2. Додекабрьский план «Евгения Онегина»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2. Додекабрьский план «Евгения Онегина»

Каков же был первоначальный план этого романа в стихах? Прежде всего надо совершенно отбросить предположение о том, что определенного замысла вообще не было. Повод, правда, дал сам Пушкин в заключительных строфах последней главы: «Промчалось много, много дней С тех пор как юная Татьяна И с ней Онегин в смутном сне Явилися впервые мне — И план свободного романа Я сквозь магический кристалл Еще неясно различал» (гл. 8, строфа L, беловик Ba; VI, 636; ср. с. 190).

Если верить этим стихам, роман был «свободным», план его был неясен, конец тоже; первой в замыслах явилась Татьяна, а уж «с ней» Онегин. Нарисованная Пушкиным картина относится к «поэзии», но не к «действительности». Байрон — тот, когда начинал «Дон Жуана», в самом деле не знал, куда он поведет героя{29}. Но такая техника была совершенно чужда и даже незнакома Пушкину. Вопрос о его планах довольно подробно разработан Б. С. Мейлахом, и он ясно показал, что план — весьма существенная фаза создания пушкинских произведений: «Целенаправленность замыслов Пушкина проявлялась, как правило, с самого начала»{30}. Поэт, от которого до нас дошли планы и предварительные записи почти для всех поэм, драм, повестей, даже для некоторых лирических стихотворений, не мог сделать исключения для своего главного, «постоянного» труда и начать его без ясного плана, без продуманного замысла от завязки до развязки. То обстоятельство, что план этот до нас не дошел, следует отнести к числу случайностей. Но его можно до известной степени реконструировать, экстраполируя данные о ходе рабочего процесса.

Б. С. Мейлах считает, что переломным моментом в развитии типа пушкинских планов была работа над «Борисом Годуновым». Но планы-наметки совершенно прежнего типа встречаются у Пушкина и после «Бориса Годунова», а более развернутые планы — и раньше (ср., например, планы стихотворений «Ты прав, мой друг» (II, 778), «Наполеон» (II, 707), планы драматического замысла 1821 г. «Скажи, какой судьбой»). Все зависит от конкретных задач плана. Например, если в поэме нужно было планировать только порядок хода повествования, то в развернутых драматических произведениях («Скажи, какой судьбой», «Борис Годунов», «Сцены из рыцарских времен») планировать надо было распределение мизансцен, и уже поэтому планы в том и другом случае не могли быть одинаковыми. Помимо общих планов бывали еще планы стихотворений или отдельных пассажей в более крупных произведениях (например, письма Татьяны). Но основным типом первичного плана большого произведения оставался один и тот же вплоть до 30-х годов, когда появляются планы более подробные. Приводим четыре плана более ранних, чем «Онегин», и четыре более поздних:

План{31} «Кавказского пленника» (1820): «Аул | Пленник | Дева | Любовь | Бешту | Черкесы. | Пиры. | Песни | Воспоминанья. | Тайна. | Набег. | Ночь... | Побег» (IV, 285 и сл.; ср. там же более ранний план).

План «Гавриилиады» (1821): «Святой дух, призвав Гавриила описывает ему свою любовь и производит в сводники[1] Сатана и Мария» (IV, 368).

План поэмы о гетеристах (1821): «Два арнаута хотят убить Александра Ипсиланти. Иордаки убивает их — поутру Иордаки объявляет арнаутам его бегство — Он принимает начальство и идет в горы — преследуемый турками — Секу (место битвы, — И. Д.)» (V, 153).

План «Бахчисарайского фонтана» (1821?): «Гарем | Мария | Гирей и Зарема | Монах — Зарема и Мария | Ревность. Смерть М. и Зар. | Бахчисарай<ский> Ф.» (IV, 402).

План «Цыганов» (1824): «Старик | Дева | Алеко и Мариола | Утро. Медведь, селенье опустелое | Ревность | Признание | Убийство | Изгнание» (IV, 453).

План «Тазита» (второй) (1829—1830): «1 Похороны | 2 Черкес христианин | 3 Купец | 4 Раб | 5 Убийца | 6 Изгнание | 7 Любовь | 8 Сватовство | 9 Отказ | 10 Миссионер | 11 Война | 12 Сражение | 13 Смерть | 14 Эпилог» (V, 336).

План «Метели» (1830): «Помещик и помещица, дочь их, бедный помещ. Сватается, отказ — Увозит ее — Мятель — едет мимо — останавливается<?>, барышня больна — Он едет с от<чаяния> в армию. Убит. М<ать> и от<ец> умир. Она помещ. За нею сватаются. Она мнется <?>. Пол<ковник> приезжает, объяснение» (VIII, 623; план написан за три дня до самой повести).

План «Романа на Кавказских водах» (1831?): «[2] приезжает. Якубович хочет жениться. Якубович — impatronis?. Arriv?e du veritable[3] — les femmes enchant?es de lui. Soir?es{32} в Калмыцкой кибитке — Встреча — изъяснение — поединок — Якуб<ович> не дерется — условие. Он скрывается. — Толки, забавы, гулянья — Нападение черкесов, enl?vement{33} — —[4]» (VIII, 964 и сл.). Позже, по обыкновению 30-х годов, были более подробные разработки этого плана. Разумеется, он имеет мало общего с биографией реального Якубовича.

Взглянув на приведенные здесь наброски, мы не можем не признать крайне маловероятным, чтобы Пушкин когда-либо мог без плана приступить к важному труду. Ясны и общие, основные приемы, какими пользовался он, набрасывая такой план: конспективно отмечались основные точки сюжета, связанные с двумя-тремя персонажами, прежде всего с протагонистами.

Очень важно, что начиная с определенного периода для протагонистов, если это допускал сюжет, по возможности избирались образцы из числа реальных лиц (живых или хорошо документированных исторических){34}. Отметим, что для всех пушкинских планов безусловно характерно, что живые люди или исторические либо книжные персонажи, вводимые в план для обозначения протагонистов, представляли собой не «прототипы», т. е. как бы натурщиков, с которых якобы «списывались» герои произведения, а «опорные образцы», зримых представителей данного типажа, наглядные доказательства его жизненности{35}. Даже реальные исторические «прототипы» (Шванвич — Швабрин, Островский — Дубровский) фактически были для Пушкина лишь такими живыми доказательствами достоверности типажа.

В приведенных выше планах больше живых «опорных образцов», чем кажется с первого взгляда. Если исключить «Гавриилиаду» и «Бахчисарайский фонтан», где их не могло быть по характеру сюжета, они есть почти всюду, начиная с «Кавказского пленника» (1820): здесь это А. Н. Раевский — он, правда, не назван в самом плане, но это видно из других источников{36}; в «поэме о гетеристах» герои названы, в «Романе на Кавказских водах» тоже, в «Цыганах» образцом Земфиры была реальная цыганка Земфира{37} (и то же, вероятно, верно и в отношении Мариулы), а прототип Алеко — это, прежде всего, сам Пушкин{38}. Можно было бы добавить и «Братьев разбойников», где живым образцом послужили реально существовавшие братья Засорины. Кто был «опорным образцом» для героев «Метели» — неизвестно, но для одновременного с ней «Выстрела», план которого не сохранился, можно считать вероятным, что ими были некто Зубов (граф) и сам Пушкин (Сильвио){39}. То же встречаем в «Дубровском», в «Капитанской дочке», в «Русском Пеламе», в «Les deux danseuses».

План «Онегина» (не позже 1823 г.), несомненно, был похож на приведенные нами; надо полагать, что в нем (на что намекал и сам автор) были «опорные образцы». Не забудем, что «Онегин» был посвящен той же проблеме современного молодого человека, которая была намечена в не удовлетворившем Пушкина «Кавказском пленнике», являясь как бы его развитием по-новому, другими средствами.

Итак, есть основание думать, что между 1820 и 1823 гг. был написан и продуман план большой поэмы, затем переосмысленной как роман в стихах, и что в этот план — скорее всего под условными именами типажей-образцов — были введены по меньшей мере главные протагонисты, без которых не могло быть и самого романа: умный, но пустой повеса-скептик, терпящий поражение по ходу фабулы, и женщина, обнаруживающая высокие качества души, ум и силу воли. Вероятно, был введен (видимо, без имени) и молодой поэт, вокруг судьбы которого возникал конфликт. Другие персонажи могли быть введены или нет — они были важны для деталей развития фабулы, но не для основного сюжетного конфликта.

Мы знаем по другим, позднейшим произведениям Пушкина, что в ходе работы герой постепенно отдалялся от исходного образца: менялись внешность, жизненный фон, судьба, мог вводиться новый исходный образец, переосмысливаться первоначальный, даже на позднем этапе замысла{40}. Но сами образцы в начале работы были у Пушкина всегда. В «Онегине» это прямо отмечено им самим: «А та, с которой образован Татьяны милый идеал...» (гл. 8, строфа LI). Эти образцы были заложены в плане, но чтобы реконструировать план «Онегина», нужно извлечь для этого материал из самого романа.

Пушкин подставлял в свой план, для сокращения, имя известного лица, обладавшего нужными чертами. Но чтобы определить этот образец, мы сами должны сформулировать, каковы должны были быть минимальные черты личностного и общественного типа каждого из протагонистов, для того чтобы этот роман мог состояться. В дальнейшем мы покажем, что, несмотря на существенные сюжетные изменения, вносившиеся Пушкиным по ходу работы, основные черты первоначального замысла сохранялись вплоть до черновиков 6-й главы и даже дольше. Для верности в той словесной характеристике, которую мы дадим героям и которая для Пушкина лаконично заменялась в плане одними именами условных «опорных образцов», мы будем пользоваться материалом глав 1—6. Но так как принципиальное решение романного конфликта, несомненно, тоже должно было присутствовать уже в первоначальном плане (ибо и без него не было бы этого романа), мы вправе для характеристики героини привлечь и те черты, которые полностью проявляются лишь в развязке.

Итак, не зная еще имен, которыми Пушкин мог назвать своих протагонистов в плане, попробуем реконструировать их портреты и определить «опорные образцы».

Герой. Тип светского молодого человека, ведущего обычную для своей среды распущенную жизнь, поверхностно «просвещенного», умного и потому чуждого дворянской и иной «толпе», однако и политические идеалы своих передовых современников разделяющего лишь поверхностно и скептически; и при всем том зависимого от моды и от текущего общественного мнения той же «толпы». Кроме общих черт пушкинскому герою приданы некоторые конкретизирующие личные особенности. Поскольку они вводятся с первых строк первого черновика, постольку вероятно, что и они были намечены уже на стадии плана: принадлежность к петербургскому свету, положение неслужащего дворянина, мимо которого (хотя он ровесник А. Н. Раевского и Пети Ростова) прошла война 1812 г. (это, очевидно, намеренно так задумано в связи с тем, что действие романа, по крайней мере по первоначальному замыслу, должно было развиваться в сфере личной жизни){41}; дружба с интереснейшими людьми 10-х годов (Чаадаевым, Кавериным, Пушкиным); начитанность на уровне современной политической и литературной мысли; насмешки над поэзией{42}, отсутствие интереса к другой литературе, кроме модных новинок конца 10-х годов (Байрона, Констана, Мэтьюрина, пожалуй, Скотта); ирония, язвительность в духе Адольфа; отсутствие материальной корысти (гл. 1, строфа LI; гл. 2, строфа IV). Авторская характеристика — «полурусский»{43}.

Для отождествления «опорного образца» нужно, чтобы данное лицо входило в круг близких знакомых поэта не позже 1822 г. С первого взгляда кандидатура Александра Николаевича Раевского, казалось бы, почти неизбежна. Она подтверждается тем, что тип Онегина, как уже давно замечено, является развитием типа Кавказского пленника, «опорным образцом» для которого был прежде всего А. Н. Раевский; вероятно, на него же намекает Пушкин в упоминавшемся выше письме к Н. Б. Голицыну{44}. Совпадает А. Н. Раевский с Онегиным и по возрасту (26 лет в 1821 г.). Сличая одну за другой характерологические черты тех близких друзей и приятелей Пушкина, о которых мы знаем что-либо определенное, мы ни у кого не обнаруживаем столь полного сходства с чертами героя романа, как у А. Н. Раевского{45}. Различие — видимо, обусловленное принципиальными замыслами Пушкина, — в том, что Онегин не был в военной службе.

Тот же образ начал жить самостоятельной жизнью уже в «Кавказском пленнике» и теперь продолжал ее в новом романе. Можно было бы сказать, что «опорным образцом» для Евгения Онегина был уже не А. Н. Раевский, а литературный герой «Кавказского пленника», как Пелам для «Русского Пелама», и т. п. Доказательством того, что Пушкин, когда стал реально писать роман, уже переставал видеть в Онегине Раевского, служит отсутствие следов дальнейшего развития отношений между Пушкиным и Раевским (после 1822 г.) в образе и судьбе Онегина. Да, вероятно, и с самого начала Пушкин имел в виду не одно лицо: скучающих скептиков, похожих на Онегина, в свете, очевидно, было достаточно. Но не потому ли Онегину приданы и некоторые черты самого Пушкина, что нужен был человек не служивший; служба же Пушкина в Петербурге была фиктивной. К собственным пушкинским чертам относится в 1-й главе образ жизни героя; черновые строфы XVIIб — в во 2-й главе (VI, 281), посвященные страсти Пушкина к карточной игре, были в беловике (VI, 563) одно время переадресованы Онегину. И такое родство между героем и поэтом — общая черта для романа «Евгений Онегин» и его предшественника, «Кавказского пленника».

Героиня. Тип женщины сильных и неподдельных страстей, человека думающего. Лишь в конце романа мы узнаем, что она обладает сильной волей и умеет обуздывать страсти по велению долга, но мы вправе считать, что эта черта должна была быть предназначена героине с самого начала, иначе трудно представить себе, как мог бы получиться именно данный, а не какой-то другой роман. Б. С. Мейлах правильно подчеркивает целеустремленность поэта от плана и до конца его воплощения как наиболее характерную черту пушкинского творчества. Конкретизирующие особенности: «уездная барышня», задумчивая, застенчивая; читает, говорит и пишет по-французски; однако характеристика ее — «русская душой». Так как сам Пушкин писал, что у Татьяны был прототип, то исследователи, естественно, его искали. «Опорным образцом» для героини должна была быть хорошо знакомая Пушкину женщина выдающегося характера, но, конечно, не из тех, с кем он был близок. Мысль исследователей обращалась к семейству Раевских. Все сестры Раевские были женщинами незаурядными и обладали сильной волей и чувством долга, но они не были «уездными барышнями», да и по многим другим причинам никто из них не подходит к Татьяне 2—6-й глав. Еще менее возможно, чтобы Татьяна была «списана» с тригорских барышень, если говорить о Тригорском 1824—1826 гг. Ольга и Татьяна были обрисованы поэтом в Одессе. Откуда же в жизни Пушкина еще до Одессы взялся опыт знакомства с «уездными барышнями»? Ответ: из поездки в Михайловское в июле—августе 1817 г.

Но в это время молодым Вульфам-Осиповым было 8—12 лет; в поле зрения Пушкина могла быть только Анна Николаевна Вульф, но трудно найти женщину, характерологически менее похожую на Татьяну Ларину. Анна дружила с сестрой Пушкина Ольгой. Здесь-то, в «уездной» обстановке, Пушкин впервые ближе узнал свою сестру, задумчивую любительницу одиноких прогулок и французских книжек, бледную и черноглазую, постарше Татьяны Лариной. С семьей Пушкин побывал в Михайловском снова летом 1819 г. (там тогда умер его маленький брат). В 1821—1822 гг. Пушкину было известно о какой-то безнадежной любви его сестры. Позже она дружила с Вяземским и была близка литературному окружению брата.

Положительный образ женщины, конечно, не случайно проходит через почти все творчество Пушкина. Бесполезно подыскивать ему литературные прототипы, если бы поэт не видел им соответствий в русской действительности. Надо полагать, что «опорным образцом» его самой излюбленной героини должна была быть реальная женщина, совершенно по-особому любимая и уважаемая им. Между тем наблюдательная и хорошо знавшая Пушкина А. П. Керн говорит про него: «Я думаю, он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры»{46}. Так как Арина Родионовна в «образцы» героини «Онегина» не годится, есть смысл приглядеться к О. С. Пушкиной.

Что же могут поведать нам о несохранившемся плане романа его черновики? Главы 1 и 2 писались впервые начерно в одной и той же кишиневской тетради (ПД № 834), первая — с мая, вторая — с октября—ноября 1823 г. Читая эту рукопись, мы как бы присутствуем при создании романа и, что особенно интересно, при рождении героев, как тех, которые, вероятно, значились в плане, так и тех, которые там значиться не могли.

Нам не известно, был ли в плане главный герой назван именем живого «опорного образца» (в «Кавказском пленнике» его предшественник и в плане был безымянен). Черновик не имеет вообще никакого заглавия, только дату. На второй странице рукописи в строфе III главы 1 (стих 5) герой впервые назван по имени «Евгением», и у конца той же строфы, на поле, Пушкин, как уже упоминалось, написал: «Евгений Онегин, поэма в <...>», — как видно, именно тут придумалось название; и на той же странице, в следующей строфе, IV, Пушкин, переправляя первоначальный черновик 2-го стиха: «[5] Пришла — пора», вставил слово «Онегину» вместо тире — знака пропуска, а ниже, в стихе «Вот наш Евгений на свободе», исправил «Евгений» на «Онегин». Так — видимо, впервые — появился Евгений Онегин — неясно, сначала ли в наброске заглавия, или заглавие возникло под влиянием правки строфы IV (VI, 215—216).

Ленского в плане и в замыслах не существовало — по крайней мере под этим именем. Он является в романе только рычагом драматического конфликта. Таким подчиненным персонажам Пушкин не обязательно давал реальный «опорный образец», и скорее всего в предполагаемом плане стояло просто «Поэт» (ср. «Монах», «Старик»). Но вот в октябре 1823 г. 1-я глава кончена, начата 2-я глава, и Пушкин приступает к ее строфе VI (VI, 267): «В числе соседей благородных Один» — строка оборвана. Это будущий Ленский. Но он еще не Ленский и не приехал из Германии, а просто живет тут, недалеко от имения Онегина. Текст зачеркивается. Новый текст: «С Онегиным[6] одной порою» — и эта строка вся зачеркнута. «В свою деревню в <пропуск> пору Другой помещик[7][8] Владимир Холмской». Тут же исправлено на «Владимир Ленской» — вот где впервые появляется это имя{47}. Затем «Владимир Ленской» тоже зачеркивается, и Пушкин начинает упорно трудиться над строками, которые позже вылились в знакомые: «И столь же строгому разбору В соседстве повод подавал»; и далее уже без помарок: «По имени Владимир Ленской, Душою школьник геттингенской, Крикун, мятежник и поэт» и т. д.

Вскоре (не позже первых чисел декабря 1823 г.) мы можем присутствовать при том, как рождаются образы Ольги и Татьяны (в таком порядке).

Некоторые пушкинские рукописи с трудом поддаются расшифровке по слоям правки, но в черновиках 1-й и 2-й глав по большей части виден полный текст первоначального наброска каждой строфы, который сам по себе представляет большой интерес. К сожалению, это не так легко показать по публикации черновиков. Отнюдь не претендуя на создание некоего лучшего прецедента, чем данный нам академическим изданием, над которым ломали голову лучшие текстологи России, и прежде всего такой ученый, как Б. В. Томашевский, я лишь для данного конкретного случая (вряд ли это возможно во многих других) хочу показать читателю возникновение интересующих нас здесь строф, начиная не с верхнего слоя правки, а с первого наброска. В отступление от общепринятых текстологических правил издания пушкинских черновиков нам хотелось по возможности передать самую манеру и темп письма, ускорение, стяжение, замедление, знаки сокращения, если можно — даже самый ход исправлений. В рукописи, например, видно, где иссякали чернила на пере и его приходилось снова макать в чернильницу.

Ольга в черновике (ПД № 834, л. 34 и сл.; VI, 285 и сл.), как и в известном нам тексте, вводилась во 2-й главе строфой XXI — «Чуть отрок, Ольгою плененный», а затем строфой XXII в варианте «Вот юность! Ольга[9] сон»; но после последней строки «Замену тусклых фонарей» идут строфы XXIIа, XXIIб и XXIII, из которых первые две не сохранились в окончательном тексте. Эти-то строфы мне и хочется показать в ходе их возникновения. Звездочки означают моменты обмакивания пера в чернильницу.

Первый набросок строфы XXIIа (первый слой правки дан курсивом):

[10]Которой  онъ  идни  иночи *И  думы  сердца  посвящалъ —[11] — сос?дей б?дныхВдали  связей 

Цв?ла        как  ландышь  потаенный —Не  знаемый     вътрав?  глухойНи  мотыльками       ни  пчелой —, *И  въночь  ивъ  утро окропленнойРосою  неба                         солнечным <!> лучомъ —                    быть  можетъ  рано  обреченнойРазмаху  гибельной  косы[13]   [14]{49}

Итак, во-первых, нет никаких указаний на то, что Ольга имела сестру; во-вторых, несмотря на некоторую стилизацию строфы под тон Ленского, нельзя не заметить, что Ольге здесь предназначены совершенно иная роль и судьба, чем в окончательном варианте. В романах XVIII—начала XIX в. для героини предусматривалось только два выхода из сюжета: либо счастливый брак, либо ранняя романтическая смерть{50}. Пушкин же, по справедливому замечанию Томашевского{51}, в 1823 г. «не освободился еще в полной мере от романтического сознания», и нет оснований думать, что он уже был готов порвать с композиционными канонами, соблюдавшимися его современниками. Очевидно, к концу XXIIа строфы 2-й главы Ольга еще была главной героиней{52}. Интересен традиционный мотив бедности героини.

Следующая строфа, XXIIб, начата твердым и размашистым почерком, которого, однако, хватило только на самые первые строки. Далее идет долгая и кропотливая работа (для удобства даю несколько упрощенную транскрипцию):

«Ни[15] дура Английской породы Ни своенравная[16] Мамзель[17][18][19] даров природы][20][21] (В России по уставам[22] Необходимые досель)[23][24] Не баловали Ольги милой Фадеевна рукою — (добавлено: хилой) Ее качала колыбель[25] уже стлала][26] Стлала ей детскую постель[27] Помилуй мя читать учила[28][29] Гуляла с нею, средь ночей Бову рассказывала <ей>[30][31][32] Она ж за Ольгою ходила По утру наливала чай И баловала невзначай».

Даже няня оказывается няней Ольги, а не Татьяны, — очевидно, потому, что Ольга до этих пор и была героиней. Заметим, что отсутствие гувернантки указывает на то, что Пушкин и в этой строфе продолжает линию «соседей бедных».

Мы только что упомянули, что черновик в тетради ПД № 834 — самый ранний текст 2-й главы. Ольга к этому времени успела прожить в романе — и пробыть главной героиней — всего на протяжении четырех строф, т. е. день или два. Когда же и где было задумано сделать ее главной героиней? Ответ: в плане. И не в том дело, что в плане из двух сестер главная, которая потом была названа Татьяной, еще носила имя Ольги, а в том, что именно Ольга, предмет любви Ленского, и должна была быть главной героиней, а другой сестры вообще не существовало, поскольку она не имела никакой функции. Но если Ольга, как главная героиня, была уже в плане, то это имя можно рассматривать как имя реального человека — «опорного образца», ибо, как мы знаем, именно такие имена Пушкин вводил в планы своих произведений, взятых из действительной жизни. Этим реальным лицом могла быть Ольга Пушкина, сестра поэта, так же как и няня Ольги имеет образцом Арину Родионовну Яковлеву, няню именно Ольги Пушкиной, хотя и поэт называл ее няней{53}.

Однако, продолжая обрисовывать Ольгу («Ольгу I»), Пушкин дает ей портрет, непохожий на его сестру, в традиционно-романтическом роде (золотые кудри промелькнули уже в строфе XXIIб). Тем же легким, беглым почерком, каким он набросал строфу XXIIа («Кто ж та была, которой очи...»), Пушкин, снова обмакнув перо, выписывает, пока не высохли чернила, начало строфы XXIII (VI, 288):

*

Всегда  тиха,  всегда  послушнаВсегда [33][34]  как  утро простодушнаКак  поцелуй — милаУлыбка,  очи  голобые <?>И  кудри                    льняныеДвиженья  <два  слова  густо  вычеркнуты>Все  походило  <нрзб.>  наро[35]Прочитанный *

В этом месте, опять обмакнув в чернильницу высохшее перо, Пушкин начал править написанное: «Как первый поцелуй — мила», «Как поцелуй любви мила, Глаза как небо голубые Улыбка локоны льняные Движенье[36] звонкий голосок». Но тривиальная романтическая блондинка явно не давалась его перу: слишком все и впрямь походило на «прочитанный роман». Начинается трудная работа — Пушкин торопливо перемарывает и снова перемарывает стих за стихом; постепенно мы видим, как складываются строки: «...но любой роман Откройте — и найдете верно Ее портрет — он очень мил <...> Но надоел он мне безмерно».

Правка строфы XXIII отличается от правки строфы XXIIб (о няне): как и там, почерк и здесь более мелкий, но он как бы летящий; отдельные буквы не стянуты, а вытянуты почти в линию. И точно таким же почерком нанесен второй слой правки строфы XXIIа — «Кто ж та была». Я думаю, что не ошибаюсь, считая второй слой правки строфы XXIIа одновременным с большой правкой строфы XXIII. Теперь впервые Ольга — «меньшая дочь — соседей бедных». Но строфа осталась недоделанной: от замысла гибели Ольги поэт еще не отказался, и над ее судьбой еще предстояло думать, перебирая разные варианты. Конец строфы XXIIа был оставлен до беловика, где она была сначала выписана полностью, потом переделывалась, затем, вместе с XXIIб, была вычеркнута.

Вернувшись к строфе XXIII, Пушкин дошел до окончательного суждения о портрете Ольги-блондинки («надоел он мне безмерно») и затем, опять уверенной рукой, дописал строфу до конца: «[37] И новый карандаш беру Чтоб описать ее сестру» — и начал следующую: «Ее сестра звалась... Наташа».

Наташа? Да, да, Наташа. Татьяны не было вовсе. И в плане не было. Протагонистами были Евгений и Ольга, и их конфликт должен был, очевидно, завязаться из-за ревности Поэта (Ленского), а роман, надо думать, кончился бы смертью Ольги, отвергающей Евгения как убийцу своего, хотя и нелюбимого, жениха. На наших глазах у тривиально-романтической Ольги возникла нетривиальная сестра Наташа. Для молодого Пушкина «Наталья» — еще характерное имя горничных и субреток{54}. По-видимому, имя требовалось простонародное (отсюда отточие, подчеркивающее неожиданность имени): эта говорящая по-французски (и, следовательно, имевшая «мамзель») уездная барышня будет представлять в романе положительные черты русского народного характера. С ходу, не обмакивая вновь пера, Пушкин пишет: «Мне жаль, что именем таким Страницы нашего романа <пробел> освятим» (строфа XXIV — ПД № 834, л. 35; VI, 298). Однако имя «Наталья» к тому времени уже привилось в литературе. Нужно было что-то более приметное. Да и рифма, видимо, не приходила. Пушкин поднял перо, чтобы вычеркнуть «Наташа» и написать «Татьяна»{55}. Так впервые появилась наша и Пушкина любимая героиня; затем началась последовательная, слово за словом, правка начального четверостишия, прежде чем написался конец строфы.

Перестройка с одной героини на другую шла постепенно и по разным линиям{56}. И хотя «опорный образец» был для Пушкина прежде всего образцом характерологическим, но, может быть, известную роль в решении «уволить» «Ольгу I» с амплуа главной героини в данном случае играло то, что ее портрет, нарисованный Пушкиным, не вязался со зрительным образом отправного «прототипа»: Ольга Пушкина не была розовой и золотистой блондинкой. Уже в первой строфе черновика после метаморфозы «Наташа — Татьяна» (гл. 2, строфа XXV; VI, 290) мы читаем: «Вы можете друзья мои Себе ее[38] представить сами Но только с черными очами» — именно эта примета обязательна. Но не поэтому, становясь главной героиней, Татьяна унаследовала Ольгу Пушкину как «опорный образец», а потому, что характерологически Ольга Сергеевна была гораздо более похожа на Татьяну, чем на Ольгу (как «I», так и «II»).

Теперь постараемся установить, какие опорные моменты сюжета должны были находиться в плане?

В своем минимальном виде пушкинский план крупного произведения фиксирует протагонистов, которые уже сами по себе дают исходные моменты сюжета, например будущий замысел «Скупого рыцаря» в Михайловском: «Жид и сын. Граф» (VII, 303). Более развитые планы отмечают и ключевые точки сюжета и некоторых дополнительных персонажей, стоящих в этих точках. В зависимости от надобности в плане могло быть больше или меньше подробностей, но очень подробные планы, кроме как в поздний период и особенно для драматических произведений, редки. Развернутый план трудно восстановить. Но следы импровизации во 2-й главе свидетельствуют в пользу того, что план романа (или тогда еще поэмы) был только очень конспективный. Мы можем реконструировать, исходя из типологии пушкинских планов и пользуясь «пережитками» в черновиках, тот минимум имен, сюжетных узлов и конфликтов, без которых не было бы положено начало развитию этого сюжета вообще. Описание Онегина в петербургском свете, хотя и являлось «просто быстрым введением», было важно для характеристики героя и, возможно, предусматривалось планом. Особенно существенна была деревня, действительно появляющаяся с самого начала романа. Упоминание имени «опорного образца» героя в связи с деревней избавляло бы не только от необходимости перечислять в плане черты его характера (как это сделали мы выше), но само по себе уже разъясняло бы и суть надвигающегося конфликта. Можно реконструировать примерно такую информацию: <U?U> (= Раевский? Евгений?) неслужащий, в петербургском свете. Приезд в деревню. Поэт, Ольга, дочь соседей, его невеста. Ольга влюблена в <U?UU>. Котильон. Дуэль.

Нельзя, конечно, утверждать, что план был составлен именно в этих словах, но ясно, что мы здесь привели моменты, которые должны были быть в плане непременно (кроме разве котильона). Дальнейшее реконструировать труднее. Там, где до нас сохранилось несколько планов («Русский Пелам», «Капитанская дочка», «Роман на Кавказских водах» и др.), видно, что последовательно планировавшиеся развязки обычно несколько расходились, хотя сохраняли определенное единство сюжета. Высказывалось мнение, что Онегин должен был соблазнить героиню, но, по моему мнению, это противоречит всей идее романа. Вероятнее, в плане сообщалось, что герой влюбляется в Ольгу, она его отвергает и умирает. Все это, разумеется, чисто гадательно. Была ли введена Одесса и встреча там героя с Пушкиным? Одно несомненно: моральное превосходство героини над героем должно было быть заложено в самом замысле, иначе мы имели бы перед собой не этот, а другой роман. Как видим, есть достаточные основания предполагать, что образ героя был задуман и выполнялся как сатирический, сниженный. Лишь любовь героини несколько приподымает его к концу романа, но так ли это было и в замысле? Заметим, что по окончательном утверждении Татьяны в романе Ольга, после некоторого сопротивления, сходит на нет как героиня и остается лишь пружиной для дуэльного конфликта, навеки разорвавшего связи героя (Онегина) с героиней (теперь Татьяной). Подводя впоследствии в Болдине итоги своему роману (26 сентября 1830 г. — VI, 532), Пушкин выделяет три главы для трех героев: Онегина, Ленского и Татьяны. Четырех никогда и не было: пока Ольга («I») была героиней, не было Татьяны; когда явилась Татьяна, Ольга («II») очень скоро была вытеснена на положение совсем второстепенного персонажа, ибо даже и Ленский был не более как движителем сюжетного конфликта между протагонистами.

Замысел романа как современного понимался Пушкиным в самом буквальном смысле: начало действия отстояло всего на четыре года от начала работы над романом, и герои как бы жили параллельно с автором и его друзьями, встречались с ними, беседовали, спорили, и сам Пушкин был одним из персонажей. Отсюда тщательно соблюдаемая календарная приуроченность событий романа{57}. Надо думать, что дуэль героев должна была произойти, как и в окончательном варианте романа, в 1821 г. (или уже в 1820 г.), развязка же — тогда, пока еще длился заданный в нравоописании исторический момент, скорее всего к году начала работы над романом (1823 г.): ведь никто не переносит действие в будущее — разве что романа утопического.

Известно, что Пушкин придавал исключительное значение симметричности композиции{58}, и в его больших произведениях всегда легко можно найти поворотный пункт. В первоначальном «Онегине» центром задуманного повествования представляется не дуэль, дающая лишь толчок развитию главного конфликта героя и героини, и, конечно, не бал у Лариных, а скрещение его и ее линий. В литературе вопроса встречается указание на вероятную связь конечной сцены романа, где героиня отвергает Онегина, с «Принцессой Клевской» мадам де Лафайет, где героиня решает остаться верной памяти умершего мужа. Если это так, то аналогия относится скорее к «Ольге I», как бы «вдове» Ленского, чем к позднейшей Татьяне. Но разрыв невесты убитого с убийцей, даже если она его любила, требовал в героине меньше трагической решимости, чем поступок Татьяны, осудившей Онегина не за дуэль — дуэль соответствовала нравам эпохи, — а за недостойную слабость. Введение новой героини — Татьяны — и вызванное этим осложнение сюжета сначала не нарушали указанную выше симметрию композиции, ибо скрещение линий Онегина и Татьяны так или иначе происходило в 4-й главе (при получении Онегиным письма и объяснении); и это означает, что в тот момент (1824 г., первые месяцы в Михайловском) роман, вероятно, все еще мыслился в семи главах. После введения Татьяны сюжет должен был сравнительно мало отличаться от окончательного варианта. Однако в течение некоторого времени в романе (как, надо думать, и в плане) не были задуманы ни сон Татьяны, ни именины, ни изучение Татьяной библиотеки Онегина: в черновике 4-й главы (по-видимому, от января 1825 г.) мать отправляла ее в Москву по зимнему следу сразу после объяснения с Онегиным и до дуэли{59}. «Одесские строфы», вошедшие позже в главу «Странствие» (от «Я жил тогда в Одессе пыльной» до «Лишь море Черное шумит»), тоже записаны вчерне еще в рукопись 4-й главы (тетрадь ПД № 835; начата в Михайловском с письма Татьяны).

Таков был первоначальный план стихотворного романа «Евгений Онегин», с теми поправками, которые возникли в ходе написания 2-й и 3-й глав и начала 4-й. Бо?льшая часть была написана в Одессе, часть в Михайловском (письмо Татьяны и разговор с няней, объяснение с Онегиным и намерение матери ехать с Таней в Москву, а также строфы о временах года, позже разработанные иначе и попавшие в другие места). Дальше в работе Пушкина был перерыв — он писал «Бориса Годунова», — и лишь 2 января 1826 г. он снова сел за ту же тетрадь ПД № 835, чтобы кончить по-новому 4-ю главу и начать 5-ю.

За это время произошли декабрьские события, но было совершенно неясно, как сложится жизнь при новом режиме. Ожидая обыска и ареста, Пушкин сжег многие свои бумаги, в том числе мог случайно погибнуть план «Онегина», быть может написанный на каком-нибудь обороте листа. Но пока жизнь ссыльного ни в чем не изменилась. Пушкин продолжал роман, развивая его замысел в прежних рамках.

Отъезд Татьяны в Москву зимой 1820/21 г. до дуэли все же осложнял композицию романа, особенно линию противопоставления Татьяны и Онегина, и затруднял сохранение симметричности построения, столь ценимой Пушкиным. Тема зимы, чуть затронутая уже было в 4-й главе, вероятно, навела Пушкина на мысль ввести в роман Татьянин день — именины представляли идеальную мизансцену для завязки темы дуэли (оскорбление должно было быть публичным, на дерзости с глазу на глаз Ленский так болезненно не реагировал, см. строфы IV и V главы 3){60}. При этом можно было в момент трагического конфликта не терять из поля зрения главную героиню — Татьяну. В связи с Татьяниным днем появляется и тема гадания и сновидения{61}. Все они предвещают дурное, и, возможно, героиня все еще была приговорена к ранней смерти. Вернувшись к роману 2 января 1826 г., Пушкин пишет конец 4-й и 5-ю главу, придавая им форму, очень близкую к окончательной{62}. Вслед за тем он сразу пишет и 6-ю главу — «Поединок». По-видимому, она фактически была закончена к 28 августа—3 сентября 1826 г., когда Николай I вызвал Пушкина в Москву.