Может ли критика спасти социальные науки?
Может ли критика спасти социальные науки?
Итак, протест российских новаторов против социальных наук носит в основном эстетический характер. Новаторы не пытаются систематически критиковать социальные науки — скорее, их писательские практики и стратегии поведения показывают, что они стремятся преодолеть их, прежде всего как эстетическую форму, отправляясь на поиски нового стиля. Теперь пришла пора сказать о теоретическом проекте преодоления кризиса социальных наук, сформулированном Н. Е. Копосовым в его работах «Как думают историки» и «Хватит убивать кошек».
«Критика социальных наук», как называет это направление размышлений о судьбе социальных наук Копосов, продолжает традицию критики науки, и прежде всего социологии науки, однако переносит акцент с социальных на интеллектуальные механизмы функционирования знания[268]. В центре внимания автора — социальные науки как определенный стиль мысли, воплощенный в их основных понятиях.
В недавнем интервью для журнала «Топос» Копосов так охарактеризовал свой подход:
«То, чем я занимаюсь, не совсем правильно называть методологией. Методология прескриптивна, я же пытаюсь рассказать не о том, как историкам следует думать, но о том, как они на самом деле думают. Такой подход точнее назвать дескриптивной (или описательной) эпистемологией. В отличие от традиционной эпистемологии, которая пытается обосновать объективность научного знания, описательная эпистемология выносит за скобки вопрос об объективности познания и сосредоточивается на описании того, что люди называют познанием, иначе говоря — как на самом деле функционирует наука. <…> Критика социальных наук мне представляется программой междисциплинарного эмпирического исследования, направляющего на социальные науки методы, ими же самими выработанные для изучения других социальных явлений. Иными словами, то, что я делаю, — это обычное эмпирическое исследование, но отнюдь не методология. Критика социальных наук сродни социологии науки, она в большой степени на нее опирается, но главное внимание уделяет не столько социальным механизмам функционирования науки, сколько умственной работе ученых».
Критика социальных наук предсказывает, что дни социальных наук в том виде, в каком мы их знаем сегодня, сочтены и что грядущая перестройка интеллектуального поля, скорее всего, погребет Под своими обломками не только существующие институционные формы и дисциплинарные различия, но и вызовет радикальный пересмотр всего концептуального аппарата социальных наук. К этому «часу X» социальные науки — идеология демократии — должны готовиться уже сейчас, чтобы сохранить традицию европейского гуманизма. Анализируя историю формирования основных исторических понятий, Копосов показывает, как и благодаря чему сложился понятийный аппарат социальных наук и почему эта система теперь оказалась в кризисе:
«Центральным проявлением кризиса истории является, на мой взгляд, кризис системы основных исторических понятий. Являясь конструктом нашего сознания, история (как и социальный мир в целом) дана нам (или, точнее, „взята“ нами) именно посредством этой системы. Поэтому в повестке дня — переосмысление наших исторических понятий. Однако едва ли мы достаточно подготовлены к этой операции. Дело не только в том, что процесс „конденсации“ нового социального опыта в новые понятия пока еще не дал осязаемых результатов, а ускорить его историкам едва ли подвластно. Дело еще и в том, что мы плохо представляем себе, как устроены и функционируют имеющиеся у нас понятия, — и следовательно, не можем точно сказать, что именно в них подлежит модификации. Поэтому ближайшей задачей историка представляется анализ собственного понятийного аппарата. В этом, в частности, находит обоснование проект критики социальных наук»[269].
Исторические понятия, или понятия базового уровня, согласно Н. Копосову, рождаются из компромисса двух противоположных логических процедур — упорядочивания множества и герменевтики социальных терминов. Упорядочивание множества примерно соответствует логике прототипов, тогда как герменевтика социальных терминов — аристотелевской логике:
«Если индивиды предшествуют категориям, то структура этих последних не должна следовать аристотелевской логике. Ведь предшествующие категориям индивиды не могут иметь нарицательных имен. Поэтому эмпирически мы классифицируем множество не имеющих нарицательных имен объектов. В таком случае мы обычно создаем категории, которые не отвечают принципу необходимых и достаточных условий. Скорее, эмпирическая классификация производит прототипические категории. Последние образуются вокруг так называемых хороших примеров или прототипов, к которым менее хорошие примеры и даже пограничные случаи присоединяются с помощью неопределенного семейного сходства, так что может не существовать ни одного свойства, которое разделялось бы всеми членами категории и только ими. По-видимому, логика прототипа свойственна миру, в котором индивиды предшествуют общностям. Нарицательным именам нет места в таком мире: агрегаты неназванных объектов, которые мы производим с помощью эмпирической классификации, как правило, не соответствуют нарицательным именам, потому что эти последние предполагают логику необходимых и достаточных условий. У эмпирических категорий, как у индивидов, могут быть только собственные имена. Поэтому логику прототипа можно назвать логикой имен собственных»[270].
Описания социальных наук, основанные на компромиссе этих двух логик, никогда не в силах сбросить бремя разрешающих (точнее, ограничивающих) способностей разума. Отказ принимать этот факт в расчет, свойственный социальным наукам на протяжении всей их истории, породил те тупики, из которых не смогла найти выхода, в частности, глобальная или социальная история, и привел к сегодняшнему кризису.
Копосов, как и многие другие, стремится сохранить социальные науки как проект, хотя бы и радикально перестроенный. И в этом состоит противоречие критики, желающей преодолеть социальные науки, опираясь на их же методы и направляя выработанные ими орудия анализа на них самих. Это заставляет Копосова искать проекты, которые могли бы, хотя бы отчасти, сделать его собственный прогноз более оптимистичным. Декан и один из создателей Смольного института свободных искусств и наук — первого в России высшего учебного заведения, основанного на принципах либерального образования, — он хочет увидеть в идее либерального образования пути перестройки не только отечественного высшего образования, но и российской академии[271].
Критика социальных наук значима не столько тем, что помогает преодолению кризиса, сколько тем, что позволяет лучше понять то, как и в силу каких причин сложилась кризисная ситуация и как она будет эволюционировать. Как показывает Н. Е. Копосов, мы живем в момент трансформации логической структуры понятий:
«Тот аспект кризиса (социальных наук. — Д.Х.), о котором больше всего говорилось в книге, — это распад системы понятий, подлежащих проекту социальных наук. Я пытался, в частности, показать, что в результате кризиса характерный для исторических понятий баланс между отсылкой к конкретному опыту и универсальным значением может, вероятно, сместиться в сторону конкретного опыта. Продумывание новой системы исторических понятий, в большей степени основанных на логике имен собственных, но и не разрывающих связей с логикой общих утверждений, мне представляется перспективным направлением работы»[272].
Метаморфоза, которую претерпевает понятийный аппарат социальных наук, означает утрату нарицательными именами (которые всегда в большей степени опираются в своей структуре на аристотелевскую логику необходимых и достаточных условий) права на безусловное господство в языке социальных наук и смещение акцента в пользу имен собственных (в основе которых лежит диектический жест, указание на индивидуальный предмет, который не может стать объектом обобщения). Примером такого понятия нового типа Копосов считает понятие «Европа». Несмотря на то, что это понятие обозначает политический и идеологический проект, для которого в прошлом столетии неизбежно требовалось изобрести имя нарицательное (а именно, «цивилизация»), Европа представляет собой имя собственное, выполняющее некоторые функции имени нарицательного.
«Я большой поклонник идеи Европы. Я думаю, что Европа является величайшим политическим проектом нашего времени. Однако идея Европы должна быть логически переосмыслена. Баланс, достигнутый либеральной мыслью между логикой нарицательных и собственных имен, должен измениться. Наш мир становится все более номиналистическим — и, возможно, новые исторические понятия будут в большей степени следовать логике имен собственных. Это означает, что мы должны думать конкретнее и историчнее, осознавая при этом опасность слишком отдалиться от стремления к абсолютным ценностям, заложенного в логике имен нарицательных, которая воплощает логоцентрическую тенденцию европейского гуманизма.
Я рискну выдвинуть гипотезу относительно идеи Европы. С одной стороны, Европа остается историческим понятием, но, с другой стороны, рождаясь из напряженного отношения тождества-оппозиции с Америкой, она больше не означает цивилизацию вообще, общую судьбу человечества. Благодаря этому Европа в гораздо большей степени становится именем собственным, ее связи с универсализмом, заложенным как в либерализме, так и в коммунизме, выглядят существенно ослабленными. Но при этом имя Европы не утрачивает черты общего понятия. По-прежнему означая традицию европейского гуманизма, оно не навязывает себя в качестве универсального предиката. Может быть, Европа возникает сейчас в качестве исторического понятия нового типа?»[273].
Этот анализ (который, как мы увидим ниже, имеет гораздо более широкие импликации) позволяет, в частности, вернуться к ситуации с поисками российских новаторов. Одно из направлений мутации социальных наук, которую мы рассматривали выше на примере Эткинда, Зорина, Проскурина, а именно, трансформация имен нарицательных научных школ в собственные имена авторов — частный случай, пример превращения имен нарицательных в имена собственные. Интеллектуальное письмо, возможно, будет оперировать исключительно именами собственными, которые вытеснят понятия научных школ, парадигм и направлений. И на место школ и парадигм придет автор со своим собственным именем, неповторимым писательским стилем и продуманными, но не всегда эксплицированными правилами. Эти правила можно будет пытаться имитировать, как имитируют художественный стиль, но их нельзя будет тиражировать, как тиражировался до сих пор «научный метод», который, будучи открыт великим основателем, давал право на истину — и работу — тысячам учеников. Отказ от претензий на научность и объективность становится необходимым условием обретения имени собственного. Возможно, в этом же заключается одна из причин, в силу которой нарицательные имена «парадигм», «научных школ», «течений» больше не работают ни во Франции, ни в России, ни даже в США.
Теперь нам предстоит понять, чем является та сила, которая сворачивает имена нарицательные в имена собственные, почему мы вступаем во время собственных имен. И в чем состоят особенности переживания нового — собственного — времени.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.