомственный гражданин Петербурга, купец 1-й гильдии, выпускник Петербургского университета Михаил Ипполитович Вавельберг, финансовые успехи фирмы поставили ее в один ряд с крупнейшими банкирскими домами России.

В 1912 году на одном из самых престижных участков Петербурга, на углу Невского проспекта и Малой Морской улицы, по проекту модного в то время петербургского архитектора М. М. Перетятковича М. И. Вавельберг возводит специальное здание для банка. Это величественное сооружение, облицованное мощными блоками темного грубо обработанного гранита, выполнено в стиле итальянских дворцов эпохи Возрождения. В Петербурге его прозвали: «Дворец дожей», «Персидский дом» или «Денежное палаццо». Но в истории петербургской архитектуры он остался под именем своего владельца: «Дом Вавельберга».

Сохранилась легенда о том, как богатый и немногословный банкир принимал дом от строителей. Он долго водил их по многочисленным помещениям, лестницам, коридорам и переходам и, не найдя, к чему придраться, в конце концов остановился у входных дверей. Долго молча смотрел на бронзовую табличку с надписью: «Толкать от себя». Потом повернулся к строителям и назидательно проговорил: «Это не мой принцип. Переделайте на: „Тянуть к себе“».

Дом Вавельберга. Невский проспект, 7–9

О том, какой репутацией пользовался Вавельберг в Петербурге, можно судить по общественным обязанностям, которые возложило на него петербургское общество. Вавельберг был потомственным почетным гражданином Петербурга, членом Общества распространения просвещения среди евреев, членом казначейства Еврейского колонизаторского общества и попечителем дешевой столовой Римско-католического благотворительного общества.

На рубеже XVIII–XIX веков из малоизвестного западногерманского княжества Вальдек в Петербург приехали три брата еврейского происхождения. Их предками были торговые агенты Гирш и Лазарус Штейнгольцы, которые работали у Вальдекского князя. В 1803 году один из них, Людвиг, крестился, вступил в купцы 1-й гильдии и основал собственный банкирский дом. За оказанные финансовые услуги во время наполеоновских войн Людвиг был возведен в баронское достоинство и записан в петербургское купечество под фамилией Штиглиц. В 1843 году, после его смерти, банкирское дело Людвига Штиглица унаследовал его сын, Александр Людвигович.

Александр Людвигович Штиглиц

Александр Штиглиц активно занимался промышленным предпринимательством. Им основана суконная фабрика в Нарве. В Петербурге он был владельцем сахарного завода в Екатерингофе. За свой счет построил Петергофскую железную дорогу. В конце 1850-х годов Штиглиц назначается первым управляющим Государственного банка России. В Петербурге Штиглицем было основано Центральное училище технического рисования, для которого по его заказу было построено специальное здание в Соляном переулке.

Центральное училище технического рисования барона А. Л. Штиглица. Акварель Л. Н. Бенуа, Н. П. Красовского. 1880 год

С 1953 года на базе этого училища было создано Высшее художественно-промышленное училище имени В. И. Мухиной. С тех пор городской фольклор периодически пополняется фразеологией, неизменно демонстрирующей внутреннее неприятие студентами своей почетной покровительницы. Наряду с такими характерными топонимами, как «Муха», «Мухенвальд», «Мухеноиды», «Шизайнеры из Мухенвальда» и демонстративно подчеркнутым произношением вызывающей двусмысленной аббревиатуры ЛВХПУ-Й /Ленинградское высшее художественно-промышленное училище/, появилась поговорка, демонстрирующая сыновнюю любовь к отцу-основателю и ненависть к незаконной матери: «Штиглиц – наш отец, Мухина – наша мачеха».

Ныне это Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени А. Л. Штиглица.

Невская бумагопрядильная мануфактура. 1900-е годы

В петербургском городском фольклоре можно отыскать и другие следы, оставленные баронами Штиглицами. Так, например, при непосредственном участии Людвига Штиглица в свое время была основана Невская бумагопрядильная мануфактура. Фабрика обслуживалась собственными котельными, отработанный дым из которых уходил в петербургское небо через три высокие кирпичные трубы. В народе эти трубы получили романтические прозвища: «Вера», «Надежда», «Любовь». Со временем трубы начали разрушаться и к началу XXI века уже представляли серьезную угрозу для окружающих. Две из них пришлось разобрать. К настоящему времени ни «Веры», ни «Надежды» уже нет. Осталась только «Любовь».

В середине XVIII века в Россию занесло австрийского офицера еврейского происхождения, который в подорожном документе значился как Борман. Впрочем, если верить одной из легенд, офицер на самом деле был не Борманом, а Берманом. Его старший сын вместе со своей семьей перебрался в Петербург, где прослыл искусным фармацевтом, а его внук Георгий, или Жорж, как его называла мама, считавшая себя француженкой, стал потомственным почетным гражданином Петербурга, владельцем шоколадной и конфетной фабрики на Английском проспекте. Кондитерскому делу он учился в Германии, куда специально для этого послал его отец.

Жорж Борман

По возвращении в Россию Борман расширил шоколадное производство. История фабрики началась в 1862 году с фирмы «в весьма скромных размерах». На Невском проспекте был открыт небольшой магазин. При нем работала мастерская с ручной машиной для выделки шоколада. Петербуржцы прозвали магазин Бормана «Шоколадным домиком». Дело спорилось. За восемь лет фирма Жоржа Бормана добилась настолько серьезных успехов, что в 1870 году на Всероссийской выставке в Санкт-Петербурге ее продукция получила бронзовую медаль. Через два года уже были построены фабричные корпуса, специально для шоколадной фабрики, на Английском проспекте. А вскоре Борман открыл целую сеть специализированных кондитерских магазинов. Их адреса были хорошо известны петербуржцам. Магазины Бормана были на Невском, Английском и Забалканском проспектах, в Финском и Чернышевом переулках и на Садовой улице, в других местах города.

Магазин Бормана. Продавцы за прилавком. 1910-е годы

Известность Бормана и популярность его шоколада стремительно росли. Продукция его фабрики пользовалась неизменно высоким спросом. Особенно среди маленьких петербуржцев. Шоколад Жоржа Бормана был в старом Петербурге самым любимым лакомством детворы.

Между тем с владельцем шоколадной фабрики петербургские дети расплатились более чем сполна. Реклама его сладкого продукта звучала в каждом дворе: «Жоржик Борман нос оторван» – дразнили друг друга дети. И даже дразнилка: «Жорж Борма?н наср… в карман», – вероятно, родившаяся от ощущения расплавленных теплом ребячьих тел спрятанных в карманы шоколадных плиток, выглядела как высший знак качества. Соответствующей, хотя и более респектабельной, была реклама его продукции: «Нет лучше угощенья, чем Жоржа Бормана печенья».

Здание фабрики Ж. Бормана. Английский проспект, 14. 2014 год

Здание особняка Ж. Бормана. Английский проспект, 16. 1910-е годы

Шоколадная фабрика Жоржа Бормана находилась на Английском проспекте, 14, а рядом стоял особняк, в котором располагалось правление. В народе этот дом получил несколько названий, сохранившихся в арсенале городского фольклора до сих пор. Его называли: «Домик братьев Гримм», «Сладкий домик», «Шоколадный», «Кофейный».

После 1917 года фабрика «Жорж Борман» была национализирована, и в 1922 году ее назвали Первой государственной конфетно-шоколадной фабрикой имени революционерки Конкордии Самойловой. Предприятие успешно работает и поныне, входя в холдинг «Объединенные кондитеры».

Дальнейшая судьба Бормана, в том числе и дата его смерти, неизвестны.

При императоре Николае I еврейских мальчиков впервые начали брать в кантоны – военные школы, созданные в начале XIX века А. А. Аракчеевым. В кантонисты призывали с двенадцати лет, а иногда с семи – восьми. Император надеялся, что дети, получив соответствующее воспитание, в конце концов примут христианство. Принуждение к переходу в православие сопровождалось угрозами и наказаниями. Противившихся крещению лишали еды, сна, пороли, окунали в воду до обмороков, выставляли раздетыми на мороз. В то же время обратившимся в христианство полагались льготы. На три года они освобождались от податей, им списывали недоимки. После 25 лет службы им разрешалось жить в Петербурге. При крещении детям давали русские имена и фамилии. Как правило, это были либо фамилии крестых, либо фамилии, образованные от названия церквей, монахи которых совершали обряд крещения. По переписи 1869 года, 40 % петербургских евреев составляли бывшие кантонисты, или «Николаевские солдаты», как их называли в народе.

Военные кантонисты учебных эскадронов уланских и учебных батальонов гренадерских поселенных полков. 1821–1825 годы

О том, как набирали в кантонисты, рассказывает Владимир Гиляровский в книге «Мои скитания». Рассказ ведется от имени уже крещеного «взводного офицера из кантонистов, дослужившегося годам к пятидесяти до поручика»: «Меня в мешке из Волынской губернии принесли в учебный полк… Ездили воинские команды по деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских детишек, благо их много. Схватят – в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, привезут в казарму, окрестят, и вся недолга. Вот и кантонист».

К этому можно добавить, что родители делали все возможное, чтобы избавить малолетних детей от военной службы. Их прятали и даже калечили. Для набора кантонистов создавались специальные команды, которые «рыскали по местечкам и деревням, врывались в дома, хватали иногда десяти– и даже восьмилетних мальчиков, так как их легче было поймать». В народе их называли «хапунами» или «ловчими».

Можно ли после этого удивляться тому, что, по подсчетам одного из авторитетнейших исследователей еврейской истории, доктора филологии Парижского университета Льва Полякова, «общее число обращенных в христианство в течение только одного XIX века в России оценивается в 85 000 человек».

Но даже в таких условиях многие еврейские дети проявляли образцы духовного мужества. В казармах они тайно молились Богу своих предков. Однако верить в это императору не хотелось. Однажды он решил лично присутствовать на обряде крещения и увидел жуткую картину. Как рассказывает предание, на виду у всех целый батальон кантонистов вошел в воды залива, якобы чтобы принять крещение и… не вернулся, предпочтя добровольно умереть, чем изменить вере своих отцов.

Петербургскому фольклору известны и другие подобные случаи. Они не столь драматичны, но при этом не менее характерны. Так, однажды во время христианской Пасхи, когда весь двор присутствовал на богослужении, царь целовал собравшихся, повторяя безостановочно: «Христос Воскресе! Христос Воскресе!» Рассказывают, что, проходя мимо караула, государь с этими словами поцеловал солдата и, к своему удивлению, услышал в ответ: «Никак нет, это неправда». Оказалось, что часовой был евреем.

Постепенно центр еврейской жизни в России перемещался из средневековой Вильны и новой Одессы в Петербург. Если верить городскому фольклору, Петербург гордился своей многонациональностью. Вот только один исторический анекдот о веротерпимости в русской столице. «Вообразите, – говорил он, – что пять или шесть человек идут в воскресенье вместе и разговаривают дружески; дойдя до Невского проспекта, они расходятся все в разные стороны, уговорясь в тот день обедать или быть ввечеру вместе. Все они пошли к обедне, но только один идет в русскую церковь, другой в лютеранскую, третий в реформатскую и так далее. Все они были разных вер». И добавляет, по словам П. Свиньина, в чьем пересказе мы передаем этот исторический анекдот: «Сие согласие между разноверцами не приносит ли отличной чести русскому правительству и характеру россиян». На масленичных и пасхальных гуляньях на Марсовом поле или Адмиралтейском лугу балаганные деды, неторопливо раскручивая бумажную ленту потешной панорамы с изображениями различных городов, бойко слагали рифмованные строки, в которых евреи упоминались непременно в ряду других национальных меньшинств, населявших столицу Российской империи:

А это город Питер,

Которому еврей нос вытер.

Это город русский,

Хохол у него французский,

Рост молодецкий,

Только дух немецкий!

Да это ничего – проветрится.

Ему вторил другой балаганный затейник с накладной бородой и хитроватой улыбкой:

Черной речкой немцы завладели,

В Павловске евреи засели,

А с другой стороны чухонские иностранцы —

Господа финляндцы.

Достаточно напомнить, что, если в 1826 году, как мы уже говорили, в Петербурге насчитывалось всего 248 человек еврейской национальности, то в 1869 их было 6 654, а в 1881-м в столице насчитывалось 16 826 евреев. С годами их количество неуклонно росло, и к 1917 году составило около 50 000 человек.

Между тем процесс этот сопровождался различными, порой совершенно абсурдными ограничениями. Так, например, Сенат почти одновременно издал два взаимоисключающих указа. По одному из них, в Петербурге имели право жить фармацевты, но только до тех пор, пока не становились торговцами. По другому – евреи-торговцы могли селиться и жить в Петербурге, до тех пор пока не поменяют своей профессии. Следы этого абсурда сохранились в фольклоре. Встречаются в поезде два еврея. Оба Рабиновича. «Вас за что выслали?» – спрашивает один. «Я дантист, но мне надоело лечить зубы, и я стал торговать. А вас?» – «Мне противно стоять за прилавком, я поменял профессию, вот меня и выселяют». – «Знаете, есть комбинация». – «Какая?» – «Давайте поменяемся документами. Не все ли равно русскому правительству, какой Рабинович служит, а какой торгует».

Это было время, когда в отношении евреев царское правительство проводило так называемую политику «выборочной» интеграции. Оно делило евреев на «полезных» и всех прочих. «Полезные» евреи – это те, в услугах которых нуждались двор и государство. К ним относились врачи, финансисты, юристы, промышленники, купцы, ремесленники. Согласно статистике, извлеченной нами из книги Михаила Бейзера «Евреи Ленинграда», в 1900 году в Петербурге было 608 евреев /мужчин/ медицинских работников, 143 адвоката и ходатая по делам и 175 деятелей науки, литературы и искусства. Еще более впечатляюще эти сведения выглядят в процентах. Так, в 1913 году, когда численность евреев в Петербурге приблизилась к 40 тысячам, они составляли 22 % всех присяжных поверенных, 44 % помощников присяжных поверенных, 17 % врачей, 52 % дантистов.

Впрочем, были и те, которые не имели разрешения жить в столице, но жили, что называется, «на дворянских правах», то есть давали взятку дворнику, чтобы тот не доносил властям.

Свободно евреи стали селиться в Петербурге с начала 1860-х годов, после принятия Александром II новых законов. Впрочем, и тогда государство предписывало своим чиновникам не выпускать пребывание евреев в Петербурге из-под контроля. Например, в отчете петербургского градоначальника за 1885 год о евреях сказано: «Я весьма строго отношусь к пребыванию их в С.-Петербурге и постоянно обращаю внимание чинов полиции на самый строгий контроль за правом проживания евреев в столице». Более четверти всех евреев проживали в Петербурге в так называемом «Еврейском квартале». Он располагался позади Мариинского театра между Торговой и Офицерской улицами. Если верить статистике, большинство проживали легально.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.