КТО ЗА НЮРНБЕРГ?

КТО ЗА НЮРНБЕРГ?

Автору, придерживающемуся мнения, что история националистических идеологий и учений не способствует пониманию национализма, возможно, и не стоит вступать в споры о его интеллектуальных истоках. Поскольку учение не имеет достойной внимания родословной, стоит ли обсуждать, кто представлен, а кто — нет, в его генеалогии. Тем не менее некоторые замечания возникают в связи с впечатляющим мнением Кедури о его идейных корнях.

Можно не принимать во внимание странное косвенное оправдание Гегеля, однако несправедливое обвинение в адрес Канта, вызывает недоумение. Безусловно, понятие самоопределения занимает центральное место в мыслительной системе Канта. Основной проблемой, занимавшей Канта, была оценка (и определение границы) нашего научного и нравственного познания. Главный философский прием, которым он пользовался для установления такой границы, — это утверждение, что наши познавательные и нравственные основы самозарождаются, и это неизбежно. Окончательное суждение или оценка не могут исходить извне, они должны содержаться в себе. Вот суть его мысли. Оценка принципов, согласно которым мы существуем, связана с наличием некой структуры нашего разума, которая неизбежно влияет на него. Это среди прочего внушает нам этику беспристрастности и, кроме того, оправданную надежду найти в природе не знающие исключения закономерности. Таким образом, гарантируются упорядоченная этика и упорядоченная наука. Тот факт, что структура нашего разума предопределена и неизменна, освобождает нас от опасений, что основы знания и этики окажутся изменчивыми и зыбкими. Хотя они основываются только на нас самих, в этом плане мы заслуживаем доверия и представляем собой надежную основу. То обстоятельство, что именно мы или, скорее, каждый из нас в отдельности (взаимно уважая друг друга) принимаем на себя ответственность за эти принципы, освобождает Канта от боязни возвращения к отправной точке, вызывавшей возмущение у него и как у логика, и как у протестанта: если и власть, и оправдание (какими бы благородными они ни были) не зависят от нас, как в свою очередь может быть оправдана эта власть?

Авторитет личности, неподвластный изменениям, окончательный и абсолютный, ограничивает регресс. Он избавляет от позора, заключающегося в приемлемости некой внешней власти, независимо от того, насколько она высока, который одинаково отвратителен для Канта как для логика, так и для моралиста, — от позора гетерономии, как он сам это назвал, представляющей собой полную противоположность самоопределения. В то же время счастливое сохранение неизменности личности делает ее авторитет надежным и полезным.

Это суть философии Канта, то, каким представляется ему понятие «самоопределение». Какая связь, кроме чисто словесной, имеется между этим понятием и понятием самоопределения наций, которое так беспокоит националистов? Никакой. Для Канта отдельная человеческая личность суверенна; передача ей суверенности — революционный переворот, произведенный Кантом, равноценен перевороту, произведенному Коперником, — и это свойство одинаково и универсально для всех людей. Он уважал именно общее в людях, а не особое и, безусловно, не особое в плане культурном. Такая философия не совместима с мистикой идиосинкретической культуры. Она фактически вообще не совместима с культурой в этнографическом смысле. Для Канта индивидуальность и достоинство человека заложены в его универсальной гуманности или, в более широком смысле, в его разумности, а не в его культурной или этнической особенности. Трудно припомнить мыслителя, чьи идеи были бы столь неудобны националистам.

Напротив, кантовское отождествление человека с тем, что в нем разумно и универсально, типичное для него упорное и постоянное нежелание видеть нечто важное в чем-либо условном, историческом или специфическом, делают Канта самой подходящей фигурой для той якобы нежизнеспособной, космополитичной, вялой этики Просвещения, которую отвергали и презирали националисты-романтики и которую они с радостью принесли в жертву более земной, откровенной и искренней преданности роду, территории или культуре.

Это утверждение вообще очень интересно. Кант был не тем человеком, чьи взгляды могли бы пойти на пользу национализму. Тем не менее подобное обвинение — не случайная ошибка. Причины его глубоки и заслуживают особого разговора. То обстоятельство, что Кант ощущал настоятельную потребность основывать наши главные ценности на идеях, на чем-то менее недолговечном, менее случайном, менее приземленном, чем просто традиция, которая преобладает в той или иной стране, соответствует действительности. В его философской стратегии эта потребность и острота, с которой он ее ощущал, нашли отражение. Он считал, что сможет удовлетворить ее, разработав универсальную структуру человеческого разума.

С точки зрения крипторомантической традиции, опровергающей такую последовательность внешних «разумных» основ практической жизни, традиции, которая хочет научить человечество удовлетворять свои требования внутри границ конкретного опыта, признавать историческую случайность, отказаться от поиска иллюзорного удовлетворения и поддержки в отстраненных и абстрактных идеях, Кант, безусловно, очень неподходящая фигура. Он был, скорее всего, «рационалистом» в том уничижительном смысле, который профессор Майкл Окшотт придает этому определению. Другими словами, Кант, скорее всего, принадлежит к прометееву направлению европейской мысли, которое в восемнадцатом столетии, возможно, достигло расцвета. Оно стремится украсть божественный огонь и не идет на временный, случайный компромисс, соглашаясь признавать особые традиции. Кант глубоко презирал такую позицию, позволяющую довольствоваться лишь случайными историческими основаниями.

Кантовскую настойчивость в отношении самоопределения личности как единственно ценной основы нравственности нельзя объяснить его упрямством или романтизмом. Напротив, это была отчаянная попытка сохранить истинную, объективную, связную, универсальную этику (и знание). Кант принимал доказанное Юмом положение о том, что необходимость и универсальность не могут заключаться в эмпирических данных, поэтому он полагал, что они коренятся в неизменности структуры, заложенной в сознании индивидуума. Можно предположить, что faute de mieux[44] такое решение также вполне согласовывалось со своего рода протестанским индивидуалистическим достоинством, не довольствующимся оценкой извне. Но основной причиной того, почему критерий оценки следовало искать внутри самой личности, было его отсутствие где-либо еще.

Националисты, противопоставляющие абстрактный принцип национализма традиционным и некогда удовлетворительным местным порядкам, являются настоящими последователями Прометея. Но национализм по сути обладает чертами Януса. Его несогласие идти на политический компромисс, не принимающий в расчет националистическое требование, следует традиции Прометея. Но он одновременно и нарушает эту традицию, рассматривая нацию и ее культурное развитие как нечто решительно превосходящее абстрактную этику интернационалистов и гуманистов, благодаря своим конкретным и историческим особенностям.

Именно в этом, весьма общем и более всего отрицательном, смысле Канта и националистов можно поставить в один ряд. Ни он, ни они не следуют традиции в обыкновенном смысле. (Или национализм, скорее, избирателен в своем отношении к традиции.) В таком широком смысле и Кант, и они являются «рационалистами», ищущими основы законности в том, что существует за пределами действительно существующего.

Националисты могли бы с полным основанием провозгласить консервативных традиционалистов своими соратниками в деле отрицания абстрактного рационализма Просвещения, и часто они поступают именно так. Все они охотно признают конкретные исторические обстоятельства и даже преклоняются перед ними и не хотят признавать, что они подчинены приговору нежизнеспособного абстрактного панчеловеческого разума.

Националисты испытывают чувство восторга в отношении некой исторической целостности более сильное, чем в отношении отдельной индивидуальности. Весьма своеобразным образом Э. Кедури не только приписывает национализму теорию волевого самоопределения, но и (на мой взгляд, ошибочно) допускает возможность исторического успеха такого национализма. Теория рождается в головах определенных философов, и тем, кто приобщается к ней, удается при помощи одной только воли навязать эту теорию несчастному человечеству! Сделав несколько уступок социальным условиям, способствующим национализму, к своей окончательной версии он пришел, приписав его подлинный успех триумфу воли,

Как мне кажется, получается, что националисты и консерваторы ссылаются на различные стороны реальности: в одном случае целостные установления, а в другом — якобы целостные сообщества, организованные по языковому, расовому или другому признаку. Но не сводится ли это расхождение к деталям, а не к принципу? Подобное утверждение и то, что кроется за ним, разумеется, не доказывают, что оба эти положения ошибочны. Я привел их всего лишь для того, чтобы показать, что чувство конкретной исторической реальности одного человека является trahison des clercs[45] другого. Как же нам решить, кто объективен?

Итак, не все, кто отвергал данную позицию (традиционализм), будут непременно так или иначе похожи друг на друга. Ошибочность этого вывода, усиленная омонимом «самоопределение», оказывается определяющей в обвинении, предъявленном Канту. Кант действительно говорил о самоопределении (автономии). Но в этом случае он также уделял много внимания синтетическому а priori статусу наших категорий. Хорошо известно, что никто ни разу не бросался на защиту кантовской теории априорных категорий. Так же следовало бы отнестись к его взглядам и на самоопределение. Если вообще существует связь между Кантом и национализмом, то национализм направлен против него, а не исходит от него.