НАЦИОНАЛИЗМ ДИАСПОРЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НАЦИОНАЛИЗМ ДИАСПОРЫ

Наше обсуждение различий между строками 2 и 4 рисунка 2 в какой-то мере повторяют рассуждения Пламенатца о западном и восточном национализмах, но имеют некоторые преимущества по сравнению с ними. Во-первых, это противопоставление не просто принимается на веру как случайное, исторически сложившееся разделение, а становится производным простой модели, включившей в себя на уровне гипотезы некоторые фундаментальные составные элементы. Во всяком случае для тех, кто. как я, считает, что такую модель стоит попытаться выстроить, этот путь, предпочтительнее.

Еще одно преимущество заключается в возможности «конструирования» следующего, третьего варианта национализма, совсем не принятого во внимание Пламенатцом, но, несомненно, возникающего вследствие дальнейших комбинаций тех же самых элементов, которые включались в два интересовавшие его примера. Этот третий пример лучше всего назвать национализмом диаспоры, и как предмет исторической действительности он является весьма определенным и очень наглядным и важным подвидом национализма.

Традиционное аграрное общество, как мы уже отмечали, использует культуру или этничность в первую очередь для выделения привилегированных групп, таким образом подчеркивая их знатность, узаконенность прав и укрепляя их влиятельность. Если правители говорят на особом языке или имеют особый акцент и отличающие их привычки, использование теми, кто не относится к правящему слою, того же способа общения будет нарушением правил поведения. Это сочтут проявлением наглости, lese-majeste[30], кощунством или попросту смешным. Насмешка — это большая сила. Она представляет собой наиболее могущественную силу, против которой разум бессилен даже или особенно в тех случаях, когда приговор выносится наименее квалифицированным из судов. Могут применяться и другие, возможно, более жестокие наказания.

Но те же самые социально обозначенные признаки культуры и этнической принадлежности используются для того, чтобы выделить и отделить не только привилегированные слои, но и непривилегированные, противопоставляемые им группы отверженных. Причем такие группы очень нужны обществу. Как мы уже отмечали, в доиндустриальных обществах бюрократические функции лучше всего выполнялись евнухами, священниками, рабами и иноземцами. Считалось, что допускать свободно рожденных граждан, уроженцев страны к таким ключевым позициям слишком опасно, поскольку местные и родственные связи имеют для них большое значение, и они могут воспользоваться своим положением, чтобы облагодетельствовать родственников и клиентов, в свою очередь использовать их в целях укрепления собственного положения. Ко времени образования нашего общества, когда каждый становится и мамлюком, и служащим, а также может со знанием дела выполнять обязанности чиновника, необходимость в «оскоплении», как физическом, так и социальном, отпадает. Теперь людям доверяют, и то, что казалось политически неприемлемым и странным в аграрном обществе, стало обычным и распространенным явлением в наше время. Сейчас все мы «оскоплены» и удручающе благонадежны. Государство полностью доверяет нам выполнение обязанностей и не испытывает необходимости превращать нас в евнухов, священников, рабов или мамлюков.

Но распределение постов в административной структуре не единственная причина существования отверженных при аграрном порядке. Отверженные бюрократы — не единственная форма отсутствия полной гуманности, а бюрократия — не единственный источник социальной власти. Колдовство, ковка металлов, финансы, элитарные военные части и прочие чудеса, а в некоторых обстоятельствах любой вид ключевой специализации может наделять слишком опасной силой специалистов, которым они доступны. Одним из способов нейтрализовать эту опасность, в то же самое время допуская специализацию и по мере возможности закрепляя монополию гильдии или касты, является утверждение такого порядка, когда социальная ниша может быть занята только группой, легко выделяемой в культурном отношении, обреченной на презрение и гонения, не допущенной в политические учреждения и к средствам производства.

Яркими примерами должностей, часто слишком опасных для того чтобы предоставлять их местным жителям и полноправным гражданам, и поэтому предоставляемых иностранцам, являют с должности дворцовых охранников и финансовых деятелей. Понятно, что обращение с большими суммами денег связано с обладанием властью и поэтому проще, если эта власть будет в руках тех, кто лишен возможности использовать деньги для собственного процветания, так как принадлежит к категории, лишенной надежды на высокий и почетный пост. При традиционном порядке группы, оказавшиеся в таком положении, спокойно мирятся с подобной несправедливостью, здраво оценивая как его преимущества, так и недостатки. Обычно они сживаются с ним и не помышляют об ином. Иногда они очень страдают, но все же их положение имеет наряду с недостатками и свои достоинства.

С образованием мобильного, централизованного массового общества ситуация в корне меняется. Особенно это сказывается на меньшинствах, специализирующихся на финансовых, торговых и вообще городских видах деятельности. С распространением мобильности и смены занятости определенная культурная группа уже не способна удерживать монополию на какой-либо вид деятельности. Если значительное число членов большего сообщества желает заниматься этими прибыльными (когда доход не подвергается конфискации) профессиями, то они едва ли могут остаться достоянием меньшинства и тем более — меньшинства, отмеченного каким-либо культурным или социальным клеймом.

В то же время с утверждением нового порядка и нового стиля жизни бывшие члены специализированных и ранее подвергавшихся сегрегации сообществ оказываются в выигрыше. Их традиционно городской образ жизни, умение считать, коммерческая сметка, более высокий уровень грамотности и иногда приобщенность к религиям, имеющим письменную традицию, делают их более пригодными к новой цивилизации, чем представителей старого правящего класса или крестьянства.

Многие социологи и среди них даже такие искушенные, как Макс Вебер, считали, что для подобных меньшинств типичен двойной стандарт — один для своей группы и другой, более гибкий и аморальный, — для всех остальных. Они действительно придерживались двойных правил, но совсем в противоположном смысле. Их отношения с окружающим миром прежде зависели от выполнения специфических обязанностей или производства специфических предметов и товаров. Имя и репутация таких групп всецело держались на надежном, добросовестном исполнении подобных обязанностей; и их профессиональная добросовестность была хорошо известна. Это было не похоже на отношения, типичные для общества с традиционной моралью, где сделка между двумя партнерами всегда имела большее значение, чем просто коммерческая сделка. Там два участника всегда были либо родственниками, либо соплеменниками, союзниками, либо врагами и так далее; таким образом, сделка никогда не сводилась лишь к передаче данного товара за определенную цену. Всегда существовала возможность получить большие преимущества или стать жертвой предательства. Обе стороны стремились вступить в максимально долгосрочные и прочные сделки или отношения и, таким образом, должны были предлагать как можно больше. С другой стороны, неудовлетворенность результатами сделки грозила нарушением многих других связей, поэтому для пресечения недовольства предпринимались самые решительные меры. В этих условиях сделки с меньшинством, состоящим из тех, с кем запрещено было есть, вступать в брак и заключать политические или военные союзы, имели свое преимущество. Обе стороны могли сконцентрироваться на рациональном и плодотворном решении дела, в котором они были заинтересованы, и потому надеялись получить именно то, на что рассчитывали, — не больше и не меньше. Внутри самого меньшинства связи были также разветвленными, и, следовательно, сделки опять оказывались менее надежными и более многосторонними. Но тот, кто не занимает положения в более широком внешнем обществе, может легче рассчитывать на контракт. С другой стороны, те, кто имеет высокий статус в обществе, обязаны подчиняться его требованиям и уважать законы, и так они лишаются свободы, необходимой для ведения переговоров и заключения сделок. Известное имя и положение ограничивают для человека возможности выбора, накладывая на него слишком много обязательств и предъявляя к нему множество требований. Напротив, отсутствие высокого статуса позволяет человеку легче подобрать себе подходящее занятие, заключить разумную сделку и соблюдать ее условия.

Итак, малые сообщества действительно существуют в соответствии с двойным стандартом, но не в том смысле, который обычно вкладывается в это понятие. Для тех, кто не входил в их состав, они олицетворяли надежность, которая является заведомым, ожидаемым условием для современных упрощенных отношений. Зато во взаимоотношениях с членами собственной группы их сделки приобретали столь запутанный и многоступенчатый характер, что на наш сегодняшний чувствительный взгляд они явно отдавали бы коррупцией. Разумеется, с зарождением анонимного мобильного массового общества одноразовые и однолинейные сделки становятся обычным явлением, а не характерной чертой отношений социально не совпадающих групп.

В условиях модернизации с бывших специализированных меньшинств снимаются правовые ограничения, но одновременно они лишаются и своего монопольного права, а также защищенности. Их прежний опыт и ориентация часто дают им возможность действовать с большим успехом в условиях полной экономической свободы для всех. Их знания также оказываются весьма полезными. Но в то же время их прежний опыт вырабатывался в условиях политического бессилия и подчинения общинному праву на самозащиту. Это и была цена, заплаченная ими за первоочередное право овладения профессией: они вынуждены были смириться со своей политической и военной беспомощностью, чтобы получить доступ к тем средствам, которые в дурных руках становились слишком могущественными или опасными.

Но даже и без такой традиции политическое и военное бессилие этих групп часто было следствием самого статуса меньшинства, рассеянного по многочисленным городским центрам и потому лишенного компактной и защищенной территориальной базы. Некоторые экономически процветающие группы такого рода имеют давние традиции рассеяния, урбанизации и пребывания в статусе меньшинства: это, бесспорно, относится к евреям, грекам, армянам и парсам [7]. Другие группы оказались в таком же положении только в результате недавних миграций или открывшихся перед ними возможностей (включая получение образования) в самое последнее время. Таково положение живущих за пределами основной этнической территории китайцев («хуацяо») и индийцев или ибо в Нигерии.

Ужасающие и трагические последствия соединения в современных условиях экономического превосходства и культурной выделяемости с политической и военной беспомощностью слишком хорошо известны, чтобы на них вновь останавливаться. Последствия могут быть разные, от геноцида до изгнания. Иногда устанавливается ненадежное и неустойчивое равновесие. Самое главное, что центральная власть оказывается теперь в совсем ином положении и подчиняется совсем иному влиянию и давлению, чем во времена аграрного разделения труда. Тогда и речи не было о том, чтобы каждый мог стать мобильным, образованным, обученным профессии или торговле: кто бы в таком случае обрабатывал землю? Адам пахал, его жена Возилась с сыном Каином. А кто же в эти времена Был лордом и хозяином?[31]

Вероятно, такие все-таки были. Но не они составляли большинство или хотя бы общественную «норму». Почти полностью обуржуазившееся общество в то время было совершенно нереальным. Основное население не стремилось взять на себя роль меньшинства, которая считалась все-таки позорной. Правителям была удобна беззащитная, легко облагаемая налогами и поборами, экономически специализированная группа, крепко привязанная к власти из-за своей постоянной и усиливающейся беззащитности.

Но в новых условиях национальное «развитие» настойчиво требует всеобщего движения в направлении, некогда доступном только малочисленной, особо выделенной группе. Когда-то государство было заинтересовано в защите такого меньшинства, которое ему было легче доить. Теперь государство больше заинтересовано в лишении меньшинства его экономической монополии, и, поскольку это меньшинство находится на виду и обладает богатством, государство, чтобы заслужить расположение более широких слоев населения, начинает притеснять меньшинство и лишать его собственности. Это случается неизбежно. Именно так в угоду большинству создается для него весьма приятное (правда не для его жертв) и трогательное зрелище унижения группы, некогда вызывавшей зависть. Порой подобным удовольствием может наслаждаться не только ограниченная по численности группа, унаследовавшая положение преследуемого меньшинства, но и значительно более обширная категория — и это тоже политически веское соображение, делающее такой ход событий привлекательным для государства.

Такие обстоятельства ставят меньшинство перед выбором, подобным тому, который приходилось делать (хотя и в несколько иных условиях) нашим рабочим-мигрантам из Руритании. Оно может, например, ассимилироваться, и иногда именно это и случается со всем меньшинством или с довольно значительной его частью. Оно может, напротив, попытаться покончить со своей специализацией и со своим статусом меньшинства, создав собственное государство, которое теперь возьмет на себя функцию защитника неспециализированной новой национальной культуры. Для рассредоточенного городского населения первоочередной проблемой является, конечно, обретение необходимой территориальной базы. Жители Руритании, будучи крестьянами, разумеется, имели свою территорию, которой и суждено было превратиться в Королевство Руритания, а впоследствии в Социалистическую Народную Республику Руританию. Но на что могла рассчитывать городская, профессионально специализированная и рассеянная группа, практически не имевшая сельских корней?

Для национализма подобного типа обретение территории было первой и, вероятно, главной задачей. Эллины вначале думали не столько об отделении от Османской империи, сколько об изменении иерархии внутри нее и захвате власти и, таким образом, о возрождении разрушенной турками Византии. Первое Греческое восстание [8] произошло не в Греции, а на теперешней территории Румынии f9], где греки составляли меньшинство, и при этом весьма успешно существовали вне османской системы. Нынешняя южная Греция стала использоваться как единственная территориальная база намного позднее.

Наиболее знаменитый и драматический пример успешного национализма диаспоры — это Израиль. Он также шляется, по словам Хью Тревора-Ропера[32], «последним и наименее типичным из европейских национализмов». (Поскольку он решил европейскую проблему, создав азиатскую, о которой израильтяне лишь начали задумываться.)

В диаспоре еврейская религия всегда была обращена к Иерусалиму. Возвратившись в Иерусалим, полусекуляризованный сионизм использовал устаревшие к тому времени социалистические или народнические клише Европы XIX века. Почти двухтысячелетняя история рассеяния лишила евреев какой-либо территориальной базы, и более всего в земле Израиля, и сделала их скорее утратившим целостность и сильно специализированным слоем внутри структуры других обществ, чем сбалансированной популяцией, способной стать основой более или менее автократического современного государства, geschlossener Handelstaat[33]. Тем не менее это удивительное превращение было осуществлено в значительной степени благодаря инициативе, вызванной преследованиями, начавшимися в Восточной Европе, а затем и во всей Европе в период катастрофы [10]. Эти преследования — самый наглядный пример судьбы культурно выделенных, экономически преуспевающих и политически беззащитных сообществ в момент, когда эпоха таких специализированных сообществ и традиционной формы органического разделения труда подходит к концу.

Личностные изменения, которые пришлось претерпеть евреям, приехавшим из разных стран в Израиль, шли вразрез с общей тенденцией мирового развития: городское, космополитическое население с высоким уровнем грамотности и знаний было по крайней мере частично возвращено на землю и ограничено более жесткими территориальными рамками. Обычно националистический процесс противоречит своим собственным формулировкам и лозунгам: говоря о крестьянах, он на деле создает горожан. В данном случае было совершенно необходимо создать некоторое количество «искусственных» крестьян. По сути дела, это оказались крестьяне, объединенные определенными основными племенными признаками: типом местной организации, состоявшей из единиц, осуществляющих одновременно производственные и военные задачи. «Изготовление» таких крестьян-соплеменников из людей городского происхождения — явно нелегкая задача, и искусственные крестьяне-солдаты были, в сущности, созданы по образцу несекулярного монашеского устава [11]. Этот процесс нуждался в своей идеологии; и в силу исторической случайности подходящая смесь из социализма и народничества оказалась наиболее доступной и распространенной в той интеллектуальной среде, из которой устав вербовал своих новых членов. Такие черты этой идеологии, как пропаганда сельского образа жизни, коллективизма, неприятие разделения труда, находились в идеальном соответствии с ее целями. Ответить на вопрос, так ли хорошо живется современному человеку в киббуце, как верили и надеялись создатели этой идеологии, пока не удалось. Но в качестве способа успешного освоения земли и возвращения на нее представителей сильно урбанизированного и обуржуазившегося населения и столь же успешной защиты этой земли в период военного кризиса с помощью минимальных и ограниченных средств киббуцы доказали свою исключительную целесообразность и эффективность.

Проблемы общественных преобразований, культурного возрождения и обретения территории, неизбежность столкновений с естественной враждебностью тех, кто претендовал на эту территорию ранее, свидетельствуют о тех особых и весьма серьезных трудностях, с которыми сталкиваются национализмы диаспоры. В лучшем положении оказываются те, кто удерживал за собой хотя бы часть древней территории. Но проблемы, которые встают перед культурой диаспоры, не сделавшей националистического выбора, могут быть столь же печальными и трагическими, как и в случае, если она примет идею национализма. На самом деле можно сказать, что именно крайняя опасность альтернативной угрозы, ассимиляции, заставляет сторонников националистического решения отстаивать свою точку зрения.

Опасность положения, в котором оказываются народы, живущие в диаспоре, если они не делают выбора в пользу национализма, и то, как явно вся ситуация может быть выведена из общих закономерностей перехода от аграрного к индустриальному порядку, показывает, что совершенно неверно рассматривать национализм диаспоры как пример, опровергающий нашу теорию национализма:

«Греческий и армянский национализм возник среди народов, которые всегда были более процветающими и способными лучше понять производительные экономические системы современной Европы, чем их османские мусульманские правители»[34].

В случае с нашей Руританией национализм объяснялся тем, что экономически и политически отсталое население было способно выделиться в культурном отношении и так оказалось перед националистическим выбором. Но то невыносимое положение, в каком оказываются культурно выделившиеся народы, с началом процесса индустриализации, совсем не отсталые в экономическом отношении (и даже напротив), но лишенные политических прав вследствие своего статуса меньшинства, вытекает из тех же общих предпосылок и ведет к тому же выводу, хотя и особым путем. Сосредоточиться исключительно на экономической отсталости, которая в большинстве типичных случаев, разумеется, имеет значение, — значит, исказить нашу позицию. Индустриальный порядок требует внутренней однородности в пределах политических единиц хотя бы в той мере, чтобы обеспечить более или менее беспрепятственную мобильность, и потому лишает «этническое» выделение как его преимущества, так и неудобства — и политического, и экономического одновременно.