Офелия (Артюр Рембо, Георг Гейм)

Офелия (Артюр Рембо, Георг Гейм)

Начало двадцатого века означилось наличием десятка крупных литературных школ и массы мелких. И хотя экспрессионизм — заметное явление среди других, название столь же мало характеризует тенденцию в поэзии и живописи, как и всякое другое. Это опознавательный знак, ярлык, сигнатура, указующая на определенную группу выдающихся артистов, объединенных местом жительства, групповыми сходками, талантом, причудами и т. д. Некоторые из этих поэтов — Готфрид Бенн, Георг Тракль — навсегда остались в истории литературы, экспрессионизм — только эпизод их молодости, другие широко известны специалистам и любителям поэзии, третьих гостеприимно приняла в свои объятья река забвения или полузабвения. Во всяком случае, из первой антологии экспрессионизма (Курт Пинтус. «Сумерки человечества». 1920 г.) в глаза бросаются не более десятка имен.

Эта антология любопытна, хотя в ней представлено много плохих поэтов и плохих стихотворений. Само название говорит о радикальном кризисе европейской культуры и объясняет общее настроение экспрессионистов: пессимизм, нигилизм, отчаяние, разочарованность в прогрессе, безнадежность, скука, скепсис. Все это, перемешанное с юмором, иронией, гротеском, дает веселенький коктейль, отравленный ядовитым наплевательством. Вот, к примеру, стихотворение немецкого поэта Якоба ван Ходдиса «Конец мироздания»:

Остроголового бюргера покидает шляпа,

наполняя криком все окружающее пространство.

Черепицы падают с крыш и разбиваются пополам,

и вода заливает берега — читайте — поднимается река.

Буря бесится, дикое море прыгает

на сушу, чтобы уничтожить дамбы.

Многие люди имеют в карманах табакерки.

Железнодорожные поезда падают с мостов.

Экспрессионист Ходдис написал совершенно равнодушное стихотворение. Если пустяковые причины порождают крупные последствия, тогда понятно: шляпа, слетевшая и беспокойная, табакерки в карманах «многих людей» неведомым образом вызвали бурю на море и железнодорожные катастрофы. Законно предположить, что последние вызовут еще более грандиозные катаклизмы. Но спокойный тон стихотворения исключает подобные выводы. Шляпы, табакерки, дамбы, поезда — объекты среди других объектов. Что бы с ними не случилось, как бы их не перемещали — особой беды не будет. Мир тоже входит в ряд этих объектов, если ему наступит конец — тоже ничего страшного. Якоб ван Ходдис, вероятно, хочет сказать, что все эти и тысячи им подобных вещей никакого отношения к поэзии не имеют. Правда, сие относительно. Допустим, мы поранили руку о булавку в нашем кармане, острую, злонамеренную. Она привлекает наше внимание, мы награждаем ее десятком эпитетов, она превращается в объект поэзии. К тому же есть вещи и люди, которые сами по себе являют поэзию. Алмаз, к примеру, или Байрон. Или Офелия.

Героиня «Гамлета» нас особенно интересует, поскольку на тему плывущей по реке мертвой Офелии написали стихи Артюр Рембо и экспрессионист Георг Гейм. Весьма любопытно сравнить два этих произведения.

Более тысячи лет печальная Офелия

Скользит белым фантомом по волнам черной реки,

Более тысячи лет ее нежное безумие

Напевает чуть слышный романс вечернему бризу.

Редкое для Рембо очень светлое романтическое стихотворение. Ни брутальной вербалистики, ни шокирующих образов. Офелия избавилась от странностей своего возлюбленного и, отдавшись космическим элементам, обрела умиротворенное, нездешнее движение-покой.

На воде спокойной и черной, где спят звезды,

Белая Офелия напоминает большую лилию,

Она плывет очень медленно, закутанная длинными вуалями…

Из леса доносится охотничий рожок.

Речной пейзаж свершает медлительные, едва заметные эволюции: бриз убаюкивает вуали, целует грудь и разворачивает венок; дрожащие ивы склоняются к плечам и плачут; тростники бережно ласкают мечтательный лоб; ненюфары тягостно вздыхают. Она просыпается иногда под спящей ольхой — в невидимом гнезде трепещут маленькие крылья. Таинственная песня кружится и падает с золотых звезд.

Но кроме идиллического забытья, космические элементы приносят суровость и неистовость.

О бледная Офелия, прекрасная как снег!

Да, ты умерла, дитя, унесенная рекой,

Потому что ветер с высоких гор Норвегии

Говорил одной тебе понятные слова о горькой свободе.

Офелия погибла из-за своей необыкновенной чувствительности. Горный ветер, разметав ее густые волосы, заполнил мечтательную голову дикими модуляциями и заглушил сердце, которое до той поры внимало только жалобам деревьев и дыханию ночи. Офелия погибла, потому что ее грудь, трепетную и нежную, разорвали голоса безумных морей, яростный грохот прибоя. И ничем не мог ее утешить красивый бледный кавалер, что апрельским утром молча сидел у ее колен, бедный безумец, равным образом одержимый бешенством стихий. И слова о небе и любви проникли в сердце сладкой отравой.

Небо! Любовь! Свобода! Прекрасный сон, бедная Офелия,

Ты растаяла в нем, словно снег в огне,

Твои великие видения задушили твои слова,

И чудовищная бесконечность ужаснула синие глаза!

И только поэт видит, как в звездных лучах, по ночам Офелия собирает цветы. И видит как в своих длинных вуалях Офелия плывет по реке подобно большой лилии.

Экспрессионист Георг Гейм совершенно иначе подошел к разработке темы. Тихая печаль чужда ему, стихотворение написано в силлабо-тоническом пятистопном ямбе, но в формально небрежной манере. Образы отличаются резкостью, силой, драстичностью.

В волосах — гнездо водяных крыс,

и руки в кольцах погружены в речную воду,

как плавники и, помогая ей плыть, рассекают

тени подводных тропических лесов.

Последнее солнце, блуждая в темноте,

опускается глубоко в склеп ее мозга.

Почему она умерла? Почему она так одиноко

расталкивает путаницу травы и папоротников в воде?

В густых камышах стоит ветер. Он пугает

как рука летучей мыши

с влажным перепончатым крылом.

Он стоит как дым в темном речном потоке,

как ночное облако. Длинный белый угорь

скользит над ее грудью. Светляк сияет

на ее лбу. Ива плачет

над ее немым страданием и роняет листву.

Так кончается первая, вполне пейзажная часть стихотворения. Никаких красот, только в глубинах реки маячат сумраки тропического леса, который, может быть, снится мертвой Офелии. На сей раз ее курс иной. Она продвигается по широкой реке к большому городу, минуя предместья. Уборка урожая, красный пот полудня, желтый ветер спит в поле. Какая-то птица поправляет большое крыло лебедя, которое прикрывает ее лицо.

Голубые веки бессильно опущены.

В белых мелодиях, доступных только ее слуху,

ей снится малиновая бархатная подушка

вечного сна в ее вечном гробу.

Мимо, мимо! Близится шум большого города. Гудки, скрежет. Через дамбу прорывается белый поток — эхо от него разносится повсюду, смешиваясь с шумом и говором улиц. Колокола, грохот кирпичей, визг машин. Офелия заплыла в механический кошмар современной индустриальной панорамы. В дымный красный вечер подъемный кран вытянул огромную руку. Он морщит свою злобную морду. Он — черный тиран, Молох, перед ним копошатся на коленях сотни черных рабов. Яростная деловая суматоха: на другой берег реки, на цепях, тащат тяжелый мост.

Незаметно плывет она по реке,

При виде ее смолкает человеческий гул,

большое крыло скрывает  темную скорбь,

кажется, словно это крыло бросает тень на оба берега.

У Рембо Офелия плывет «тысячу лет», ее лишь изредка тревожит охотничий рожок. У Гейма осталось несколько реликтов романтизма: великолепный образ ветра, который застоялся в камышах зловещей рукой летучей мыши; плакучая ива; лебединое крыло, прикрывающее лицо Офелии. К тому же у Рембо она плывет по усеянной лилиями и ненюфарами реке, у Гейма по широким морским и речным просторам, опасным не только для живых, но и для мертвых. Гейм, подобно другим экспрессионистам, ненавидел технический прогресс, считая, что буржуа и пролетарии сначала уничтожат природу, а затем и человечество. Его не только ужасали гигантские города, портовые краны, вагонетки, облепившие сетью подходы к пристаням, где швартовались огромные океанские корабли, вечно ожидающие погрузки и разгрузки, гудящие толпы рабочих; нет, он испытывал апокалиптический кошмар при виде всего этого. Резкое отличие экспрессионизма от футуризма и унанимизма. Представители этих последних школ радовались прогрессу, будущему ликованию, благополучию, изобилию доселе нищих рабочих масс; поезда, автомобили, электрический свет радовали их, как барышню первые цветы.

Только немногие экспрессионисты поняли, что «слово на свободе» ведет к потере завораживающей магии, к мрачному и скучному вербальному абсурду, не имеющему отношения к забавным нелепостям англичанина Эдварда Лира или немца Кристиана Моргенштерна. Поэтому эаспрессионисты никогда не увлекались формальными инновациями.

«Мимо, мимо!» — повторяет Георг Гейм своей Офелии. Туда, на западную сторону позднего лета, где тихая усталость далекого вечера окутала темную зелень лугов. Но поток несет ее дальше, она опускается «под зиму прибрежных вод» печальной гавани. Время опускается. Вечность проходит через горизонт и горизонт дымится, словно пламя. У Георга Гейма Офелия, уходя «под зиму прибрежных вод» умирает так называемой «второй смертью» — это значит, что ее призрак уже не сможет собирать цветов, ибо душа навсегда ушла в глубины потустороннего. Да и трудно это сделать. По мнению Гейма, машины и механизмы призваны не облегчать бытие, а упрощать и уничтожать. Металлические конструкции с чудовищными лапами, с черными оскаленными мордами, с перемалывающими всё и вся челюстями, металлические конструкции, высасывающие из матери-земли уголь и нефть, создают новую цивилизацию или царство черной пустыни.