Метафизика блокады

Метафизика блокады

Привычное восприятие городского пространства и времени вскоре после начала блокады уступило место иному, который был ограничен задачами выживания. К примеру, привычные маршруты передвижения по городу потеряли значение в первую блокадную зиму, когда остановился транспорт, а улицы погрузились в темноту и небывалый мороз. Зато необычайную значимость приобрело знание того, где расположены ближайшие бюро заборных книжек или входы в бомбоубежища. Драгоценным следом этого «пространства выживания», преобразившего на время немецкой блокады ментальную карту Ленинграда, стала знаменитая надпись на стене дома 14 по Невскому проспекту: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

Привычный распорядок времени также утратил свой смысл. Так, в зимнюю темень важным стало так рассчитать свое время, чтобы пролежать достаточно для отдыха, но не впасть в голодную прострацию. При этом, особое значение приобрело празднование памятных дат, позволявшее ощутить хоть какую-то связь с остальным миром. В этом смысле, психологически верным было решение о праздновании детских елок зимой 1942 года, принятое Ленсоветом и, несмотря на невероятные трудности, воплощенное в жизнь при поддержке Военного Совета Ленинградского фронта. Многие дети получили тогда по новогоднему подарку – и даже с мандарином. Могли ли петербургские немцы, поделившиеся в середине XIX столетия с православными жителями столицы своим милым обычаем празднования лютеранского Рождества с елочкой и подарками, представить себе, как он пригодится через сто лет в осажденном городе!

Общее изменение строя жизни жителей осажденного Ленинграда включило и обострение их духовного зрения и слуха. Так, на одном из набросков оставшегося в городе и потом умершего от голода художника Чупятова, изображен Иисус Христос в облике, напоминавшем ленинградского дистрофика. На одной из его завершенных картин, была изображена Богоматерь, с состраданием вглядывающаяся с небес вниз, в холодный колодец ленинградского двора, и простирающая над городом свои ризы. Напомним, что, вскоре после окончания блокады, в Ленинград приехал митрополит Гор Ливанских, благочестивый Илия Салиб и рассказал всем присутствовавшим на его проповеди в одном из наших соборов, что во время блокады Матерь Божия чудесно явилась ему и поведала о том, что действительно взяла далекий город на Неве под свое покровительство.

Отметим и тот постоянно повторяющийся в рассказах блокадников мотив, что из оставшихся в городе выжили не самые физически развитые или сильные (спортсмены как раз умерли от голода в числе первых, по причине присущего им высокого уровня обмена веществ), и даже не самые «пробивные». Для выживания понадобился совершенно особый психофизиологический склад, почти непременно включавший и сострадание к ближнему. Как это ни удивительно на первый взгляд, но внутренняя цельность и неброский альтруизм вошли в число психологических доминант того «блокадного характера», о котором в ту пору сложилась поговорка «Ленинградцы не боятся смерти – смерть боится ленинградцев». Потом, в несколько измененном виде, она стала лозунгом. Как видим, чудовищная по замыслу и жестокости проведения блокада Ленинграда, предпринятая немецко-фашистскими войсками, высветлила те глубинные корни метафизики города, о которых, может быть, было бы лучше только догадываться.

Безмерность лишений, выпавших на долю защитников и жителей блокированного города, породила у них смутные надежды также и на «перемену участи» города на Неве, некое его пресуществление. В силу понятных причин, данные этого рода, нашедшие место на страницах подцензурной литературы, довольно скупы. Материалы иностранных наблюдателей, бывших до недавнего времени более свободными в своих суждениях и оценках, дают основание предположить, что в самые напряженные периоды блокады, ленинградцы продолжали свои размышления о послевоенной судьбе города. По общему мнению, ему предстояло выполнить некое особое, более важное, нежели прежде, предназначение в обновленной стране, с почетом вернувшейся в число лидеров цивилизованного мира. Организаторам «ленинградского дела» предстояло, помимо прочего, положить предел и этим мечтаниям.