* * *
* * *
И дворники в тяжелых шубах
На деревянных лавках спят.
На стук в железные ворота
Привратник, царственно ленив,
Встал, и звериная зевота
Напомнила твой образ, скиф!
О. Мандельштам
Остановим свое внимание на тружениках дома — дворниках. У Тарасовых было два старших дворника и около 30 младших, обслуживавших все домохозяйство. Старшие дворники подбирали из родни или земляков себе подручных — младших дворников, здоровых, нестарых крестьян, которых деревня выбрасывала в город на заработки. В большинстве это были неграмотные или малограмотные люди, от них требовались большая сила, трудолюбие, чистоплотность и честность. Жили они по дворницким, обыкновенно без семей, своего рода артелью. Харчи им готовила «матка» — жена старшего дворника. Старшие дворники получали по 40 рублей, младшие — по 18–20 рублей. Старшие дворники были начальством — они не работали, а распоряжались и наблюдали за работой дворников. Был такой старший дворник Григорий, толстый рыжий детина, большая умница, получивший среди жильцов прозвище Министр. Каждое его слово было дельно, он умел правильно обходиться с подчиненными, дворники его уважали и боялись. Порядок на его участке был образцовый. Дворники с утра до вечера убирали улицы, дворы, лестницы, разносили дрова по квартирам (в домах Тарасовых центрального отопления, ванн и лифтов не было). Особенно доставалось этим труженикам зимой при снегопадах: надо было скребками вычистить все панели, посыпать их песком, сгрести в кучи снег с улиц и дворов, на лошади отвезти снег в снеготаялку. Во дворе были две бетонные ямы, куда поступала из бань отработанная теплая вода, в них ссыпали снег, он таял, вода уходила в канализацию. Летом дворникам было легче, они по очереди могли уезжать в деревню: кто на пахоту, кто на сенокос, кто на уборку. Жалованье им шло: артель выполняла работу и за них. Кроме своего жалованья они получали чаевые за услуги жильцам[174]: выколачивали ковры, завязывали и выносили вещи при отъезде жильцов на дачи, носили корзины с бельем на чердаки. Жили они очень экономно, копили деньги для деревни, где у них оставались семьи. Доход у них был также от «поздравлений» с Новым годом, с Пасхой; они знали, кто когда именинник, и обходили жильцов, проживающих по отведенной каждому лестнице. За такие поздравления им не только давали на чай, но и угощали водочкой и закуской. Многие из них старались одеться по-городскому[175], завести хромовые сапоги, пиджак, жилетку, гарусный шарф[176].
Подъезды хороших квартир обслуживались швейцарами. Они набирались из тех дворников, которые были пообходительней, состарились и не могли уже выполнять тяжелую работу. Также требовалась благообразная внешность и учтивость. Жили они в каморке под лестницей, убирали парадную лестницу (черную убирали дворники), натирали мозаичные площадки для блеска постным маслом, чистили медные ручки дверей; в общем, работа была не тяжелая, но беспокойная — ночью по звонку запоздавшего жильца надо было отпирать дверь, особенно в праздники, когда ходили в гости. Хозяин выдавал им всем обмундирование — ливрею, фуражку с золотым позументом; часто эта, пришедшая, по-видимому, с Запада, форма одежды не гармонировала с русским лицом. Швейцары пользовались заслуженным доверием хозяев квартир, часто при отъездах на дачи им оставляли ключи от квартиры, поручали поливать цветы. Как правило, кроме жалованья от хозяина они получали еще и от квартирохозяев. Они старались как можно лучше обслужить своих жильцов, оказывать им разные услуги. Если приходил незнакомый человек, они спрашивали, к кому он идет, и следили за ним; если кто-нибудь незнакомый выносил вещи, они справлялись, спрашивали хозяев и тогда только выпускали. Те парадные, на которых не было швейцаров, на ночь запирались, и обслуживали их ночные дежурные дворники, вызываемые по звонку. Интересно отметить, что до самой революции в доме Тарасовых для вызова дворников звонки были не электрические, а воздушные — за розеткой кнопки находилась большая резиновая груша, от нее шла тонкая свинцовая трубка к звонку, при нажатии кнопки воздух нажимал язычок звонка и колебал его. К квартирам с лестниц звонки обычно были ручные.
Кроме младших дворников и швейцаров наблюдение за порядком несли дежурные дворники у ворот, с бляхой и свистком, зимой в тулупе, валенках и теплой шапке. Они смотрели, кто входил во двор, незнакомого спрашивали, куда идет, не пускали шарманщиков, торговцев вразнос[177], наблюдали, чтобы не выносили вещей без сопровождения жильцов. Как правило, эти дворники не убирали улицы и дворы, дров не носили. Ночью ворота запирались, в подворотне стояла деревянная скамья, на которой они сидели или лежали, пока не потревожит их звонок запоздалого жильца, который совал им в руку монетку.
При доме жил водопроводчик Степан, великолепный слесарь, на нем лежало все водопроводное хозяйство огромного дома, он один отлично со всем справлялся. От хозяина он имел небольшую квартирку и мастерскую. На двери мастерской висела черная доска, на ней он писал, в какой квартире работает, — его всегда можно было найти. Этот умный мастер никогда не допускал аварий, а предупреждал их, хорошо понимая, что так ему будет легче. Получал он 35 рублей в месяц. Кроме обязанностей водопроводчика он выполнял частные работы: чинил кастрюли, лудил их, исправлял разные предметы домашнего обихода жильцов и даже чинил «аристоны» — музыкальные ящики. Он отличался передовыми взглядами, читал газеты, высказывал смело свое мнение, его уважали и понимали, что с ним надо считаться. Проработав около 10 лет у Тарасовых, он ушел на Путиловский завод[178].
Авторы этих записок уже не застали в доме Тарасовых паркетной фабрики. Вместо нее в этом весьма непрезентабельном двухэтажном здании помещались две мастерские — клавишных инструментов Мейера и столярная мастерская Шмунка. В мастерской Шмунка было два отделения: наверху работали замечательные мастера-краснодеревцы, а внизу — белодеревцы[179], тоже отличные столяры. Во главе производства стоял мастер Дормидонтыч — строгий сухой старик в очках, с «кляузной» бородкой, величайший знаток столярного дела — ему первому в Петербурге были поручены заказы на изготовление фюзеляжей и крыльев отечественных аэропланов на заре нашей авиации[180]. Вскоре после этого по наследству мастерская перешла к сыну Шмунка[181], любителю охоты и стендовой стрельбы. Он мало интересовался делом, с увлечением все стрелял по тарелочкам, а потому «сгорел без дыма» и «вылетел в трубу» — мастерская его закрылась и была продана с молотка.
В противоположность ему Мейер, знаток своего дела, был рачительным хозяином и с успехом вел дело, выпуская недорогие инструменты. Рабочие в обеих мастерских были люди серьезные, знатоки своего ремесла. Механизации никакой не было, даже продольная распиловка досок производилась лучковой пилой. Рабочий день был по десять — двенадцать часов. Как это ни парадоксально и даже покажется невероятным, в мастерской Шмунка освещение было масляное, самого примитивного устройства: к небольшому деревянному штативу прикреплен металлический баллончик емкостью около полулитра, в нем гарное масло и фитиль — вот и все освещение. Столяр передвигал этот штатив по верстаку как ему удобнее.
Во дворе того же дома была кузница Мозалева. Владелец ее — широкоплечий, сильный, хромой старик в кожаном фартуке, величайший знаток и мастер по изготовлению подков и ковке лошадей.
В его кузницу приводили дорогих лошадей, подчас такую лошадь-рысака вели под уздцы два конюха, которые прямо висели на поводьях, когда она вставала на дыбы. На дворе возле кузницы был устроен специальный станок для завода туда горячих лошадей на время ковки, но у ковалей была своя профессиональная гордость — даже самых бешеных рысаков подковывать без завода в станок, а у кузнецов — сделать подкову за два нагрева. Надо отличать кузнеца, который гнул подкову по размеру копыта, от коваля, который только подковывал лошадь. Сам Мозалев совмещал обе эти специальности и однажды стал жертвой профессиональной гордости коваля: подковывал без станка злого жеребца, который разбил ему коленную чашечку.
Любо было смотреть на этих мастеров своего дела, когда почти моментально из куска стали выковывалась подкова, причем каждый удар ручника и молота был точно рассчитан и не было ни одного лишнего движения. С таким же мастерством производилась сама ковка лошадей, особенно горячих и без станка. Ловким, быстрым движением коваль схватывал ногу лошади и зажимал ее между своих колен. Быстро отгибал гвозди и молотком сшибал подкову, особым ножом расчищал стрелку[182] и обрезал копыто. После обработки копыта коваль примеривал еще горячую подкову — рог копыта горел и шипел, издавая удушливый запах. Если подкова подходила, ее охлаждали в обрезе[183] с водой, а ту, которая немного не сходилась с копытом, сразу же кузнецы подправляли двумя-тремя ударами молота. Затем коваль пригнанную подкову пришивал к копыту специальными гвоздями, быстро их загибал, откусывал клещами лишние концы, еще два-три движения рашпилем — и нога лошади готова.
Работа в кузнице Мозалева была очень тяжелая: рабочий день с раннего утра до позднего вечера, помещение плохое, темное, сквозняки, зимой холод, летом жара. Особенно жалко было смотреть на мальчиков-учеников: грязные, закоптелые, потные, они раздували мехи, засыпали уголь в горны, рубили бруски стали на куски нужного размера — словом, не имели ни минуты отдыха.
Жил Мозалев с учениками-мальчиками в маленькой квартире при кузнице. У ворот в 1-й Роте висела вывеска Мозалева: на зеленом поле черный конек, а рядом с ним черная подковка величиной почти что с коня.