Два горбуна

Жили были два горбуна: жили в заброшенном цеху механического завода, были — срециалистами. Таким образом мы пояснили автоматическую присказку «жили-были», мимо которой даже внимательный читатель проскальзывает небрежно. Фамилия одного — Пиявкин, другого — Раздавакин. Очень кстати философическое замечание: задумчивые читатели чужих паспортов давно обратили внимание: паспорт — объект (плоский инструмент, тоненечко сброшюрованный томик, стихотворение Маяковского и т. п.), призванный отразить обратного человека. Нота бене: один из наших героев (Пиявкин) отличался бесхарактерностью (равнодушием, наплевательством, широтой души) и готов был поделиться с первым встречным килькой или гвоздем, а со вторым шубой или манекеном. Где вы найдете таких пиявок? Даже в ресторанном меню не отыщете.

Второго звали Раздавакин. Несусветный жмот, сравнительно с коим всякие Гарпагоны, Гобсеки, сильные магниты или снегоуборочные комбайны были апогеями щедрости, он, прежде всего, забрал у Пиявкина кильку, гвоздь, шубу и манекен, а затем пустился рыскать в открытом (и закрытом) для обозрения мире. Лихорадочное собирательство стало его профессией, хобби и путеводной звездой. Собирал он всё: склянки, бутылки(битые и не совсем), воздушные шары(проколотые или цедые), кошек(дохлых и не совсем), обломки водосточных труб, ржавые краны и ванны, резиновые сапоги(рваные или заклеенные), кацавейки, домашние тапочки, ведра(с дужками или без), будильники, галоши(с подошвой и без), шляпы(с лентой и без), медали, самовары, пожарные каски и почетные грамоты. Но пуще всего любил цепочки и цепи. Поймает где-нибудь пьяного или слепого, приведет в свой заброшенный цех и посадит на цепь. И не то, чтобы ценил рабовладение и всякую замкнутость. Он обожал посидеть рядом с пленником в мягком кресле и поговорить по душам, причем любил сравнивать свою интеллигентную беседу с воплями, истериками и волапюком цепных людей.

Только одну вещь отдал бы он да еще приплатил — Пиявкина. Только одну вещь держал бы Пиявкин в глубоком секрете — Раздавакина. Такова простая и неудобная любовь центробежных и центростремительных сил, любовь, ибо житья друг без друга горбуны не

представляли.

У всех, даже самых ограниченных и зависимых людей, проявляется элемент свободы. Один, ни с того ни с сего, бросит камень в оконное стекло соседа; другой поднесет ко дню рождения начальника ядовитую змею; третий подложит ежа на кресло любимой женщины. Это радикальный импульс. Его никогда не отмечают ни в биографии, ни в трудовой характеристике, ни, упаси боже, в паспорте У наших героев сей элемент выражался физически. У Пиявкина полной свободой наслаждалась левая рука: она вертелась в разные стороны, так как локоть, плечо и суставы пальцев ее не стесняли; она неожиданно хватала и отпускала разные предметы независимо от степени нагретости, колючести, приятности или отвращения, будь-то горячий утюг, кремовый торт или небритая физиономия. У Раздавакина столь же свободно действовала правая нога, что доставляло и горе, и радость: она вдруг цепляла с мостовой иголку, но отбрасывала золотое кольцо; вешала на себя помойное ведро, норовя обмусорить прохожего, но, вымазавшись в грязи, плясала джигу на новехоньком диване. Мало того: левая рука могла залепить другу вольную пощечину, а правая нога удалого пинка. Друзья немало сокрушались по поводу этой навязанной Богом свободы и, наконец, придумали как остепенить слишком озорные части тела. Пиявкин прицепил к левой руке двухпудовую гирю, а Раздавакин засунул правую ногу в колено водопроволной трубы, что создавало некоторые неудобства, но рождало комичный ропот, полеты в ямы и мелодичный трезвон.

Жизнь в заброшенном цеху отличалась устойчивостью, спокойствием, неторопливостью и довольно регулярными случаями. Иногда заходил инженер, часа два разглядывал какой-нибудь станок, часа три переставлял его сантиметра на четыре, крадучись, уходил, приставив палец к губам; забредал бородатый, одноглазый субъект на ходулях, танцевал тарантеллу(так он именовал сии движения ходулями), валился на ящик с гайками и болтами, разбивая голову, охал, матерился, чинил сломанную ходулю и ночью исчезал; однажды вкатился оригинал(у него голова срослась с пятками), ловко покатался по цеху скоростным образом, напевая песню «жил Кудияр атаман», и вылетел в стеклянный потолок.

Надо сказать, данные эпизоды не слишком развлекали двух друзей. Пиявкин склонялся к мечтательности, Раздавакин к пространному накопительству всего на свете. Они любили праздники, особенно «День забытого баобаба». Однако упомянутая «свобода» мешала им нарядиться как следует. Пиявкин красной краской с трудом малевал на горбу приятеля уродливые вокабулы «бы», а Раздавакин — «баб», что вызывало иронические усмешки прохожих. Друзья грезили об одиноко-общественных мероприятиях. Мешало отсутствие реквизита. Как-то Раздавакин чистил колено водосточной трубы, где он держал вольную ногу — оттуда выпала тощая книжуля с рассыпанными страницами: Артур Шопенгауэр «Мир как воля и представление». Раздавакин аж затрясся: — Пиявкин, ты видишь? Нет, ты видишь это небесное имя и фамилию?

— Мало ли что набивается в водосточную трубу?

— И такое говоришь ты, профессиональный мечтатель! Позор! Водосточная труба сообщается с небом к твоему сведению, в нее попадает только небесное. Ты только послушай. — Он наудачу открыл страницу: «Выражать свой гнев или ненависть словами либо игрой лица бесполезно, опасно, неумно, смешно, пошло.»

Пиявкин, удивленный, уронил гирю, его свободная рука влепила затрещину Раздавакину. Тот имел спокойный и задумчивый вид: — Представляешь, Пиявкин, как бы я прежний отреагировал на подобный удар, хотя и зная ситуацию? Злился, ругался, орал бы всякие непотребства, наконец, ударил бы тебя, невинного, дулся бы целый день и так далее. А теперь перед тобой равнодушный, понимающий человек. Вот она, философия! Артур Шопенгауэр! — произнес он восторженно.

— Ты забываешь, Раздавакин, что философы пишут только толстые книги. А это что — опепка вроде справочника амбарного слесаря. Рваная к тому ж…

— Я сделаю солидную вещь. Материала, слава богу, хватает. У меня в запасах газет полно, брошюр, оберточной бумаги, почетных грамот, клея пузырьков двадцать. Книга выйдет — носорога убьешь

И Раздавакин принялся за работу: собирал газеты и брошюры, фигурно вычерчивал фотографии, вырезал, подрезал, словно ударный переплетчик, страницы старых и новых книг, склеивал обрывки реклам и карикатур, мастерски менял местами лозунги, воззвания и призывы, комбинировал почетные грамоты и похвальные листы; Пиявкин накрепко приделав гирю к свободной руке, старательно утюжил, прибивал кнопки и гвоздочки так ловко, что только три раза въехал гирей по Раздавакину — на этот казус издатель Шопегауэра, озаренный светом нового знания, не обратил внимания.

Наконец книга, весом килограммов пять, легла на старый токарный станок. На обложке под именем и фамилией автора красовалась картинка «Шахтер Евсеев вбуривается в центр земного шара». На картинке кудрявый и мордастый весельчак с отбойным молотком под мышкой встречал группу маленьких и плюгавых покорителей космоса. Титульный лист украшала надпись «Умелые бьют по поголовью», загадочность коей недвусмысленно намекала на глубокомыслие Артура Шопенгауэра. — Теперь откроем библиотеку и заживем припеваючи, — возгордился Раздавакин. — Плата за каждую страницу.

— Ты же видел кто сюда заходит. Как с таких деньги-то брать?

— Ты будешь кассиром. Как увидят гирю — сразу денежки выложат. Поймут, что философия — это тебе не бесплатные качели.

Через несколько дней в заброшенном цеху произошло событие. Старому токарю, трудившемуся на одном станке пятьдесят лет, надоело долеживать на пенсии в кровати, где по нему игриво ползали клопы и внуки. Когда к нему пришел инженер и в знак благодарности за долгую службу принес одуванчик и записку от начальства, старик прохрипел: — не хочу отлынивать от работы в постели в двухкомнатной квартире. Желаю достойно умереть в родном цеху.

Торжественная делегация, размахивая флагами и бия в барабаны, внесла кровать доблестного ветерана труда и установила в заброшенном цеху. Бывший директор под пение фанфар возложил на его грудь отвертку, гаечный ключ и буханку черного хлеба, пожелав посильной творческой работы, инженер воздел руки к стеклянному потолку и провозгласил: — Трудись на благо, на совесть, из тайных помышлений, из секретных соображений, ради всеобщего, равно как и схороненного в сердце успеха.

— А теперь просим представителей общественности, — крикнул директор. Воцарилось долгое иолчание, только слышно было, как старинный производственник ковырял отверткой буханку черного, чуть не каменного хлеба. Наконец, вперед вышли друзья горбуны: «свободная нога» Раздавакина пнула директора, гиря Пиявкина оторвалась и упала на ботинок инженера. Народ безмолвствовал. Раздавакин раскрыл толстенную книгу и, под жалобные вопли инженера и директора, принялся читать: «Кузьма Недоноскин! Ныне мы хороним тебя в роскошном бархатном гробу, но кто знает? По свойственной тебе шутливости ты можешь выпрыгнуть, подобно панночке Гоголя, и, обдав собрание крылатым взором, облить радужным многоструйным фонтаном своей критики нерадивых и лентяев, прогульщиков и якобы больных!» (Собрание громко взволновалось. Во-первых, героя дня звали Тарас Феодулыч Кипяток, во-вторых, он вовсе не умер, доказательством чему служил сильный удар отвертки по буханке, при котором он до крови поранил ладонь.) Раздавакин, равнодушный к общественному мнению, продолжал: «Все мы помним, как на собрании актива, где тебя песочили и жарили, завидуя твоим новаторским методам, ты встал, свежий и подрумяненный, и послал активистов нецензурными(в устах лицемеров)словами. Покойся с миром и в миру, наш заботливый Недоноскин. Артур Шопенгауэр».

— Айда, ребята, в домино, — раздался звонкий голос.

— Кто такие, — шептал инженер директору, — может милицию вызвать?

— Это, похоже, представители Главка. А Шопенгауэр — бывший учетчик. Надо кончать церемонию.

И все тихо разошлись.

Поначалу переселение состоялось на славу. Забегали передовики окрестных производств, комсомольские делегации, разные пенсионные интересанты, рабочие подпольных мастерских: приносили буханки хлеба, кочаны капусты консервные банки — один краснодеревщик притащил даже жбан с гудроном. Горбунам выдали красные повязки дежурных и два веера, дабы они обмахивали усталого токаря. Но, несмотря на резоны Пиявкина, в Раздавакине взорвались прежние накопительские потребности. Аккуратно, штабелями он сложил принесенные гостинцы, откуда-то достал красную ленту с золотой надписью «Подводные разработки. Прикасаться запрещено», красиво перевязал оной лентой новый склад, а жбан с гудроном спрятал в потайное место. Потом уселся думать, хотя «свободная нога» совсем расшалилась и не давала покоя ни ему, ни Пиявкину.

Ажиотаж вокруг старика угомонился, изредка забредали товароведы, нищие да одинокие крысы. Раздавакин воспрянул: сбросил старика с кровати, положил ему под голову книгу любимого философа, накрыл газетами вместо одеяла, над входом в заброшенный цех повесил вывеску «Лежачая читальня. Вход 100 р.» и сказал Пиявкину: — Видишь, как делают дела! Теперь у нас цех, зал для прогулок, «Подводные разработки», столовая для прихожих и главное «читальня».

— Так старика зовут каким-то Тарасом, а не читальней.

— А теперь будет «читальней». Разве не заслужил? Пятьдесят лет вкалывал.

Первыми любителями чтения оказались директор, инженер и трое молодых людей забубенного вида. Они сбросили со старика газеты, разложили на нем водку, селедку и стаканы. Старик восторженно созерцал родной цех и бормотал: — Вот оно главное, самое родное!

— Я всегда говорил, ему тут самое место. Чего дома раскисать? А тут на всем готовом, — разливая стаканы, заметил директор. — Миша, режь селедку.

— Прям на нем, что ли?

— А где ж еще? Здесь готов и стол и дом.

Пока Миша резал селедку, Раздавакин, не торопясь, вытащил из тайника жбан с гудроном и вылил на директора, превратив его в некую мумию. Миша прошептал: — Начинается. Пиявкин стукнул его гирей по голове, пока вытаскивал любимую книгу, и друзья направились в ночь.