Сталин

Сталин

Проблема психического здоровья Сталина была поднята в нашей перестроечной прессе;[384] основанием для гипотезы о заболевании Сталина стали сведения о диагнозе, якобы поставленном ему В. М. Бехтеревым, – паранойя.

Если слухи о диагнозе Бехтерева и верны, то это еще не значит, что Сталин действительно болел паранойей. Не раз отмечалось, что его действия, в частности во время войны как Верховного главнокомандующего, никак не свидетельствуют о глубоком психическом расстройстве. Скорее следует говорить об «акцентуированной личности» (Карл Леонгард[385]) с параноидальными чертами психики. Подобные идеи «пограничной психиатрии» развивались и в СССР; книга ленинградского психиатра П. Б. Ганнушкина вышла через несколько лет после смерти Бехтерева.[386] Согласно терминологии Ганнушкина нужно было бы говорить о латентной или компенсированной психопатии.

Вскоре после диагноза, в декабре 1927 г., Бехтерев умер при не совсем ясных обстоятельствах. Фамилия этого чрезвычайно популярного одно время ученого и врача-психиатра, директора Института мозга и психической деятельности, практически исчезла со страниц советской прессы вплоть до 1960-х годов.

Психологический портрет Сталина можно построить достаточно надежно. Чем больше «кремлевский затворник» скрывал свою человеческую натуру со всеми ее слабостями, тем большим было общее любопытство и острый интерес к простым пустякам у тех, кто удостоен был встреч с ним и кто сохранил много деталей в своей памяти.

Людям, которые впервые видели Сталина, бросалось в глаза несоответствие его внешности официальным изображениям. Он был скорее небольшого роста, некрасивый, с изрытым оспой лицом, одна рука короче другой. Но в целом Сталин был хорошего телосложения, достаточно крепок, а умные, недоверчиво прищуренные почти желтые глаза и волевой, заметно раздвоенный подбородок делали его внешность незаурядной. Сталин был скуп на слова и жесты, на заседаниях почти постоянно не спеша расхаживал по кабинету, изредка ставя вопрос и делая замечание, иногда характерным жестом руки с вытянутым указательным пальцем спокойно и категорически подчеркивая сказанное. В такт поступи он сильно двигал корпусом – то левым, то правым плечом; манеры его были медленны и как будто вкрадчивы.

Эти спокойные, неспешные движения обманывали людей, которые его плохо знали. Сталин казался очень уравновешенным, даже флегматичным типом. Таким был имидж, который он старательно создавал. В действительности покой давался ему очень дорогой ценой. Это хорошо почувствовал Джилас, увидевший в поведении Сталина даже суетливость.

Не раз описана процедура разжигания Сталиным трубки: он доставал коробку папирос, долго выбирал одну, потом вторую папиросу, разламывал их, набивал табаком трубку, разжигал ее и медленным жестом гасил спичку.

Под маской спокойной уверенности протекала напряженная эмоциональная жизнь. Сталина захлестывали вспышки жгучего гнева, которые лишь изредка получали выход. Обычно приступ ярости сказывался в особенной бледности лица и испепеляющем взгляде, который мало кто мог выдержать. Сталин был раздражителен, но не раздражительностью холерика с его немедленной реакцией. Раздражительность такого типа, поскольку ее можно обнаружить лишь из мимики, свидетельствует, как правило, о том, что человек не столько возбужден, сколько сосредоточен на аффекте; вспышка раздражения никак не проходит. Такой человек в стрессовом состоянии склонен к гневу, отборному ругательству, разрядке через насилие, но не к неосмотрительности. Людям этого психического типа свойственна тяжелая угловатость мышления, замедленность интеллектуальных процессов и восприятия чужих мыслей, избыточная обстоятельность, слабость моральных и других высших мотиваций. Все это очень похоже на Сталина, хотя следует заметить, что замедленность и тяжеловесность мыслительных реакций не означали тупость – Сталин был, безусловно, способным человеком, умевшим схватывать целое, хотя и ценой предельного упрощения картины.

И. В. Сталин в рабочем кабинете. 1939

Сталин терпеть не мог демонстративных личностей с их потребностью во внимании к себе, безудержными разговорами и фантазированием, легкостью решений, которая граничит со склонностью к авантюризму; «болтун» – едва ли не самая сокрушительная характеристика, которую он давал работникам. Сталину была свойственна скорее противоположная черта – замедленность вытеснения эмоциональной памяти в подсознание. Личность такого типа постоянно обеспокоена, тщательна в работе, ее преследует страх, что что-то осталось несделанным, отчего работа часто выполняется по вечерам; Сталин работал до глубокой ночи, и вся бюрократия страны засыпала, обессиленная, на рассвете. На глазах у публики твердый и решительный, Сталин, очевидно, принимал решения трудно, в стрессовых ситуациях обнаруживал повышенную самокритичность вплоть до отказа от действий, как это было в первые часы, а может, и дни войны. Сталину очень трудно было отказаться от верований и установок, которые казались нерушимыми, и в таких случаях спорить с ним не имело смысла, даже если речь шла о каких-то деталях; зато там, где у него не было собственного мнения, поощрялись дискуссии, и Сталин молчал, колебался и не раз откладывал окончательное решение.

Сталину была свойственна патологическая стойкость аффекта: ни гнев, ни страх не проходили, аффект поддерживали не новые переживания, а простое воспоминание, особенно тогда, когда затрагивались его личные интересы и самолюбие.

Параноидальная подозрительность Сталина свидетельствует о высоком уровне «застревания личности»; напряженная политическая жизнь с высоким уровнем риска, с многочисленными сменами успехов и провалов содействовала развитию параноидальных черт. Это может привести к параноидальному бреду; однако нет никаких оснований утверждать, что Сталин переживал что-то близкое к галлюцинациям.

Несомненно, чтобы играть роль твердой личности, всегда уверенной в себе, роль в высшей мере скромного человека, ему приходилось преодолевать чувства, о которых большинство людей не имеют представления.

Весь затворнический образ жизни Сталина свидетельствует не только о его болезненной осторожности, но и об отсутствии потребности в непосредственном общении с действительностью, предельную интравертность. Как идеолог, он никогда не имел вкуса к фактам, статистике; в его произведениях схематическое изложение разных «расстановок классовых сил» может неожиданно оборваться на «выводе»: «таковы факты». Сталин жил в своем внутреннем мире, в который вторгалась реальность, время от времени разрушая некритически принятые установки и вызывая болезненные процессы преодоления неуверенности. Сосредоточенность интраверта на своих переживаниях и представлениях не содействовала развитию трезвой самокритичности, поскольку спасительная подозрительность всегда подсовывала «объяснение» поражений интригами врагов и усиливала потребность в мести.

Развитие патологических черт в характере Сталина приводило не к психическому расстройству, не к массивному маниакальному бреду и появлению «сверхценных идей», а к заострению жестокости и садизма. Сказать, что Сталин был злопамятен и жесток, – это еще ничего не сказать. Потребность в убийстве, осмысливаемая им как потребность в мести, удовлетворялась не садистским наслаждением от наблюдения чужих страданий, – Фромм характеризует садизм Сталина как интеллектуальный: ему было достаточно осознания поверженности врага, осознания подчинения чужой жизни своей воле. Тогда на его лице появлялась мрачная улыбка удовлетворения.

Можно было бы ожидать, что Сталин окажется типичным параноидальным догматиком, застревающей личностью, исполнителем революции, неспособным к авантюрным решениям и безоглядному навязыванию своей воли окружающей реальности. Безусловно, он оказался несостоятельным в налаживании взаимодействия собственной интеллектуальной, эмоциональной и волевой деятельности с чувством реальности, свободой самовыражения и уверенностью в принятии и проведении в жизнь самостоятельных решений. Такие люди обнаруживают преданность догмам единожды принятой религии и усердие в борьбе с еретиками незаметно для себя самого, отождествляя собственный безудержный индивидуализм с ортодоксальной преданностью высшим ценностям веры. Они веруют, но для них вера – это «Я», а еретиком может оказаться любой другой.

Все это свойственно Сталину. Но его психопатия, оставаясь компенсированной, была все же излишне глубокой, а садизм совсем не жизнерадостен и слишком близок к некрофилии. Если обратиться к схеме Фромма, то ортодоксальный догматик Сталин скорее смещен «вниз», к состоянию личности в направлении волюнтаризма, как и разнузданный субъективист Гитлер.

Сталин принадлежал к революционерам-нелегалам, которые вели опаснейшую партийную работу. Известный террорист и мастер экспроприаций Камо (Тер-Петросян) – его земляк и приятель еще по родному маленькому Гори. Сталин-Коба сам принимал участие в «эксах» и, кажется, лично убивал. Профессиональный революционер мог иметь твердые убеждения, даже веру, если он не был безоглядным авантюристом, жизнь которого без острого ощущения опасности просто не имеет смысла. Параноидальный упрощенный догматизм Кобы создавал, так сказать, низкий потолок упрямых верований, который нависал над областью свободных решений и интеллектуальной активности; ум его был направлен в первую очередь на комбинаторные задачи, на замысловатые тактические ходы – он был способен на то, чтобы, по словам дипломата Литвинова, перехитрить пару восточных правителей. Чем более произвольны были его схемы, чем меньше было его чувство реальности, тем более упрямо он опирается на догмы, на низкое каменное небо убеждений. Вся горечь поражений оседает в ярости к неизвестным врагам, которых он уже видит мертвецами тогда, когда они об этом еще не подозревают.

В узком кругу партийной верхушки знали о признании Сталина, что как-то вырвалось у него на подмосковной даче в Зубалово, когда он с соседями, Каменевым и Дзержинским, попивал вино: «Наилучшее наслаждение – наметить врага, подготовиться, отомстить как следует, а затем уйти спать».[387]

Эти психопатичные черты находят выражение и в его идеологии, причем с молодых лет.

Тема мести издавна занимала особое место в установках Кобы.

Революцию как месть он осознает еще в 1905 г.: «Самодержавие, – пишет молодой Коба в газетной статье под названием «Рабочие Кавказа, пора отомстить!», – наше человеческое достоинство – нашу святая святых – по-зверски попрало и осмеяло… Пора отомстить!»[388]

Кому отомстить? Для Кобы с самого начала все просто – «картина приняла такой вид: на одной стороне армия буржуа во главе с либеральной партией, а на другой – армия пролетариев во главе с социал-демократической партией».[389] Что же касается интеллигенции, то «так называемые представители свободных профессий», включая учеников, – всего лишь «образованная часть буржуазии»,[390] «та же буржуазия».[391] И в социал-демократии то же: «в нашей партии выявились две тенденции: тенденция пролетарской стойкости и тенденция интеллигентской шаткости».[392] Следовательно, буржуазия, в том числе интеллигенция, – главные враги, а «мы хотим нести врагу не радость, а горечь, и хотим сравнять его с землей».

В молодые годы Сталин написал поразительно примитивное изложение марксизма – брошюру «Анархизм или социализм». Он перепечатал ее в 1946 г. в 1-м томе своих «Сочинений», – по некоторым данным, кое-что в ней отредактировав. Можно сказать, что это была первая попытка Сталина изложить философию марксизма, как он ее понял, – попытка не отброшенная, а лишь усовершенствованная знаменитым трудом 1938 г. «О диалектическом и историческом материализме». Суть философии, из которой «сам собой выплывает пролетарский социализм Маркса»,[393] Коба видит в диалектике жизни и смерти. Общественная жизнь двигается и развивается. «Поэтому в жизни всегда существует новое и старое, то, которое растет, и то, которое умирает, революционное и контрреволюционное».[394] Пролетариат растет, а буржуазия «стареет и идет в могилу». Почему? «Да потому, что она как класс разлагается, ослабевает, стареет и становится лишним грузом в жизни».[395]

Иосиф Джугашвили – молодой революционер-террорист

Не должен вызывать удивления неожиданный, вообще говоря, комментарий Сталина к ленинскому «Материализму и эмпириокритицизму». Книга Ленина направлена против субъективистского, персоналистского толкования марксизма младшим поколением революционеров; она воинственно ортодоксальна, абсолютно непримирима к тем, кто не считается с объективной реальностью. Сталин же на форзаце книги Ленина пишет: «1) слабость, 2) леность, 3) глупость – единственное, что может быть названо пороком. Все остальное – при отсутствии вышеуказанного – составляет несомненно добродетель».[396] Вседозволенность – вот главный вывод, который сделал Сталин из ленинской критики субъективизма!

Как могло такое уложиться в голове? Из-за вульгарного понимания материализма, неприятия интеллигентского идеализма как веры в идеалы, в первичность моральных норм? По-видимому, Сталин все-таки уже что-то искал в ленинской философии, возможно, подтверждения своего желания умертвить врага истории, объективно обреченного ее законами, – и по крайней мере, не нашел в вульгарно воспринятом материализме ничего, что противоречило бы его философии смерти.

В стремлении отомстить буржуазии и интеллигенции, что явно видно в произведениях молодого Кобы, просматривается комплекс неполноценности «кухаркиного сына». Большинство партийных лидеров происходило из «образованных классов», он – из «кухаркиных детей» и в обидном переносном смысле, и в прямом: мать Кобы служила кухаркой у горийского священника. Сталин даже считал почему-то, что этот священник – его настоящий отец. «У вас, товарищ Ляпидевский, отец был поп, и у меня отец был поп», – сказал он как-то на кремлевском приеме знаменитому летчику.[397]

В отличие от своих соратников – по происхождению дворян, буржуа и интеллигентов, в частности, в отличие от Ленина, – «кухаркин сын» Коба не испытывал чувства вины перед народом или каких-либо иллюзий относительно исторической обязанности, особых миссионерских качеств пролетариата. В пору его бурной молодости Кобу скорее вдохновлял образ одинокого, никем не услышанного и неподдержанного революционера, который отдает жизнь за людей (подобно горьковскому Данко). В музее Сталина в Гори можно прочесть русские переводы его юношеских стихотворений, которые понравились Илье Чавчавадзе и были напечатаны в его газете. Среди этих романтических стихотворений особенно примечателен стих «Пандури» (так называется грузинский музыкальный инструмент). В нем рассказывается о певце, который играл на пандури и пытался говорить людям правду, звать их на борьбу, – певец был отвергнут и преследуем людьми. И когда Коба много позже пишет о политических демонстрациях как о школе классовой борьбы, в его словах чувствуется и горечь, и ожесточение: «Нагайка делает нам большую услугу, убыстряя революционизацию «любопытных»… Но мы думаем, что пуля – средство не менее возбуждающее недовольство, чем нагайка».[398]

Партийное дело было для него средством «мгновенно поставить на ноги рабочих всей России»,[399] осветить «путь к «обетованной земле», которая называется социалистическим миром», и тем самым «освободить человечество и дать счастье миру».[400] Но для этого партия должна быть «крепостью, двери которой открываются лишь для достойных».[401] Элитаристский и миссионерский характер этой достаточно мизантропической и очень простодушно и примитивно изложенной жизненной концепции очевиден. Не удивительно, что Коба, невзрачный и малообразованный партиец из семинаристов, представлял себе Ленина рослым и могучим «горным орлом» и при встрече почувствовал, по-видимому, не просто разочарование, о котором позже писал, но и определенное удовлетворение от того, что «великан истории» может быть малорослым и будничным.

У Сталина опасно сближаются критерии приемлемости истины, эффективности волевого действия и удовлетворения от самовыражения – и это все приближает его к самоощущению пророка и шамана. Но Сталин не был харизматичным лидером. При личном общении он не производил впечатления человека, насыщенного какой-то высшей энергией. В отличие, например, от Троцкого, которого кто-то удачно назвал «человеческим динамо высокого напряжения».

Сталин стал носителем харизмы вождя, не имея для этого абсолютно никаких данных. Но он шел к этому последовательно и целеустремленно, проявляя невероятную хитрость, настойчивость и выдержку.

В личной жизни Сталина осенью 1932 г. произошло несчастье, которое резко изменило его. Через день после вечеринки по поводу годовщины Октября (кажется, на квартире Ворошилова) застрелилась его жена, Надежда Сергеевна Аллилуева.

Надо полагать, Сталин любил эту красивую молодую женщину и очень страдал. Говорил, что ему не хочется жить,[402] хотя вел себя странно: постоял недолго около покойной и вдруг, отойдя от гроба, покинул церемонию прощания и на похороны не пошел. Сталин явно гневался на самоубийцу. Чем старше он становился, тем мучительнее терзался бессмысленным вопросом: «КТО?» Говорили о каком-то письме Надежды к Сталину, о политических обвинениях; в семье Сталина очень любили Бухарина, а Енукидзе был ее, Надежды, крестным отцом. Однако каких-то серьезных оснований думать, что у Надежды были «правые» настроения, нет. Сталин частенько бывал очень груб с ней, а она любила его, иногда ревновала – насколько можно судить, безосновательно. В 1926 г. она покинула Сталина и поехала к отцу в Ленинград, но после его настойчивых просьб вернулась. Судя по воспоминаниям участников той октябрьской вечеринки в узком кругу, ничего из ряда вон выходящего тогда не произошло. Скорее всего, у Надежды Аллилуевой была нездоровая психика. Она была похожа на свою бабку из рода Федоренков, которые долго жили в Грузии и в семье говорили по-грузински: такая же красивая и чернявая. В этом роду была наследственная шизофрения, тяжелобольными были ее сестра Анна и брат Федор.

Иосиф Сталин и его жена Надежда Аллилуева

В кремлевской квартире Сталин почти не жил, семья вождя освоила имение миллионеров Зубаловых в живописных лесах Подмосковья около Москвы-реки, к западу от города, около небольшой станции Усово, где тупиком кончалась железнодорожная ветка от Кунцево к лесозаводу. Сталина не трогала ни красота природы, ни увлечение охотой или сбором ягод и грибов, которых было множество здесь же, в имении. В усадьбе он занимался садом со смородиной, малиной, разводил птицу.

К детям, когда они были маленькими, Сталин относился с любовью, а мать была суровой и требовательной.

Надежда застрелилась в Зубалово. После ее смерти Сталин переехал на кремлевскую квартиру, оставив прежнее жилище детям, и никогда больше не появлялся в Зубалово. Через два года его архитектор Мержанов построил «ближнюю» дачу в Кунцево. Было еще и несколько «дальних» дач в Предкавказье и Закавказье, в Крыму, но в основном он жил в Кунцево. Теперь детей он почти не видел, а имитация дружеских семейных вечеринок понемногу исчезла. В Кунцево приезжали «обедать» соратники, то есть во время ночного застолья обсуждать и решать текущие дела и напиваться под недремлющим прищуренным взглядом трезвого вождя.

Впоследствии его Зубалово превратилось в обычную росскую барскую усадьбу. Жена Сталина принимала многочисленных гостей, училась и вела партийную работу в городе. Собственно говоря, Сталин сам ничего не делал по хозяйству и садоводству, он только (как вспоминала его дочка) срезал садовыми ножницами сухие ветки.

Беспокойство Сталина находило проявление в потребности постоянно что-то достраивать и перестраивать, и в конечном итоге дача, задуманная, как светлое уютное помещение, распластанное среди сада, леса и цветников, превратилась в нечто мрачное.

Он жил здесь сам, окруженный многочисленной дворней из кадровых чекистов, и даже кухарки и уборщицы имели чекистскую выучку. Все замыслы архитектора относительно внутреннего планирования дома, деления на кабинет, спальню, детскую и тому подобное сошли на нет. В доме все комнаты были одинаковыми, Сталин постоянно работал и спал в самой большой, но часто менял комнату – в конечном итоге, они все были похожи: Сталин работал около обеденного стола, заваленного бумагами, на углу этого же стола обедал, если был один; спал здесь же на диване.

Потребности Сталина в культуре удовлетворялись вырезками иллюстраций из журнала «Огонек», прикрепляемых им лично к стенам, в частности портретов Горького, Шолохова и других советских писателей работы Яр-Кравченко и копии «Запорожцев» Репина.

Еще была радиола с набором пластинок с записями русских, грузинских и украинских народных песен. Сталин очень любил кино, любимые ленты смотрел десятки раз. Интеллигента Джиласа поразило, что Сталин воспринимал кино очень простецки – вслух и назидательно комментируя поведение персонажей.

Невзирая на врожденный педантизм, Сталин не уделял внимания быту – это было продолжение и развитие имиджа романтичного революционера, который все отдает людям. Скромность в быту доходила до мазохистских проявлений, но застолье было всегда пышное, близкие к нему люди напивались в своем кругу до умопомрачения. Время от времени по его жесту все, что было на столе, свертывалось в скатерть и выбрасывалось, стол здесь роскошно сервировался. Сам он пил и ел мало. Позже Сталин имел любовниц – актрис Давыдову, Барсову, а затем ему «для здоровья» приставили женщину по имени Валя.

Он оставался абсолютно одиноким в своей невеселой «ближней даче». Достроенный по его замыслу второй этаж вообще пустовал. Использовался он за все годы лишь один раз – для приема китайцев в 1949 г. Дача в Зубалово, всегда полная гостей, осталась в памяти его дочери Светланы светлым солнечным воспоминанием. По-видимому, таким воспоминанием она была и для Сталина.

Учтем и то, что Аллилуевы были людьми из окружения прежних кавказских друзей и соратников Сталина, в которое входили Киров, Орджоникидзе, братья Енукидзе и некоторые другие – их было не так уж и много. Семья Аллилуевых в годы Большого террора попала в немилость вместе со всеми.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.