БЫТ ВОЙНЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

БЫТ ВОЙНЫ

Однажды утром мы в очередной раз двинулись через Терский хребет и вдруг обнаружили, что снег сошел, горы оказались темно-зелеными, а по склонам, выпущенные из кошар, рассыпались, как камни, серые овцы. Открыточная идиллия — но рано или поздно въезжаешь в Грозный.

В Чечне я увидал и ощутил огромное количество горя. Воспринимается это именно так: в неких арифметически измеряемых величинах, больших и тяжелых. Горя вокруг было столько, сколько я не ожидал и ожидать не мог, сколько мне бы не выдержать — если б не изумление перед способностью человека выживать. Как нет предела роскоши и комфорту, так не достать дна в снижении к первичным основам жизни.

Нью-Йорк-Москва-Назрань: переброс к унылой пятиэтажной безликости, осыпающейся без всякой войны. И та же Назрань — светоч цивилизации после нескольких дней в чеченском промозглом холоде и непролазной грязи: бомбы и гусеницы превращают в кашу любое твердое покрытие. Потом на какое-то время потеплело, и грязь без перехода сменилась непроглядной пылью, от которой через пять минут на ветру свои волосы начинали казаться шапкой. Но это была короткая передышка: кругом торжествовала жидкая липкая грязь непредставимых, библейских, допотопных масштабов. Грязь, в которой тонули люди, машины, города.

В грязи сидят по уши все. Это не о своих неудобствах: в конце концов, что-то вроде турпохода повышенной сложности. Как и ночь в полуразбитой гостинице при минус десяти по Цельсию, а ночевать надо, потому что ездить в темноте — самоубийство: воронки, мины, снайперы. Можно завалить тюфяками оконные проемы и закутаться в десять одеял — а про Москву, не говоря Нью-Йорк, вспоминать некогда. Плюс есть еще принятый на ночь стакан коньяка, с которым в Грозном было проще, чем с водой: разбомбленный винный завод стал достоянием всех, пока его не взял под контроль ОМОН, но пол-Чечни уже запаслось приличным алкоголем. Все это нормальная жизнь, чего не скажешь про насекомое, тараканье существование десятков тысяч.

Бомбоубежище в Грозном, где в семи крошечных помещениях уже три месяца жили семьдесят четыре человека. Они сами говорили «всего семьдесят четыре», потому что в январе было больше двухсот. Восьмерых убило: в разное время, но всех при выносе параши, большого бидона из-под молока. Остальные разъехались по родственникам, когда кончилась бомбежка. Этим семидесяти четырем идти некуда, они переругались, их дети передрались, каждый уверен, что сосед извлек из пакета гуманитарной помощи сыр, оставив ему пшено, а когда мы принесли детям — там тринадцать детей — мешок конфет и печенья, то гвалт дележки доносился вслед еще несколько кварталов. Они научились позировать перед фотоаппаратом и делать паузу при перезарядке магнитофонной кассеты, возобновляя речь с привычного вопля. Они живут, ходят за хлебом, выносят парашу, вместе варят еду в парке у себя на над головой, возле университета, на углу улиц Ноя Буачидзе и Интернациональной. Легче или тяжелее, когда у трагедии есть точный адрес?

Знаю несколько таких адресов. Улица Никитина в Грозном, где я разыскал тетку своей московской приятельницы. Восьмидесятилетняя старуха и ее дочь садились обедать и обиделись, что я отказываюсь, ведь это же не подвал, в котором они просидели два месяца, а квартира — стол, стулья, окна забиты перинами, но горит свеча и стоят тарелки. Когда приехал еще через неделю они закричали с порога: «У нас праздник! Дали газ!» На лестничной площадке, как и прежде, горела дровяная печь, сделанная из жестяной бочки, кипел чайник. «Так уже отключили, — пояснили женщины. — Но если один раз дали, значит, может быть еще». Движение наверх есть движение по древу жизни — особенно если поднимаешься после бомбежки на свой третий этаж из подвала. Навыки остаются. Городская цивилизация Чечни — а таковая была, и давняя, и довольно богатая — уничтожена, но подвальная культура усвоена практически всеми. Многими — накрепко, быть может, на всю жизнь. В погребе наших шалинских хозяев — Магомета и Мариэтты Яхиевых — три месяца безвылазно жили четыре девочки, от пяти до десяти лет. Они не выходили оттуда никогда: даже когда не было слышно канонады, даже когда светило яркое солнце, даже когда я выманивал их конфетами и воздушными шариками. Они играли оранжевыми, желтыми, красными шарами в темном погребе, и, кажется, им было весело.

Чеченское гостеприимство — органично и просто. С Магометом мы познакомились в Шали на базаре, а уже через полчаса сидели на кукольных табуреточках за низеньким столом и пили чай с вишневым вареньем, а женщины готовили в отдельной комнате ночлег, а другие женщины ставили на газ мясо, чтобы подать козырное блюдо чеченской кухни — жижик-галныш: отварную говядину с чесночной подливкой и клецками, а третьи женщины во дворе отмывали наши башмаки от чудовищной грязи. Я купил в Нью-Йорке за шестьдесят пять долларов высокие ботинки с обнадеживающей надписью «water resistant»: они в самом деле не пропускали воду, но грязь налипала на них так же охотно, как на любые другие. Чеченцы надевают на толстые шерстяные носки галоши с малиновой подкладкой и по-восточному заостренными носами, которые легко сбросить с ноги на пороге, а главное — легко обмыть в придорожной канаве. Чужой с трудом делает шаги по этой земле, обретая походку водолаза, облипая вязкой грязью и разнося ее повсюду с собой.

В Шали из всех коммуникаций остался газ, который гнал по трубам горячую воду. В доме было тепло, даже жарко, мы выходили на крыльцо со своей бутылкой, непьющие чеченцы делали вид, что не замечают. Вечером собрались соседи, разлеглись на полу в пальто, в шапках, головами привалившись к горячим трубам, задавали вопросы гостям. Человек из Нью-Йорка вызывал особый интерес: «Борода, скажи, а правда, что в Америке на улицу страшно выходить?» Бомбили в тот вечер не так уж часто, но один сосед, старик Муса, при каждом разрыве поднимал палец и произносил: «Гуманитарная помощь!» Я удивился, что никто не смеется или, наоборот, не поддевает его, но Мариэтта шепнула, что у Мусы утром погиб племянник, вышедший к скотине, прямо в коровнике, с коровами. В девять мы все вместе послушали по транзистору новости, там сказали, что в Чечне существенных изменении не произошло. Я спустился в погреб поговорить с девочками, стал расхваливать их дом, а старшая сказала, что три месяца там не была. Через четыре дня мы снова ехали в Шали, воображая, как накупим на базаре всякой мишуры для девочек — Анжелы, Фаризы, Элины и Фатимы. Базары один из ярких примеров неистребимости жизни. Каким-то образом на столиках и ящиках размещается сокращенный прейскурант московских ларьков: шоколадки «Спикере» и «Марс», жвачка, сомнительного разлива пепси-кола с фантой, «Мальборо» с «Кэмелом» и вдобавок своя специфика — тушенка из армейского рациона, обмененная на курево и алкоголь. Там мы и намеревались набрать гостинцев для девочек подземелья. Но Шали оказался полумертв. После трех дней бешеной бомбежки женщин и детей вывели в горы. Исчез и базар: накануне по нему ударили два тяжелых снаряда. За перевернутым ящиком с сигаретами сидела одна всклокоченная старуха с безумным взглядом и орала в воздух «Ельцин — убийца!» Яхиевы-старшие собирались уезжать назавтра. Паспорта все еще лежали стопочкой на подоконнике: если попадание и пожар — чтобы схватить сразу. Магомет бродил по двору обрезного дома, словно запоминая забор, яблони, сарай. Жена сбилась с ног, управляясь со скотиной, и мы предложили помощь. Впервые в жизни я доил корову и потом долго сбивая ручном сепараторе сливки. Дивясь моей неуклюжести, Мариэтта спросила: «А что, в Нью-Йорке разве не держат коров?»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.