Парадигмы с чужого плеча

Парадигмы с чужого плеча

Ощущение, что центр мира больше не в Париже, о чем мы говорили в начале этой книги, посещает время от времени и ее российских героев.

«Вообще-то, город Париж стал выцветать уже в середине века… Структурализм был последней вспышкой перед концом… Провинциализм начался во второй половине XX века, и он нарастает за счет развития мировой экономики, Уолл-стрит, максимального количества денег в минуту…»

— передает это отношение А. Зорин.

Как и для французских новаторов, Америка превращается в Кастальский ключ вдохновения для их российских коллег. И А. Эткинд, и А. Зорин, и О. Проскурин заявили о своей готовности стать под знамена американских теоретиков. Можно было бы ожидать, что они потянулись к американским светилам в надежде найти у них методологические новации, что интерес к работам ученых из США вызван повышенной теоретической озабоченностью российских авторов. Но, вопреки этим ожиданиям, подчеркнутый отказ от теории характерен для всех этих авторов[233].

Действительно, если Зорин предваряет свою книгу кратким введением, описывающим его «интеллектуальные корни», то Проскурин в своей работе «Поэзия Пушкина, или подвижный палимпсест» прямо заявляет о нежелании присягать на верность каким бы то ни было теориям. (В «Литературных скандалах…» он обзаведется знаменем — им станет Хайден Уайт, о чем мы еще будем говорить.) Эткинд даже в своем теоретическом манифесте постоянно от общих рассуждений переходит непосредственно к материалу, как бы следуя той же установке. Начав с негативного определения («…Более ясно, чем не является новый историзм…»), он отказывается от создания когерентной теории или метода: в новом историзме его, в частности, привлекает то, что «методология упакована в материал», «метод трудно обсуждать как таковой»[234]. Эту позицию можно резюмировать словами Проскурина:

«Близкое знакомство с рядом новейших работ убедило его (Проскурина. — Д.Х.) в том, что „системы“, которые могут быть сколь угодно впечатляющими сами по себе, совершенно непригодны для изучения реальных литературных явлений… Автор должен сознаться в известной старомодности своих предпочтений: его интересовала не теория, а поэзия Пушкина. Наверное, от этого книга проиграла в плане „теоретичности“, зато, хочется надеяться, выиграла в других отношениях»[235].

Очевидно, что природа такой «against theory position» не имеет ничего общего с позитивистским отвращением к теории, поголовно охватившим российскую академию.

Итак, посмотрим, что теоретически нового дала Америка своим российским последователям. Может быть, между их нелюбовью к теории и поисками источника вдохновения в Америке есть некоторая связь?