II Панорама Петербурга. Чудесное основание. Ландшафт и его отражение в поэме. Борьба со стихиями. Нева. Вид набережной при Пушкине. Наводнение. Описание его в поэме. Дом со львами. Площадь при Пушкине. Место Евгения в поэме. Медный Всадник. Фальконе. Апофеоз Петра
II
Панорама Петербурга. Чудесное основание. Ландшафт и его отражение в поэме. Борьба со стихиями. Нева. Вид набережной при Пушкине. Наводнение. Описание его в поэме. Дом со львами. Площадь при Пушкине. Место Евгения в поэме. Медный Всадник. Фальконе. Апофеоз Петра
Современный нам Петербург хранит в своих недрах многое из того, что вдохновляло в свое время Пушкина при создании им своей поэмы, и прежде всего самого Медного Всадника, гениальное создание Фальконе.
Прогулка в эти места, увековеченные в поэме, погрузит нас в ту атмосферу, в которой некогда создавалась петербургская повесть. Посещение этих мест отдает нас во власть сил гения местности (genius loci), приобщение к ним приблизит нас к пониманию поэмы, углубит и прояснит ее могучие образы.
В этой петербургской мистерии четыре действующих лица: Петр заменяющийся позднее Медным Всадником, творческий и охраняющий дух Космократор; Нева — водная стихия, безликий хаос. Петербург — сотворенный мир. Все действующие лица старого мифа. Наряду с ними выведено новое лицо, созданное проблемой о человеке-самоцели — Евгений — жертва, постоянно приносимая историей во имя неведомых ей целей коллективного сверхличного начала.
В соответствии с этим экскурсия распадается на четыре момента, связанных с этими действующими лицами поэмы — мифа.
Панорама Петербурга с вышки Исаакиевского собора или Адмиралтейства; Нева — у набережной; «Новый дом» со львами, где сидел Евгений; и, наконец, Медный Всадник.
* * *
В своем введении Пушкин разворачивает панораму северной Пальмиры, которая знакома нам по описаниям: Державина, Вяземского, Батюшкова; эта панорама не есть отражение отдельного места. В ней запечатлен синтетический образ Петербурга. В отдельных уголках города мы легко сможем узнать знакомые по Пушкину черты. Но синтетический образ мы, скитаясь по улицам, площадям и набережным города, сможем приобрести после долгого опыта общения с его душой. Каким же путем можно в одной экскурсии хотя бы только отчасти уловить этот синтетический образ? Для этого есть только одно средство: охватить его общий облик с высоты птичьего полета, когда панорама города разворачивается во всю ширь.
К счастью, в той местности, которая является местом действия поэмы, имеются две доступные вышки: Адмиралтейской башни и купола Исаакиевского собора. Изберем последнюю возможность, так как на вышку Исаакия легче всего проникнуть и так как она является самым высоким пунктом Петербурга.
Отсюда раскрываются необъятные дали. Мутное серо-синее море в низких берегах, не сжимающих воды, а покорных им. Окрестности города унылы. Даже успокаивающей геометрически правильной линии горизонта нет. Невысокие холмы искажают ее. Нет ничего очерченного, яркого, выразительного. Легко представить себе и дельту Невы столь же безотрадную, как и ее окрестности. Пушкин в своем введении дает характеристику этому ландшафту. В обрисовке местности подчеркнуты черты убожества и мрака. Пустынные воды, бедный челн по ним стремится одиноко, кругом мшистые, топкие берега, чeрнeют избы тут и там — приют убогого чухонца; лес, неведомый лучам, в тумане спрятанное солнце… глухой шум. Все эпитеты создают впечатление хаоса.
Земля же была безвидна и пуста.
И тьма над бездною,
И дух божий носился над водой.[179]
Над хаосом царит творческий дух.
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн.
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася…
И думал Он:
…Здесь будет город заложен.[180]
Кто Он, начертанный с большой буквой? Не названо. Так говорят о том, чье имя не приемлется всуе. Пред нами дух творящий из небытия, чудесною волей преодолено сопротивление стихий. «Да будет свет; и стал свет».[181] Свершилось чудо творения. Возник новый мир — Петербург.
Прошло сто лет — и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво.
Еще раз подчеркнуты тьма и топь и после этого непосредственно «вознесся пышно, горделиво». В дальнейшем описании все эпитеты выражают: гармоничность, пышность и яркость, с преобладанием светлых тонов.
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен. Корабли
Толпой со всех концов земли,
К богатым пристаням стремятся.
В гранит оделася Нева,
Мосты повисли над водами.
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова.
Здесь все построено на противоположении тому, что было раньше до акта творения. Быстрое возвышение города не вызывает страха столь же быстрого падения.
Люблю тебя, Петра творенье.
Люблю твой строгий, стройный вид.
Невы державное теченье.
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный.
Каждое слово вызывает близкие образы нашего города. Вот стройные сочетания строгих строений сенатской площади. Вот бесчисленные мосты обильной водами столицы, такие живописные, часто фантастические, всегда индивидуальные. Вот чугунные узоры чудесных решоток Летнего сада, Казанского собора… И среди всего этого — всегда чувствуемая, хотя бы и незримая Нева.
Сопоставление панорамы Петербурга, развернутой перед нами в поэме с той, которая раскрыта нашим плотским взорам, наполнит хорошо знакомый отрывок новым ярким и четким содержанием. Перед нами и «светлая адмиралтейская игла» и «потешные Марсовы поля» и «царский дом» и «твердыня Петропавловской крепости» — все эти образы, доступные единовременно нашему созерцанию.
После первых двух тем: 1) чудесное основание города 2) сопоставление панорамы с ее описанием) можно перейти к третьей, непосредственно из них вытекающей: к определению типа города, к которому относится Петербург. Куда следует его отнести? К числу ли тех городов, что возникали в неведомые времена, развивались стихийно, без плана, как растут на воле деревья, как реки прокладывают свое русло (Москва, Париж, Рим)? Или же к тем, которых породили сложные потребности развивающегося государства в эпоху его культурной зрелости, и в которых ясно виден заранее определенный план и на которых лежит печать разумной воли (Новый Орлеан, Карлсруэ).[182] Правильные линии Васильевского острова, проспекты, исходящие лучами от Адмиралтейства, великолепные здания, придающие органическую цельность архитектурному пейзажу, все это определяет место Петербурга во второй группе. Миф о «чудотворном строителе», «чьей волей роковой над морем город основался» найдет себе опору в целостности облика северной Пальмиры.
Четвертая тема: мотив борьбы со стихиями. Пусть наш город создан в согласии с рассудком, но он вызван к бытию наперекор стихиям.[183] Здесь все свидетельствует о великой борьбе с природою. Кругом ничего устойчивого, ясно очерченного гордого, указующего на небо; все снизилось, словно ждет смиренно, что воды зальют печальный край. И город создается, как антитеза окружающей природе, как вызов ей. Пусть под его площадями, улицами, каналами «хаос шевелится»,[184] он сам весь из спокойных прямых линий, из твердого устойчивого камня, четкий, строгий и царственный, со своими золотыми шпицами, спокойно возносящимися к небесам. «Дух Петров сопротивление стихиям»[185] и его город в своем облике запечатлел этот дух Петров. Пушкин называет основателя Петербурга «властелином судьбы». Внизу перед ним, среди деревьев сквера, ближе к реке виднеется памятник Фальконе, в котором выражена эта борьба со стихией в образе торжествующего над ними Петра. Весь образ Петербурга внушает спокойную радостную веру в его будущее, охраняемое Медным Всадником на звонко-скачущем коне.
* * *
После спуска с вышки Исаакиевского собора перейдем к следующей теме: Неве. Наш путь к реке лежит мимо Адмиралтейства. Задерживаться нигде не следует. Остановиться лучше всего в том месте, где поворот набережной образует угол, против которого в воде стоит измеритель подъема воды.
Перед нами — «Невы державное теченье, береговой ее гранит».
Набережная реки производит большое впечатление красивыми, плавными изгибами. Ее парапеты из гранита розово-пепельного. Ее разнообразят полукруглые спуски пристаней, подле которых устроены полукруглые скамьи. Сдержанное и строгое окаймление Невы подчеркивает «державный» характер течения ее обильных вод. Набережная создавалась в период от 1764–1784 годов,[186] в ее создании принимал большое участие Фельтон.
За рекой видны стройные линии старых, невысоких строений Васильевского острова. Перед нами та же панорама, что была и в дни наводнения, воспетого Пушкиным.
Гораздо сильнее изменилась набережная, на которой находимся мы. Адмиралтейство не было испорчено тогда безобразными строениями конца XIX века.[187] Набережной улицы также не было. Пять небольших узких бухт правильной формы прорезывали берег. Канал протекал внутри здания, огибая его внутренние части. Бульвар с невысокими деревьями огибал корпус внешней стороны, упираясь обоими концами в пристани. За Адмиралтейством виднеется Зимний дворец в то время не красный, а окрашенный и два цвета,[188] быть может, оранжевый и белый.
Широкое водное пространство пролегает между двумя набережными. Всмотримся пристально в эти колышащиеся в своем течении воды, сдавленные в своем гранитном ложе. Перед нами «побежденная стихия». Однако, всякий петербуржец знает бурные осенние ночи, когда с моря дует порывистый ветер, влажный и теплый, и почерневшая Нева поднимается в своих берегах и начинает казаться такой зловеще-грозной. Сквозь посвисты ветра слышны тревожные сигналы пушечной пальбы…
Основатель Петербурга хорошо знал, где он выбирал место для своего города. Ему не раз приходилось иметь дело с попытками восстания «укращенной стихии». Едва был основан Петербург, как произошло наводнение.
«Работы по возведению валов крепости были прерваны 19 Августа (1703 г.) наводнением, разнесшим часть леса и обратившим на несколько дней в болото место лагерного расположения войск».[189]
После окончания многолетней северной войны (1721 г.), утвердившей Петербург за Россией, после торжественных празднеств провозглашения Петра императором, Петербург подвергся сильному троекратному наводнению, сопровождавшемуся пожарами.[190] Через два года и снова в ноябре новое наводнение. Оно повторилось в ноябре и еще через два года.[191]
Эти периодические набеги Невы на новую столицу казались населению зловещими предостережениями грядущего потопа. Так, предвестниками извержения вулкана являются глухие толчки из глубины клокочущего кратера. Мысль о гибели Петербурга от воды укреплялась в сознании народа. Так создавалась почва для «творимой легенды».[192] Ряд поэтов в более позднюю эпоху развил эту тему. Одоевский, Лермонтов, Мережковский создали картины петербургского потопа. Даже французский романтик Жерар-де-Нерваль отдал дань этой теме, сделавшейся модной. Лермонтов набросал картину затопленного Петербурга, от которого остался виден выступающий над водой ангел, указующий на небо (Александрийского столпа). Печерин в поэме изобразил гибель северной столицы от наводнения. Поэт И. Димитриев[193] в стихотворении «Подводный город» представил ропщущее, стонущее море, похоронившее Петербург. Над волной поднимается ангел шпиля Петропавловской крепости.[194] Красивая легенда объясняет гибель самого Петра от борьбы с водной стихией.[195] Он простудился, спасая во время бури тонувших людей, стоя по пояс в воде. Несколько человек, работавших с царем, было унесено водою. Этим событием объяснялась последовавшая вскоре смерть Петра. Умер он, но ему на смену стал на страже города Медный Всадник. Все эти образы пусть пройдут перед нами здесь, перед лицом державной Невы.
Возвратимся к нашей поэме. В основу ее положено описание наводнения 1824 года. Пушкин не был его свидетелем. Он воспользовался описанием В. И. Берха,[196] к которому поэт и отсылает всех интересующихся наводнением.[197]
Редеет мгла ненастной ночи
И бледный день уж настает…
Ужасный день!
Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури.
Не одолев их буйной дури…
И спорить стало ей не в мочь…
По утру над ее брегами
Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод:
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла гневна, бурлива
И затопляла острова,
И пуще, пуще свирепела
Приподымалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И, наконец, остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало и вокруг
Все опустело — волны вдруг
Вломились в улицы, в подвалы,
С Невой слились ее каналы,
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.
Здесь образ Невы дан Пушкиным с мифотворческой силой. Грозное божество безликого хаоса устремляется на разрушение сотворенного мира. Ритм речи, подбор звуков, в котором слышны то отзвуки бури, то клокотанье водной пучины, усиливают впечатление потрясающей картины потопа. Мы легко можем представить, стоя перед воспетой Невой, образ затонувшего Петрополя, превращенного, хотя и не надолго, восставшей стихией в тот город на воде, о котором мечтал Петр вместе со своим строителем Леблоном.
Направо от нас, как уже было отмечено выше, виднеется грандиозное здание Зимнего дворца. Его массивный корпус с беспокойными барочными формами, увенчанный целой рощей статуй, в то время так же выражавших беспокойное движение барокко, а теперь замененных другими, был окружен штурмовавшей его рекою.
Дворец
Казался островом печальный.
. . . .
В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон
Печален, смутен вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
Образ Александра подчеркивает смысл образа Петра. Один, смиренный, опускающий покорно перед стихией руки, другой — мощный властелин судьбы, с дерзновенною волей, дух которого — сопротивление природе.
* * *
Пора расстаться с созерцанием великой Невы. Повернем обратно, по направлению Исаакиевского собора. Не доходя до него, остановимся перед нарядным дворцом. Это — дом кн. Лобанова-Ростовского,[198] в котором поместилось военное министерство (построен Монферраном — создателем Исаакиевского собора). Здесь мы сможем сосредоточиться на существенном эпизоде поэмы, связанном с личностью Евгения.
Дворец имеет форму прямоугольного треугольника и занимает целый квартал между Исаакиевской площадью, Адмиралтейским и Вознесенским проспектом. Дворец трехэтажный. Нижнему придан характер цоколя, он рустирован. Второй этаж с окнами, убранными наличниками-фронтонами. Третий этаж с небольшими, ничем не отмеченными окнами.
«Спокойная разбивка всего фасада с выисканными пропорциями окон трех этажей заставляет вспомнить лучшие произведения Екатерининской эпохи… Очень удачно решение двух острых углов здания, задача трудная, решенная Монферраном не банально, а чрезвычайно благородно» (Фомин).[199]
Портик с коринфскими колоннами, богатый фриз с играющими эротами и гирляндами, барочный аттик — свидетельствуют о принадлежности этого здания к эпохе упадка классицизма, утратившего первоначальное величие простоты и строгости. Все говорит, что этот дом, если и был здесь во время наводнения, то он был построен недавно и в новом вкусе.
Фасад дворца украшен двумя львами. Их позы выражают тревогу, всклокоченные гривы подчеркивают ее. Львы на страже, готовые броситься на всякого, дерзающего нарушить покой дворца. Им придана некоторая геральдичность, сообщающая торжественность эмблемы герба.
На одном из этих львов спасался от наводнения Евгений…
Тогда на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые.
Стоят два льва сторожевые.
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений…………….
Осмотримся кругом. Напротив нас поэма из камня — Адмиралтейство,[200] закрытое в значительной степени деревьями сада. Левее — сквер сенатской площади, сквозь деревья которого просвечивают величественные строения сената и синода.[201] Еще левее простой и строгий манеж,[202] недавно заново перекрашенный в два цвета. По левую руку от нас виден грандиозный портал Исаакиевского собора.[203] Постараемся представить себе этот городской пейзаж таким, каким он был в дни наводнения. Исаакиевский собор еще весь закрыт лесами. Его постройка началась семь лет тому назад. Высокие деревья бульвара и сквера не закрывали раскрывающейся отсюда панорамы. Величественное, легкое, полное спокойного и могучего движения творение Захарова со своей «светлой иглой» гордо возвышалось над бушующей окрест стихией. Современных зданий сената и синода не было, они были построены несколько позднее, еще при жизни Пушкина. Во время наводнения на их месте стояли другие строения. На рисунках начала XIX века здесь изображены более скромные здания.[204] При первом взгляде, при малом масштабе рисунка их даже трудно отличить от сменивших их построек Росси. Можно различить два одинаковых здания в классическом стиле с портиками, соединенных аркой, вознесенной над Галерною улицей. Сенатская площадь казалась бурным озером.
Стояли стогны озерами
И в них широкими реками
Вливались улицы.
Представим здесь на льве сторожевом фигуру бедного Евгения.
На звере мраморном верхом
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь ему в лицо плескал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
Его отчаянные взоры,
На край один наведены,
Недвижны были…
Он всматривался в лежащий за Невой Васильевский Остров. Его строения теперь едва видны, закрытые деревьями сквера. Тогда ничто не заграждало взоров Евгения.
Словно горы
Из возмущенной глубины
Вставали волны там и злились
Там буря выла. Там носились.
Обломки!.. Боже, боже! Там
Увы! близехонько к волнам,
Почти у самого залива,
Забор некрашенный да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта… Или во сне
Он это видит! Иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой.
Насмешка рока над землей?
И он как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода — и больше ничего.
Задержимся здесь несколько на теме Евгения. Это один из четырех героев поэмы. Уже выше было отмечено, что Пушкин постепенно все более и более затушевывал образ своего незначительного героя. Это был потомок тех, чье имя в минувшие времена быть может и блистало.
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало,
Но ныне светом и молвой
Оно забыто.
Быть может, Евгений был потомок тех, кто был одной из жертв петровской реформы, казненного «по слову и делу государя» сторонника преданий старины, или же просто закабаленного в качестве солдата пожизненно в гвардейский полк. Как бы то ни было, сам Евгений несет на себе вековую тяжесть петровской империи и Петербурга, как ее выразителя. Он — одна из миллионов тварей, превращенных в «орудие одно». У Евгения, исторгнутого из веками сложившегося, крепкого старо-русского быта, нет почвенной, реальной жизни. Он живет случайными мечтами. Его бытие призрачно, как сон.
Вся наша жизнь ничто, как сон пустой,[205]
Насмешка рока над землей.
Наводнение решило его судьбу.
Его сметенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял…
Его терзал какой-то сон…
Он оглушен
Был чудной внутренней тревогой.
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь, ни человек,
Ни то, ни сё, ни житель света
Ни призрак мёртвый…
Между двумя борящимися силами: безликого хаоса водной пучины — начала разрушительного — и сверхличного гения, определяющего судьбы народов, начала творческого — отдельный человек с его мечтой о личном счастьи утрачивает всякую историческую реальность.
И нам, стоящим здесь на ступенях портика, когда-то «нового дома», между «львов сторожевых», Евгений кажется далеким призраком. Но его трагичная судьба и связанная с ней общечеловеческая проблема не только не утратили своего значения, но приобрели, среди великих событий нашего грозного времени, небывалую остроту.
Осмотримся еще раз кругом. Как много изменилось с тех пор. Проносятся, подпрыгивая по рыхлой мостовой, с резким гудком автомобили. Грохочут переполненные трамваи и порой над ними под проводом вспыхивает яркая искра. Громыхают медленные телеги и быстрой походкой проходит нервный, суетливый петроградец…
Здесь лучше побывать в другие часы, независимо от Экскурсии, задумчивой белой ночью, когда прозрачен сумрак, блеск безлунный и
Ясны спящие громады
И светла адмиралтейская игла.
что прямо перед нами. В этой тишине пустынных улиц явственней прозвучит «зловещее преданье» и мы, освобожденные от рассеивающих впечатление дня, сильнее ощутим над собою власть места.
Евгений сидит прикованный к мраморному льву. Его взор обращен туда, где у самого залива стоит ветхий домик Параши. Прямо перед ним, ближе к Неве,
…Обращен к нему спиною
В неколебимой вышине
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
В наши дни из-за густой сети черных ветвей его можно скорее угадать, чем увидеть. В летние дни его совсем невозможно различить. Но стоит только спуститься вниз и войти в сквер, как Медный Всадник вырисуется над небольшим холмиком, весь устремленный в манящую даль.
* * *
По возможности не теряя статуи из виду, будем медленно приближаться к ней. По мере уменьшения расстояния, постепенно будет нарастать впечатление силы ее движения и мощности ее форм. Медный Всадник предстанет перед нами первоначально в том виде, как он дан впервые в поэме:
И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине…
Первое впечатление захватывает настолько сильно, что трудно остановить внимание на деталях, трудно отрешиться от целостного образа. Хочется закрыть глаза, чтобы справиться с охватившим волнением, чтобы наступил более спокойный и ясный момент созерцания.
Начать разбор памятника лучше всего сзади, несколько с правой стороны. Отсюда все линии в своем бурном движении увлекут нас вперед за собой. Легко выделить основную схему композиции — треугольник и скалы и всадника. Движение в скале особенно подчеркнуто растянутостью заднего острого угла, срезанностью вершины треугольника и, наконец, дугообразной выемкой передней стороны, резко обрывающей движение. Твердые грани скалы по бокам подчеркивают и разнообразят общий ритм движения. Граней этих немного, но в них сила и благородная сдержанность. Скала из серого гранита.
Треугольник всадника вознесен над треугольником скалы. Его основание, в части, соприкасающейся со скалой, удлинено (в форме хвоста коня) и заострено линией змеи, что подчеркивает силу и напряженность взлета. Общее движение статуи начинается на покатой линии скалы. В кольцах змеи оно приобретает быстро нарастающую силу. Отсюда исходят все линии, стремительно разбегающиеся по формам коня, складкам плаща, отброшенного назад сильным движением, по космам развевающейся гривы…
Движение замирает, парализованное какой-то силой в резко подогнутых, застывших в воздухе передних ногах коня. Этим силам взлета и бурного устремления вперед противопоставлена задерживающая сила. Она подчеркнута поворотом головы всадника спокойным и твердым и линией правой руки, пересекающей быстрым и властным жестом общий ток движения, повелительно вносящей успокоение. Все это сложное, двойное движение статуи станет вполне ясным, если начать самому медленно передвигаться, обходя ее с левой стороны, все время фиксируя взгляд на центре статуи. Остановимся спереди, все еще со стороны здания сената. Отсюда конь кажется особенно могучим, сила, вздернувшая его на дыбы, — гигантской, и все-таки, именно здесь, ощущается сильнее всего опасность срыва. Успокаивающего жеста правой руки не видно. Голова Петра повернута и грозный профиль очерчен резко. Обойдем статую спереди и остановимся несколько сбоку. Здесь все линии, подчеркивающие движения вперед, обращены навстречу созерцающему, оттого-то задержавшая их сила особенно ясна. Правая рука кажется поднятой, рука повелевающая стихиям. Линия плаща и линия хвоста коня круто обрываются; это подчеркивает силу, задержавшую движение. Отсюда лучше всего виден лик. «Он весь, как божия гроза».[206]
На скале лаконичная подпись, теперь сильно разрушенная:
Petro primo
Catharina secunda[207]
MDCCLXXXII[208]
Памятник — творение французского скульптора Фальконе, рекомендованного Екатерине II энциклопедистом Дидеро.
Этьен Морис Фальконе, родившийся в 1716 году, был сын столяра. Сначала, в качестве простого рабочего, работал у резчика по дереву. Потом попал в мастерскую скульптора Лемуана. Впоследствии был удостоен звания члена французской академии художеств. Фальконе поехал в Россию, сговорившись за чрезвычайно умеренное вознаграждение. Он обусловил себе право на свободное творчество. Однако, условие не было выполнено. Еще во Франции ему пришлось выдержать борьбу за свой проект с Дидеро, у которого была своя идея памятника. Философ-рационалист хотел видеть Петра в образе героя, гонящего перед собою варварство в звериной шкуре и приветствуемого олицетворенной любовью народной, тут же у вод бассейна должен был быть представлен осчастливленный царем народ. Фальконе писал Дидеро:
«Монумент мой будет прост. Там не будет ни варварства, ни любви народной, ни олицетворения народа… Петр Великий сам себе сюжет и аттрибут — довольно показать его… Он подымается на верх скалы, служащей ему пьедесталом, — эмблема побежденных им затруднений. Итак, эта отеческая рука, эта скачка по крутой скале, — вот сюжет, данный мне Петром Великим…»
Дидеро сдался сравнительно легко. Он высоко ценил скульптора.
«Вот гениальный человек, полный всяких качеств, свойственных и несвойственных гению. В нем есть бездна тонкого вкуса, ума, деликатности, прелести и грации; он неотесан и выполирован, мил и шершав, нежен и суров; он мнет глину, обрабатывает мрамор, и в то же время читает и размышляет»… «этот человек думает и чувствует с величием; его идея мне показалась новой и прекрасной».
Труднее было Фальконе преодолеть сопротивление Бецкого, которому был поручен надзор над сооружением памятника. Скульптору удалось склонить на свою сторону императрицу. Но симпатия Екатерины II была непрочна. Фальконе покинул Россию до открытия созданного им памятника.
Для пьедестала памятника он использовал гранитный монолит из окрестностей Петербурга, который удалось с огромным трудом доставить на нужное место. Конь Петра нашел себе модель среди арабских жеребцов конюшен графа Орлова. Царя Фальконе лепил с генерала Мелиссино,[209] который напоминал своим сложением Петра. Голову всадника создала любимая ученица Фальконе, Анна-Мария Колло, впоследствии жена его сына.[210]
В заключении этой справки интересно отметить одну деталь, характеризующую идею, которую вкладывал в свое создание сам Фальконе, защищая свой проект в целом: требовалось уничтожение змеи под ногами коня Петрова.
«Не могу не сказать вашему величеству, что многие из видевших змею нашли ее мыслью тем более остроумной, что она возвышает общую идею памятника, поддерживает работу и скрывает способом своего выполнения необходимость, ее обусловившую».[211]
Таким образом мы видим, что змея является не только необходимым элементом в общей архитектонике памятника, но представляет собою необходимую иллюстрацию идеи — поверженное зло.
Змея судорожно извивается под копытами коня, ее голова в бессилии опрокинута, жизнь покидает ее.
Такова статуя Фальконе и ее история.
Что увидел в ней Пушкин, что захотел передать? Безумный Евгений узнал того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Над морем город основался…
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе,
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О, мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Пристально всмотримся в это видение поэта. Является ли оно только элементом внутреннего, замкнутого бытия Пушкина, или же в нем мы узнаем знакомые черты вознесенного перед нами Медного Всадника? В этом описании замечательно подчеркнуто двойное движение статуи Фальконе. С одной стороны, огненный конь, устремленный в неведомую и страшную даль, с другой — грозный всадник с великой думой на челе, с великой силой в нем сокрытой, мощным движением останавливающий бег у самой бездны. Общее впечатление застывшего бурного движения. Здесь не следует искать иллюстрации к романтической теории тождества всех искусств. Здесь мы не будем утверждать, что одна и та же «Идея» воплотилась в статуе и в образе художественного слова субстанционально тождественных. И личность творца и индивидуальность эпохи возложили на то и другое свою особую печать, присущею каждому из них. Но о проникновении одного художественного образа другим мы говорить вправе, и теперь перед нами прекрасный пример созвучия между двумя памятниками различных видов искусства. Общее основное впечатление — застывшее бурное движение. Медный Всадник, неподвижно возвышаясь на своем звонко скачущем коне среди окрестной мглы, преисполнен древнего ужаса.
В этом отрывке нашей поэмы мифа — апофеоз Петра его обожествление. Его воля названа роковой. Почему? Означает ли это осуждение его дела? Конечно, нет. Роковая она потому, что дерзнула преступить пределы, положенные человеческому творчеству. Законы, наложенные на волю человека, нарушены. На бой вызваны космические силы. Действующим лицом трагедии становится самый рок. Покарает ли он Медного Всадника, как карал всякого, дерзнувшего выступить на борьбу с ним в античной трагедии? Пророчески насторожился поэт перед разверзшейся бездной грядущего.
Будет еще не одна схватка света (творящего гения) и мрака (безликих стихий). Ведь темные силы хаоса и после победы космократора Мардука «превращали все светлое в мрак».[212] Восстали укрощенные стихии против града чудотворного строителя. Но не одолеть его мрачным стихиям. Пушкин верит в судьбу Петра творения. Трагедия разрешается не на античный лад.[213] Гений человеческий является мощным властелином судьбы.
… Утра луч
Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней. Багряницей
Уже покрыто было зло.
В порядок прежний все пришло.
В поэме Пушкина есть еще один герой неведомый античной трагедии. Этот герой — рядовой человек, сознающий свое право на личное счастье. Это — герой нового времени, индивидуалистической культуры, на почве которой прозвучали слова: человек — самоцель. После восстания укрощенных Петром стихий наступил самый напряженный момент поэмы: бунт маленького человека, потомка тех, на чьих плечах создался Петербург, строился мир новой России.
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал.
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный!»
Шепнул он, злобно задрожав
«Уже тебя!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился.
После восстания стихий, бунт одного из миллионов принесенных в жертву русской государственности. Конец один и тот же. Торжествует Петр.
Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось…
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой
Как будто грома грохотанье
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине
За ним несется Всадник Медный
На звонко скачущем коне.
И во всю ночь, безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
Всмотримся теперь уже прощальным взглядом в Медного Всадника. Представим себе, как «грозного царя, мгновенно гневом возгоря, лицо тихонько обращалось». В ритме его движения мы ощутим ритм строф Пушкина:
Как будто грома грохотанье
Тяжело звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
Мистерия закончилась. Победил Медный Всадник. Кто он, этот Георгий Победоносец новой России, на огненном коне, повергающий во прах змия! Попирая стихии, попирая судьбы маленьких людей, влечет он великую страну в неведомое будущее…
* * *
Он стоит перед нами и теперь, олицетворяя в себе миф Петербурга. Как в каждом мифе, скрыта и в нем правда зловещего преданья, быль, преображенная творческим сознанием в космогонический миф.
Великие силы вызвали к жизни Петербург, страшные препятствия стояли на пути его развития, но с ясною верою можно и нам вместе с Пушкиным взирать на его будущее.
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!