3.2.1. Что такое «законы природы», и нарушает ли их человек?

3.2.1. Что такое «законы природы», и нарушает ли их человек?

Возможность познания нами чего-то в мире зависит от того, насколько мы сами являемся теми, кто преодолел природу.

М.К. Мамардашвили

Имеется маленькое различие между законами Природы и законами Конституции. За нарушение закона Конституции ответствен тот, кто его нарушил, а за нарушение закона Природы – тот, кто его… придумал.

В. Гарун

Итоги предыдущего анализа, казалось бы, делают вторую половину вопроса в заглавии подраздела риторической. Но не все так просто. Тезис о нарушении человеком (после неолита) законов природы давно сделался общим местом в экологической литературе, а упрек в игнорировании этих законов оппонентами – излюбленный прием биоцентристов в спорах. Кто говорит о конструктивной эволюционной роли человека, тот просто не знает или не учитывает законов физики, термодинамики, биологии, а в противном случае он понял бы истинное положение дел [Данилов-Данильян В.И., 1998].

Азы естествознания, которые следует для этого учитывать, концентрированно изложены в первом российском учебном пособии по глобальной экологии [Арский Ю.М. и др., 1997], неоднократно упоминавшемся выше.

Из пособия студенты узнают, что человек, будучи «крупным растительноядным животным», представляет собой только «один из многочисленных видов» (с.269). В том, что он обладает сознанием, нет ничего особенного, так как «сознание – это свойство всех передвигающихся животных» (с.224). Поэтому «смысл жизни человека не может отличаться от смысла жизни остальных живых существ естественной биоты» (с.311); а именно, ему, «как и другим крупным растительноядным кочующим животным, генетически было предопределено быть нарушителем естественных сообществ для поддержания и сохранения генетической программы передвигающихся животных-ремонтников» (с.282).

Но с тех пор, как люди перешли к земледелию и скотоводству (автор другого труда по экологии назвал это «экологической контрреволюцией» [Урсул А.Д., 1990, с.174]), они стали использовать «внегенетическую культурную информацию… полностью уничтожать естественные сообщества организмов и экосистемы» и превратились в «часть культурного наследия, на базе которого сформировалась философия войны» [Арский Ю.М. и др., 1997,с.с.282-283].

Все это должно подвести к выводу о том, что подавляющее большинство наших современников суть «распадные особи», поддержание жизни которых «требует возрастающей экономической и социальной нагрузки на общество» (с.283), а значит, человеческую «популяцию» надо сокращать. «Для возвращения в нормальное состояние жизнь популяции должна определяться поведением немногочисленных сохранившихся нормальных особей. “Демократия” в таких условиях, уравнивая нормальных и распадных особей, могла бы лишь увеличить количество распадных особей (…) Основной научно-технический прогресс мира сейчас обеспечивает примерно 1/5 населения. Это в основном жители развитых стран» (с.с.312-322).

Книга содержит массу недоразумений. Тот же научно-технический прогресс на многих страницах третируется как великое зло, высказывается надежда, что его скорость, резко сократившись, «сравнится со скоростью (биологической) эволюции» (с.322) – и вдруг вклад в него объявляется критерием искусственного отбора, хотя тогда уж логичнее было бы призвать к депопуляции именно развитых стран. В одних местах авторы рекомендуют сократить население Земли в 5-10 раз, в других пишут, что «экологически допустимая плотность населения… близка к плотности численности собирателей и традиционных рыболовов» (с.306), которая ими же приравнена к 10 млн. (с.248), и т.д.

Но сквозь все недоразумения ясно просматривается лейтмотив: человек – только разрушитель природы, не обладающий самоценными качествами, и главное средство спасения биосферы составляет форсированная депопуляция.

В работах по глобальной экологии, принадлежащих перу менее солидных авторов, приходится встречать и не такое. Я же цитирую учебное пособие (!), авторы которого составляют цвет отечественного естествознания, обладают самыми высокими академическими званиями и административными должностями (академики и члены-корреспонденты РАН; руководитель коллектива – тогдашний председатель Госкомитета РФ по охране окружающей среды). Это и делает книгу показателем глубокого концептуального кризиса, переживаемого экологической наукой. Похоже, что главный источник недоразумений – безнадежно устаревшее представление о «законах природы».

Это словосочетание вошло в европейские языки с легкой руки Г.В. Лейбница, в качестве антитезы «божественным законам». Вплоть до ХХ века оно и понималось в духе исходной эпохи – как обозначение конечного набора внешних для системы внеисторических сущностей, которые подчиняют себе реальные процессы, а не производны от них. Между тем в современной науке накоплено множество свидетельств обратного: устойчивые причинные зависимости (законы) складываются в рамках конкретной системы и определяются особенностями ее внутренней и внешней структуры. Легче продемонстрировать данное положение на примере социальных систем, поэтому с них и начнем.

Все социальные законы суть законы человеческой деятельности, которая регулируется психикой (сознанием в широком значении слова), т.е. становится функцией определенных ценностей, представлений и норм. Скажем, законы первобытнообщинной, феодальной, капиталистической или социалистической экономики складываются во взаимоотношении людей, обладающих соответствующими типами сознания, и история ХХ века (в том числе новейшая история России) дает тьму примеров того, как экономисты, не учитывавшие этого обстоятельства, попадали впросак. Специальный анализ показывает, что структура любого вразумительно сформулированного экономического или социологического закона, общего или частного, имплицитно содержит устойчивые психологические зависимости соразмерной степени общности (см. подробнее [Назаретян А.П., 1981]).

В какой мере сказанное относится к фундаментальным причинным зависимостям, которые описываются в естественных науках?

Например, физические законы не обусловлены человеческой деятельностью и потому считаются независимыми от сознания. Но, повторяя этот тезис из учебников марксистской философии, следует иметь в виду два решающих обстоятельства, затрагивающих гносеологический и онтологический аспекты вопроса.

Первое состоит в том, что наука физика и ее законы – это факт культуры, т.е. продукт человеческого сознания, которое по определению исторично, а значит, исторически ограничено. Архимед (стихийно пользовавшийся индуктивной логикой), И. Ньютон или Г.С. Ом, обобщая свои наблюдения, распространяли выводы на бесконечное количество тождественных ситуаций. Разумеется, они очерчивали значимые параметры ситуации, т.е. условия ситуационного тождества, не ведая о результатах последующих наблюдений и теоретических расчетов. Можно ли упрекнуть Архимеда в незнании того, что при нейтрализованной гравитации (в космическом аппарате) обнаруженная им зависимость перестает соблюдаться; Ньютона – в неверном представлении о бесконечной скорости сигнала; Ома – в игнорировании феноменов сверхпроводимости? Пожалуй, еще наивнее было бы только убеждение в окончательности принятых ныне моделей и установленных закономерностей.

В этом состоит гносеологический кошмар историзма. Риск индуктивных, как, впрочем, и дедуктивных умозаключений для исторически конкретного субъекта всегда стремится к бесконечности, но без таких процедур не останется ни науки, ни мышления вообще. «Если мы хотим, чтобы от науки была какая-то польза, – писал выдающийся американский физик Р. Фейнман [1987, с.66], – мы должны строить догадки. Чтобы наука не превратилась в простые протоколы проделанных экспериментов, мы должны выдвигать законы, простирающиеся на еще не изведанные области. Ничего дурного тут нет, только наука оказывается из-за этого недостоверной».

Физик не знает наверняка, в какой степени тот или иной эксперимент в центре Галактики, при высоком скоплении гравитационных масс, даст результат тождественный полученному на периферии Галактики (на Земле). Еще труднее утверждать что-либо подобное в отношении ранних стадий развития Вселенной. И это только самые очевидные трудности.

Любой научный вывод опирается, помимо конечного количества более или менее эксплицированных посылок, на едва ли не бесконечное количество посылок имплицитных, само собой разумеющихся и потому нерефлектируемых. Между тем изъятие из фундамента хотя бы одного элемента способно нарушить устойчивость теоретической конструкции или, во всяком случае, решающим образом ограничить мощность полученных выводов. Отказ от совершенно не осознанного убеждения в бесконечной скорости сигнала превратил механику Ньютона из учения о всеединых законах мироздания в предельный частный случай более общей физической теории. В свою очередь, А. Эйнштейн не мог бы предвидеть, исключение каких именно из его собственных самоочевидных допущений завтра и послезавтра дезавуирует универсальные притязания релятивистской теории.

Трудность усугубляется тем хорошо известным психологам и методологам науки обстоятельством, что «от теории зависит эмпирия», т.е. в структуре любого факта содержится рабочая концепция [Чудинов Э.М., 1977]. В повседневной жизни и в научном исследовании мы видим то, к чему нас подготовила актуализованная гипотеза, а чтобы увидеть нечто радикально новое, нужно сменить модель.

Весьма проблематична и апелляция к «потомкам» как конечным арбитрам и носителям истины. Такая апелляция имеет как минимум три неудобства, которые назовем вертикальным, горизонтальным и семантическим. Будут ли «они» думать по интересующему нас вопросу одно и то же через 10, 100 и 500 лет? Будут ли «все они» когда-либо думать об этом одно и то же? Наконец, главное: если бы некий Сверхпотомок, химерический лапласовский Демон из тейяровской Точки Омега возжелал информировать ученого обо всех уточняющих оговорках, необходимых для абсолютной достоверности вывода, ему (Демону) потребовалось бы для этого бесконечное количество слов.

Философ, использующий кантовские категории относительной и абсолютной истинности, подразумевает наличие надежных средств их различения, т.е. возможность раз и навсегда выделить неизменяемое ядро некоего конечного суждения. Однако подвох состоит в том, что сколь угодно богатый конечный опыт недостаточен для установления окончательных границ достоверной экстраполяции. Этот принцип «неопределенности заблуждения», или неокончательной фиксируемости экстраполяционных границ, служит методологическим аргументом против истинностной гносеологии и тем самым – в пользу гносеологии модельной [Назаретян А.П., 1986-a, 1995].

Но скептические соображения касаются, по большей части, стиля научной полемики и коммуникативной установки на взаимоисключающие истины. Вместе с тем «теория всего» (the theory of everything ) остается вожделенной мечтой и влечет ученых к универсальным обобщениям, содержание которых охватывало бы предельное многообразие предметных ситуаций. Здесь и обнаруживает себя второй, еще более важный для нас аспект вопроса – онтологический.

Как социальные законы являются функцией структуры человеческих взаимодействий, так физические законы производны от физических структур. При обсуждении антропного космологического принципа физиками-теоретиками было, кажется, единодушно признано, что самые фундаментальные законы природы заданы универсальными константами «нашей» Вселенной; в «другой» вселенной с иными фундаментальными параметрами физические свойства и закономерности могли бы коренным образом отличаться от наблюдаемых (в частности, исключать возможность образования органических молекул) [1] . Добавим, «по мере того как эволюционирует /известная нам/ Вселенная, обстоятельства создают новые законы» [Пригожин И., 2003, с.103]. Наконец, теория не исключает наличие экзотических объектов, типа черных дыр, в которых теряют силу даже такие мощные обобщения, как закон сохранения энергии и закон возрастания энтропии.

Все эти рассуждения, кажущиеся заоблачными абстракциями, имеют прямое отношение к вполне актуальным теоретическим и практическим проблемам.

Тезис о независимости фундаментальных физических закономерностей от человеческого сознания справедлив постольку, поскольку они определяются мега- и микроструктурами метагалактического порядка, по сравнению с которыми влияние разумной деятельности пока исчезающе мало. Иначе обстоит дело в масштабе планетарном. Внешний наблюдатель, сравнив физические процессы в биосфере Земли с процессами в эквилибросферах соседних планет, обнаружил бы массу странных вещей. Главное – то, что, хотя все законы равновесной термодинамики выдерживаются, общее состояние системы остается неравновесным за счет регулярного перекачивания свободной энергии от более равновесных к менее равновесным подсистемам.

Наблюдатель вынужден был бы предположить наличие дополнительных звеньев в цепи причинно-следственных связей, и убедился бы, что активность белково-углеводороных тел образует систему качественно нового типа, в иерархической структуре которой складываются более сложные причинные зависимости. Поэтому модели, построенные для эквилибросферы, во многом теряют здесь объяснительную силу, и требуются модели, учитывающие большее количество параметров и наличную иерархию управлений.

«Земные» экологи-биоцентристы всего этого не могут не понимать, но сделать следующий шаг к уяснению реального положения отказываются. То, что биоценоз с человеком (антропоценоз) – принципиально другая система, чем дикий биоценоз, что в ней складывается более объемный комплекс зависимостей и что поэтому модели классической экологии (экологии волка, осьминога или березы) неприменимы к экологии человека, все еще приходится доказывать. Но это и означает, что социоприродная система не способна жить по законам (дикой) природы: по отношению к образующимся в ней закономерностям законы девственной биосферы представляют собой не более чем предельный частный случай.

Только недоразумением можно объяснить упорное отрицание экологами сущностного различия между человеческим обществом и муравейником. Когда же они пишут, что «часть биосферы, занятая цивилизацией (так же как и муравейником, гнездом или берлогой), должна следовать требованиям законов биосферы» [Арский Ю.М. и др., 1997, с.311], то это уже лавина недоразумений.

Ибо законы природы не могут предъявлять требований и, в отличие от юридических законов, не предполагают произвольного долженствования или нарушения. Законы образуются структурой отношений, в данном случае включающей сознательную регуляцию. Задача человека – выстраивать такие структуры, которые бы обеспечивали комфортное существование общества. Превышая оптимальный для данного исторического этапа масштаб управленческого воздействия, социум подрывает естественные основы своего бытия, и причины этого (как мы убедились, обсуждая закон техно-гуманитарного баланса) кроются в диспропорциях культурного развития.

Ставшее анахронизмом представление о человеке как равноценной части биосферы заводит экологов в концептуальный и стратегический тупик. Сегодня влияние человеческой активности достигло таких размеров, что пора перенести акцент на обратную сторону социоприродных отношений: биосфера становится подсистемой планетарной цивилизации.

Работами В.И. Вернадского и его последователей на большом фактическом материале показано, что деятельность человека разумного давно уже стала геологическим фактором. Она все более превращается в управляющий блок глобального процесса, в котором каждая из подсистем обладает собственным комплексом закономерных связей, выстраивающихся в иерархическую систему управления.

Термин «разумный» здесь – не оценка, а констатация: в Очерке II показано, сколь часто неадекватное качество разума и управления оборачивалось саморазрушительными последствиями. Но эволюционная антропоцентрическая модель включает в причинную цепь социоприродной устойчивости сознательную деятельность, а значит, человеческие ум, волю и культуру, и ориентирует на сбалансированное развитие этих качеств. Натуралистические же модели, представляя человека только агентом разрушения, формируют комплекс мифической вины, видовой мазохизм и нагнетают межэтническую враждебность под шумок разговоров о необходимой депопуляции.

Подчас это сопряжено с прямым искажением исторических фактов. Поскольку биоцентристы отрицают масштабные антропогенные кризисы в прошлом, неолитическая революция трактуется ими как грехопадение, а земледелец и скотовод – «экологические контрреволюционеры» – выскакивают, как черти из табакерки. Между тем, согласно данным археологии, в палеолите влияние человека на природу носило по преимуществу разрушительный характер и, когда оно превысило репродуктивные возможности биосферы, разразился тяжелый кризис. Конструктивным следствием этого кризиса, как мы видели (см. разделы 2.6, 2.7), и стал неолит – начало «сотрудничества» человека с природой, по Г. Чайлду.

Прежде люди только брали у природы, а в неолите начали вкладывать в нее трудовые усилия, перестраивая среду в соответствии с растущими материальными и духовными потребностями. Они повышали совокупное разнообразие социоприродных систем за счет ограничения разнообразия природной составляющей: окружали себя искусственно выведенными животными и растениями, выпалывали сорняки, оттесняли опасных хищников, ядовитых змей и насекомых [2].

Таким образом, биоценозы антропоцентризировались и антропоморфизировались, их элементный состав, поведение и рефлексы животных адаптировались к усиливающимся признакам человеческого присутствия. Одновременно наши предки учились контролировать природные импульсы собственного организма, сублимируя их в социально приемлемые действия и организуя свой внутренний мир согласно изменяющимся ценностям культуры, а культура, ассимилируя опыт антропогенных катастроф, вырабатывала эффективные модели управления природными процессами.

Экологу трудно принять подобные соображения до тех пор, пока он работает в парадигме классического естествознания, для которого категории, связанные с субъектностью – управление, цель, информация, ценность, интеллект, история, – чужеродны. Только освоив концептуальный аппарат постнеклассической науки, можно разобраться, каким образом усложняющаяся социоприродная система способна образовывать новые объективные закономерности, включающие сознательное действие.

Первым прорывом в эту сферу из области классического естествознания стал мысленный эксперимент Дж. Г. Максвелла. Мы рассмотрим его в следующем подразделе, исследуя, каким образом творческое мышление внедряется в систему универсальных причинно-следственных зависимостей и преобразует их своим вмешательством.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.