ЯНВАРЬ — ПРОСИНЕЦ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЯНВАРЬ — ПРОСИНЕЦ

ИЗБРАННЫЕ ПАМЯТНЫЕ ДНИ ПРАВОСЛАВИЯ И ПРАЗДНИКИ ЯНВАРЯ[1]

1 января — Преподобного Илии Муромца, Печерского, в Ближних пещерах (ок. 1188).

2 января — Предпразднество Рождества Христова. Священномученика Игнатия Богоносца (107). Праведного Иоанна Кронштадтского (1908). Иконы Божией Матери «Спасительница утопающих».

3 января — Преставление святителя Петра, митрополита Московского и всея России чудотворца (1326). Благоверной княгини Иулиании Вяземской (1406).

4 января — Великомученицы Анастасии Узорешительницы (ок. 304).

5 января — Мучеников, иже в Крите: Феодула, Евпора, Саторнина, Геласия, Евникиана, Зотика, Помпия, Агафопуса, Василида и Eвapecтa (III).

6 января — Навечерие Рождества Христова (Рождественский сочельник).

7 января — Рождество Христово.

8 января — Собор Пресвятой Богородицы. Икон Божией Матери, именуемых «Трех радостей», «Милостивая», «Блаженное чрево».

9 января — Апостола первомученика и архидиакона Стефана (34).

10 января — Мучеников 20 000, в Никомидии в церкви сожженных… (302). Преподобного Игнатия Ломского, Ярославского (1591).

11 января — Мучеников 14 000 младенцев, от Ирода в Вифлееме избиенных (I).

12 января — Мученицы Анисии (285–305). Святителя Макария, митрополита Московского (1563).

13 января — Отдание праздника Рождества Христова. Преподобной Мелании Римляныни (439).

14 января — Обрезание Господне. Святителя Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской (379).

15 января — Предпразднество Богоявления. Святителя Сильвестра, папы Римского (335). Преставление (1833), второе обретение мощей (1991) преподобного Серафима, Саровского чудотворца.

16 января — Пророка Малахии (400 г. до Рождества Христова). Мученика Гордия (IV).

17 января — Собор 70-ти апостолов.

18 января — Навечерие Богоявления (Крещенский сочельник).

19 января — Святое Богоявление, Крещение Господа Бога и Спаса Нашего Иисуса Христа.

20 января — Празднество Богоявления. Собор Предтечи и Крестителя Господня Иоанна.

21 января — Преподобных Георгия Хозевита (VII) и Емелиана исповедника (IX). Мученицы Василиссы и Мариониллы (313).

22 января — Святителя Филиппа, митрополита Московского и всея России чудотворца (1569).

23 января — Святителя Григория, епископа Нисского (395). Преподобного Павла Комельского (Обнорского) (1429). Святителя Фенофана, Затворника Вышенского (1894).

24 января — Преподобного Феодосия Великого, общих житий начальника (529). Елецкой иконы Божией Матери (1060).

25 января — Мученицы Татианы и с нею в Риме пострадавших (226–235). Святителя Саввы, архиепископа Сербского (1237). Преподобного Мартиниана Белоезерского (1483). Икон Божией Матери, именуемых «Акафистная» и «Млекопитателъница».

26 января — Мучеников Ермила и Стратоника (ок. 315). Преподобного Иринарха, затворника Ростовского (1616).

27 января — Отдание праздника Богоявления. Равноапостольной Нины, просветительницы Грузии (335).

28 января — Преподобного Павла Фивейского (341) и Иоанна Кущника (V).

29 января — Поклонение честным веригам апостола Петра. Праведного Максима, иерея Тотемского (1650).

30 января — Преподобного Антония Великого (356). Преподобного Антония Дымского (1224).

31 января — Святителей Афанасия (373) и Кирилла (444), архиепископов Александрийских. Преподобных схимонаха Кирилла и схимонахини Марии (ок. 1337). Преподобного Афанасия Сяндемского, Вологодского (1550).

* * *

Рассвет занимается с обещанием сказки впереди, но город топит стынь и хмарь. Тусклы огни уличных фонарей, еле различима иллюминация праздничной елки посреди площади.

У автобусных, троллейбусных остановок толчея. Пар от дыхания, визг снега. Говор, смех:

— Ух, хватает Варюха за ухо!

— Крыша зимы — чего ты хочешь…

— Почему тогда говорят: Новый год — к весне поворот?

Присловья деревенских устных численников, мне их услышать, унесут крылья памяти прямо в детство, к избе окнами на лес, и сердце вдруг сожмет тайная печаль.

С кем ею поделишься? Не мы ли последние, у кого перед глазами угасали остатки заповедной древности? Не с нами ли уйдет то завещанное веками, о чем сожалеем запоздало: зря отказались, досада, наследия не сберегли?

Искони крестьянству, городским низам служили необычные календари — численники без чисел, хранимые расхожей молвой. Зачем бы понадобились цифры, если раньше сыщи-ка день без прозвища, образных, легко запоминаемых примет, которые были постоянно на слуху.

Полевые работы и строй семьи, по дому хлопоты и раздольные гулянья: находилось в годовом круге место звону колоколов с холма, увенчанного храмом, и березе-имениннице, гонкам троек по раннему снежку и раздумьям о житье-бытье под стрекот запечного сверчка…

Красочность сопутствующих сельской жизни праздников, лада и склада поверий, обрядов, стихия песенности, одухотворенное отношение к окружающему миру привлекали В.А.Жуковского, А.С.Пушкина, А.Н.Островского, многих и многих писателей, композиторов, художников. Собиратель народной мудрости В.И.Даль выдержки из устных месяцесловов вставил в том «Пословиц русского народа», постоянно делал на них ссылки в своем знаменитом «Толковом словаре».

После революции, на численники без чисел наложен был негласный запрет ревнителями атеизма. Затем о них замолчали вообще. Дескать, деревне даже слово «календарь» было неизвестно, а к северу от Вологды и подавно, прозябавших в патриархальщине, полудикости и самой настоящей дикости.

Имела ли деревня раньше собственный численник, решайте вы.

Однако свода устных крестьянских календарей, научного, с комментариями специалистов, нет и, видимо, не будет: упущено время.

Сейчас должен предупредить: я человек без родины — той малой, ничем не заменимой, где мир постигал, и деревья, муравейники троп через Гольцово, Брызгаловские, Кокорник, Пошкало узнавал по обличью, точно знакомых, и речка Городишна была самой прекрасной на свете. Нас тысячи тысяч, у кого родная деревня не сметена ураганом войны, не на дне рукотворного моря-водохранилища, то обескровленная, обезлюдевшая вкрай захирела, позаброшена, заодно с пашнями, покосами. Лишь в моем Нюксенском, бывшем Сухонском, районе Вологодчины из более чем полутысячи населенных пунктов к 90-м годам сохранилась разве что треть, причем в десятках их уж никто не живет. Догнивают избы, подчас рядом с развалинами церквей с кладбищами, зарастающими мелколесьем, — и это везде, и это всюду.

Обзор уцелевшего от устных календарей, того, что удалось собрать, мной поименован «деревенскими святцами», охвачены им территории как раз к северу от Вологды. По Сухоне, Двине, Печоре, в Поморье дольше сохранялся исконный уклад хозяйствования, мирская артельность. Ну а почему святцы? В память о давнем, что встарь было свято, чему деды-прадеды молились и о чем горе мыкали. Вспомним о ноше, какую несли предки из века в век, — кому она нынче по плечу?

Итак, «году начало, зиме середина» — с января возьмем зачин.

По телевизору бой курантов. Волнующий аромат хвои. Музыка, улыбки. Хочется верить: тревоги, разочарования, несбывшиеся надежды за порогом прошлого.

Дед Мороз, юная Снегурочка в кокошнике. У нее — румянец во всю щеку, ниже пояса коса, у него — шуба, по плечам белый мех, подарков детям полный мешок.

А борода, борода-то седая: небось дед в тыщу лет!

Стар, знаете, он не очень. В древности счет годам велся с весны, от мартовских ручьев-подснежников на юге, от капелей на севере. Не уместней был бы Дед Мороз, когда Новогодье в XV веке переставилось к началу осени.

31 августа 7207 года в полночь Петр I подал сигнал выстрелом из пушки. Малиновым звоном залились колокольни Москвы. С Новым годом, с новым счастьем! Вдруг в декабре глашатаи возвестили указ: впредь лета счислять не с 1 сентября и от сотворения мира, но с 1 января и от Рождества Христова. То есть грядет, православные, 1700 год!

Фасады, заборы, крыши зазеленели хвоей. Царское повеление: «Перед воротами учинить некоторые украшения из древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых».

Получается, 1700 год Россия встречала дважды, праздничные же елки — и с ними сосны, можжевельник — находились сперва где угодно, только не в домах.

К радости ребятишек, веселому торжеству елка вспыхнула огнями спустя полтора века. Дед Мороз со Снегурочкой явились к публике тоже не раньше…

Глухозимье.

Нескончаемо долги ночи в глухомани таежных дебрей, в безмолвии завьюженных полян. Звезды мигают, иней искрится. Небо словно спрашивает, земля отвечает. Они понимают друг друга, говорят часами и не могут наговориться о том, как глубока тишина и отраден покой.

Днем красное, будто спросонок, солнце. Тени ленивы, потягиваются в дреме: сугробы им постель, посвист ветра — колыбельная.

«Зимы государь», величался заглавный месяц года «просинцем»: ручьи, мелкие речки промерзают, вода, выступая на поверхность, «лед впросинь красит». Яснее и яснее делается, солнце выше и выше. «В декабре день было совсем помер, да в январе опять воскрес».

Ну-ка, что там приходилось на дни середины зимы?

* * *

1 января[2] — Илья Муромец, память и почести воину и народному заступнику.

«Рыбам вода, птицам воздух, человеку Отечество — вселенский круг» — сызмала в крестьянских семьях воспитывалось. «Хоть умри, со своей земли не сходи».

Былины об Илье Муромце и дружине хороброй на заставе богатырской звучали на Севере каких-то лет 50–60 тому назад, не минуя рыбацких становищ и чумов оленеводов. Веками славился защитник рубежей державы и одновременно радетель мужицкой правды перед князьями, боярами, готовый сесть в тюрьму, но не поступиться совестью.

Забыты связанные с первым русским богатырем обряды, поверья. Слыхано было раньше:

Ходит Илья на Василья,

Носит пугу житяную.

«Пуга» или «туга» — короб с зерном. Черпает, мол, из него Илья жито, осыпает Русь, чтобы «было в поле ядро, в избе добро». Обряд важный, длился две недели.

Крепкое здоровье, могутность искони ценимы. Волость пред волостью гордилась силачами, кто пудовой гирей перекрестится и не крякнет. В Холмогорах ходили были о столяре Спиридонове, по прозвищу Политура, как он под хмельком затащил сваебойную «бабу» с реки в трактир. Железяка весом двенадцать пудов, а берег — ого-го-го, сколь высок! Легенды овевали Ивана Лобанова, уроженца Никольского уезда Вологодчины. Грузчик Архангельского порта, он выступал в цирке на матчах борцов и часто выходил победителем.

«Сила солому ломит» — о чем спорить? Все же за душевными качествами верх: «Что силою взято — то не свято». Намотай на ус: «Сила — уму могила».

2 января — Игнатий Богоносец.

В устных календарях — оберег дома.

Предпразднество Рождества Христова. В храмах после молебнов — крестные ходы — Господи, убереги наше богатство, соху-борону на повети, в амбаре закрома, с одежей укладки!

Храмовые святыни, хоругви и иконы, естественно, поручались почетным мирянам, по-деревенски «богоносцам».

Холод — не продохнуть. Заросли бурьяна, метельчатая трава над сумётами белым-белы, точно из инея вылеплены. Поэтому садоводам наказ:

«Яблони тряси!»

К урожаю — освободить ягодные кусты и деревья от изморози, от снежной нависи.

Словесное кружево численников без чисел перемежало суровую реальность и таинственные отголоски тысячелетней старины, заимствования из духовных святцев, переиначенные на деревенский лад, и будничную повседневность.

3 января — Петр, Митрополит Московский.

День сей назывался полукормом. Дата серьезная, на нее равнялись скотоводы южных краев. Прикинь, хозяин, запас сена, соломы: достанет на сытную зимовку? Больше половины кормов израсходовал, займи либо прикупи — к весне вздорожают.

4 января — Настасья Узорешительница.

День посвящен Небесной покровительнице беременных и рожениц. Обетное рукоделье украшало иконы храмов, под образами святой Анастасии женщины ставили свечки.

5 января — Федул зимний.

«Пришел Федул, ветер подул — к урожаю»…

В календарях деревенской старины неисчислимо примет, прогнозов, вот можно ль сегодня пользоваться ими, не ответить однозначно. Текущий век резко изменил природную среду. Что годилось вчера, годится ли полностью сегодня, если возникли гигантские водохранилища и зона тайги, заслон от леденящего дыхания Арктики, превратилась в сплошную вырубку?

Бывало, дует, не дует ветер, слухом деревни полнятся: «Едет коляда из Новгорода».

Впрочем, к нам обрядность поступала отовсюду. Вологодчина, ее Присухонье некогда были бойким перекрестком. По суше и воде пути в Сибирь, к Архангельской пристани; от Тотьмы, Великого Устюга на Дальний Восток, Чукотку, за океан, в Америку, прозывавшуюся в те годы Русской. Принимал Север беглых от барщины: составлялись поселения целиком из выходцев с Украины, Белоруссии. Да местные коми, карелы, вепсы. «Что ни город, то норов, что ни деревня, то обычай» — про нас поди сказано!

«Зима за морозы, мужик за праздники».

6 января — Рождественский сочельник, постная кутья.

Днем у прорубей, колодцев девицы шепчутся, с парнями заговорщически перемигиваются, дома из сундуков-укладок достают и примеряют обновы. Пожилые пост блюдут и молодежь строжат. Благочестие требовало вести себя смиренно, ни крошки не вкушать до вечерней звезды.

Там, где неукоснительно следовали заповедям предков, стол к ужину, говорят, осыпался сеном, поверх стлалась скатерть. Водружались в красном углу плуг, упряжь: на процветанье хозяйства, крепни оно и матерей! Блюда подавали постные, обязательно кутью: кашу на ягодах, меду — сочиво (отсюда название праздника — сочельник).

С ложкой ее — «стужу кликать» — посылали мальчонку. В сенях мрак, скрипят половицы, аж по телу мурашки, и напрягал голосок будущий пахарь:

— Мороз, мороз! Иди есть кутью. Зимой ходи, летом под холодиной лежи!

В сочельник горожанами — в корзине пироги, калачи — посещались остроги.

Разве что тяжелая болезнь препятствовала и государям допетровской эпохи творить милосердие. Затемно властелин Кремля шествовал к тюремным сидельцам. Осужденные оделялись съестным на разговенье, при разборе жалоб царь кому сбавлял сроки, кого в целом освобождал от наказания. Появлялся государь в домах призрения у больных и увечных, за тынами-частоколами среди пленных — никто не должен быть обойден из его рук подаянием! На Красной площади, возле Лобного места, на Земском дворе, кишевшими голью перекатной, по повелению милостивца производилась раздача денег. Перепадало тут отнюдь не нищим и убогим. Вестимо, Москва: «Наш Абросим совсем не просит, а дадут — не бросит».

Затронут чуть-чуть канун. Ночь опустилась. Ночь перед Рождеством, ничего не было тебя волшебней, чаровница!

Впереди святки, когда кажин день наособинку. Молодежь с берега Онежского залива Белого моря, например, пустится по избам, изображая то «пахоту», «бороньбу», то «прогон скота». Ряженые, где их не было? Где на колядках виноградьем красным не собирали из подношений пирушку-складчину?

Баловни состязались в ночь перед Рождеством в проказах.

Мелочи — печную трубу заткнуть, крылечные двери приморозить, плеснув ведро воды из колодца. Шалости творились порой не спроста и не спуста. Поленница дров опрокинута, стало быть, вид деревни портила, вынесена аж к дороге. Раскиданная по двору упряжь спрятана, с собаками не найти, — хозяину урок, не будь распустехой, за собой прибирай.

Попало бы сельчанам на язык, сани на крышу молодежь затащит: животы надорвешь, раз на коньке избы хомут с дугой, в санях соломенное чучело. Чучело не чучело — вылитый Проня, на башке женин платок и картуз. Шапку-то он в кабаке пропил! Или вон Митька со Дворищ в хлев к родной тете залез и в сарафан нарядил свинью. Поросюха тоща, страшна, ровно смертный грех, так не хвастай, тетушка, не смеши людей, мол, «что сама ем, то и ей ношу»! Пусть будни, пусть праздники, рачительный землероб свое смекал. С его наблюдений о сочельнике отложилось:

«Какова опока (густой иней, снежная налипъ на сучьях) — таков будет цвет на хлебах».

От красных девушек с реки Пинеги, тороватых брать рыж-рыжик, малину сладку, был особый взнос:

«В сочельник перед Рождеством как по дороге звездочки блестят, то грибы и ягоды будут».

Подбивался общих суждений итог:

«День прибыл на куриную ступню».

7 января — Рождество Христово.

Великий праздник, на который и десять лет спустя после революции отпускалось три выходных (на годовщину Октября, на Первое мая — по одному дню).

К 1913 году Архангельская епархия включала 1228 церквей и часовен, 9 мужских, 5 женских монастырей, Вологодская — соответственно 2500, 17 и 6. К Ярославлю по управлению примыкало 1700 церквей и часовен, 16 мужских и 9 женских обителей. Наивысшим числом храмов, обителей, притом строений древнейших, выдающихся по архитектуре, из наших соседей отличалась Новгородчина, в веках славимый Господин Великий Новгород, исстари центр притяжения Поморья и Заволочья: 4200 часовен и церквей, 25 мужских, 17 женских монастырей.

Каргополье или Тарнога, Кадуй или Подвинье — легко представить благовест по праздникам!

Из года в год плыл колокольный звон в день, когда окна особняков Троицкого проспекта Архангельска, Екатерининско — Дворянской улицы Вологды, помещичьих усадеб грязовецкой, кадниковской глубинки ярко светились огнями свечей и неслись детские голоса:

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла,

Зимой и летом стройная,

Зеленая была.

Да-да, елочку прежде наряжали к Рождеству.

Проникла она в трактиры, фойе театров, на вокзалы, а вот порог крестьянской избы оказался для нее высок.

Препятствие, наверное, в родословной колкой иголки. С заветов древности ель чтилась как душа жилища, душа семейного очага. Ель вышивали на полотенцах: утирайся, бывай здрав и благоденствуй. Елочку на счастье высаживали при закладке дома. Сруб увенчался кровлей — елочку, вероятно, переносили за околицу. Близ старинных поселений нет-нет и попадались хвойные рощи.

Чтили елочку, только живую. Срубленная «под самый корешок», не привилась она к северной деревне: пусть их, барчуки вокруг нее пляшут.

Ребята-школяры, смастерив из дранок, промасленной бумаги звезду, навещали подворья:

Славите, славите,

Сами, люди, знаете:

Христос родился,

Ирод возмутился,

Иуда удавился,

Мир возвеселился.

Бр-р, холод… Стужа на стужу, гвозди вон!

Зима сейчас, по описанию деревенских краснословов, «в медвежьей шубе, стучится по крышам и будит баб-хозяек топить печи». Заглянет зима в лес — «осыплет деревья инеем»; на реку — «под следом своим кует воду на три аршина»; припустит в поля — «за ней ходят метели, просят себе дела».

Ничего, «по зиме и лето». «Земля не промерзнет, летом соку не даст». «Сух январь — крестьянин богат!»

Крутят снежные бураны над Лешуконьем. В Холмогорах мороз «железо рвет, птицу на лету бьет». Сухонские Опоки — и волна поверх льда, ввысь курится стылый туман меж обрывистых береговых круч. Все ладом, все путем, раз на дворе «крыша зимы» и в деревнях святки. Славильщики ходят от избы к избе — у парней кушаки с кистями, шубы на борах, у девиц полушалки шелковые, цветастые, нерпичьи бурочки. Заведут величанье, чтоб пожаловали гостями в дом — терем твой златоверхий за тыном серебряным — жаркое солнце, ясен месяц, дробен дождичек; пожелают хозяину рожь ужинисту — «из колоса осьмина, из полузерна пирог с топорище долины, с рукавицу ширины»; хозяйке — большухе — чтобы коровы «сметаной доили, маслом цедили…» Щеки маков цвет, зубы белей березовой рощи — возглашает напоследок голосистая ватага:

Покатится колесница вдоль по улице,

По пироги, по шаньги, в печь по кишки.

Нож на полице, солоница на божнице,

Режьте и ешьте, и нам подавайте!

Не дашь кишки, разобьем горшки,

Не дашь пирога — мы корову за рога!

Виноградье красно-зеленое!

8 января — Собор Пресвятой Богородицы.

В устных календарях — бабьи каши.

В этот день совершается соборное празднование в честь Богородицы. Без икон Божией Матери, бывало, дом пуст. Образов Пречистой, чудотворных и местночтимых, русское православие знает тысячи и тысячи. «Всех скорбящих Радость», «Живоносный Источник», «Спасительница утопающих», «Семистрельная», «Неопалимая Купина», «Утоли моя печали» — и за каждой своя история. Они приплывали по воде, их обнаруживали в лесной чаще, под корнями деревьев… А один святой Образ был найден иноком Соловецкой обители в пекарне. Дивное письмо, неповторимый сюжет: икону поместили в храме, нарочито воздвигнутом, молитвы перед нею творили, чудеса во имя Богородицы совершали, и получила она наименование — «Хлебенная — Запечная».

В «бабьи каши» воздавалась похвала повитухам, доморощенным акушеркам. Матери приносили им показать младенцев, слаживались застолья, с кашей для вящего почета. Придут и засидятся: чай да сахар, бабоньки!

9 января — Степаны.

В день, когда в храмах поминали первомученика архидиакона Стефана, по деревням мужики поили лошадей «через серебро», бросая в воду монетки. На могутность Сивок, Бурок, деревенских Каурок, на резвый ход весной в борозде с сохой-бороной.

Святки делились надвое: с 7 по 14 января — веселые, золотые, с 14 по 20 января — страшные вечера.

Повсюду гостьба: родня у родни, деревня у деревни, а то «свозы» — смотрины невест.

Площадь перед церковью запруживают конские упряжки: сбруя в начищенных бляхах, дуги расписные, санки вятские с козырями. Девок, девок-то: славутницы, одна другой краше! И мамаши тут, будущие тещи, и папаши — за кушаком кнутовье. Вид делают, что к обедне приехали.

Вдруг снялись санки, и по кругу, по кругу пестрой яркой вереницей. Топот копыт, звяканье колокольцев — эх, любо, эх, в глазах рябит от девичьих нарядов, от мельканья грив коней, блеска сбруи.

Один-два выезда ни с места.

— Где наш-то? — озирается мамаша. — Куда провалился?

— А под елкой! — У невесты губы на локоть.

— Ой, бедная моя, при таком батюшке не видать тебе березки над воротами! У трактиров с подачей горячительного, кроме вывесок, над входом зеленел пук хвои: к нам милости просим, потчуем винцом и неграмотных.

Что знаменовала березка для красавиц на выданье, настанет черед, поведаем.

Гулянья, потехи. Молодежных развлечений не убывает.

Где парни, там мальчишки. Где девицы, там их сестрички. Смотрят, перенимают песенную обрядность и себя в ней пробуют, подвернись благоприятный случай.

Чуть развиднелось, с крыльца спускается соседка, поверх шубейки уверчена в мамину шаль, через плечо сумка холщовая.

— Нюра, — кричит ей бородатый сосед, разгребавший проход к избе после снегопада. — Куда с утра взбодрилась, милушка?

— Так добрые люди славят, дяденька. — Ну-у?

— Ага, я и виноградье спою, и кадриль спляшу, и «подгорную»…

— Кадриль? Ой, умница! Ступай-ка сюда, в сугробе не утони, я «подзаборной» научу — виноградье ей в подметки не годится. Пра-слово, тебя пряниками и лампасеей с головой завалят, мала будет сумка!

Пожалует такая славильщица лет пяти, с порога выдаст «подзаборную» — мужики со смеху с лавок падают, хозяйка избы машет руками:

— Дитятко неразумное, на-ко пирожок, иди домой. Иди, иди, назад не оборачивайся и славить больше не принимайся.

Закономерным сталось старикам, оберегая внучат от влияния перехлестов, излишеств необузданной вольницы, посвящать вечера беседам у светца с лучиной, на уютной лежанке, на полатях. Темы давали духовные святцы, табель — календари, в избах украшавшие красный угол.

10 января — память по мученикам, в Никомидии сожженных…

11 января — по младенцам, от Ирода в Вифлееме избиенных…

Двадцать тыщ заживо огнем казнили? Четырнадцать тыщ детей Ирод погубил, Иисуса Христа ищучи? Волосенки дыбом у внука, даже на печи под боком у деда-книгочея зябнется. Внучка к бабушке прижимается, от страха дрожит…

Мой дед сведущ был в одной грамоте — читать на снегу тропы пушного зверя. Историями из своей молодости меня занимал, пока сумерничали.

— На игрище в Макарино, то в Быково придешь — не пускают. Загадку отгадай либо представь иной выкуп. Ну-ка, что такое: «По мосту ходит, в избу не заходит?»

В сенях, по-нашенски на мосту, скулит лайка Африк, просится на голос хозяина.

— Африк! — рублю я не задумываясь.

— Сам ты Африк, — серчает дед. — Двери! Это двери: по мосту ходят, в избу не заходят.

— А другую? А еще?

— Полегче бы ты чего, — вступается бабушка за меня.

Они ссорились сегодня. Без леса деду не житье, сбегал на лыжах проверить капканы, ловчие поставушки, принес горностая, двух зайцев — вон их шкурки сохнут на пялах, — и бабушка недовольничает. Грех о святках по суземам шастать! Боже упаси деду прекословить, разбушевался: «Цыть, как тебя нету! В будни праздновать грех, в праздники робить — Бог простит».

Задело его бабушкино замечание, ворчит:

— Всем бы только полегче. К вершинке норовите. Кому под комель-то подставлять плечо? Ну-ка, удалая голова, что значит: «Стару бабку за пуп да за пуп, а сколь ее не трут, не мнут, она все тут»?

Оторвалась бабушка от пресницы:

— Посовестись, ведь седина в бороде!

Полно ей, полно. Опять двери! До взрослой скобы не дотянуться, дедушка прибил для меня скобочку пониже. Вот так пуп — все отдай, не жалко!

Где те вечера, от топящейся печки кутерьма алых, оранжевых бликов на бревнах стен и потолка? Где изба наша окнами на сосновый Магрин бор, на дедову лыжню мимо бани и амбара? Прошлое давнее, ничего от него не осталось, лишь память…

А маленькую печку надо было к ночи протапливать: стужа — спасу нет!

12 января — Анисья.

«Ко дню Анисьи холода повисли».

Сутками безветрие. Недвижим воздух, с ним, кажется, застыло и время.

13 января — канун, Меланьи именины. В устных календарях — порезуха.

Порезуха, Меланъины именины: жди гостей, ряженых, сажей мазанных. Пронюхали, что в печи шкварки-кишки, на столе саламата? Бабы с кудельными бородами, мужики в сарафанах. Нате, с ними коза, рога соломенные!

Где коза ходит —

Там жито родит,

Где коза ногою —

Там жито копною,

Где коза рогом —

Там жито стогом.

«Свинья умна у богатого гумна» — к этому присловью северяне охотно присоединялись. «Много хлеба — заводи свинью, и тебя без куска оставит». Сельские жители Вологодчины раньше держали немного свиней, архангельцы того меньше, счет был в губернии на сотни голов.

Молодежи и вовсе не до сна в канун, ночь единственную. «Ведьмы месяц крадут, айда, девоньки, за околицу караулить!»

Смотрите, устерегли: пасет месяц, пастух рогатый, стада звездочек. Дивья, коли парни рядом, с ними да не устеречь. Прошлись улицей, деревню перебудили песней:

Ой, Овсень, Овсень!

Ой, во боре, боре

Сосенка стояла

Зелена, кудрява.

Ой, Овсень, Овсень!

Ехали бояре,

Сосенку срубили,

Дощечку пилили,

Мосточком мостили,

Сукном прибивали.

Ой, Овсень, Овсень!

Кому будет ехать

По этому мосту?

Ехать по мосту Новому году!

Ой, Овсень, Овсень!

Бездна неба, блеск и сверканье снегов, омытых луной, таких непорочно чистых, таких голубых, что сердце щемит: куда все скрылось безвозвратно? Кому помешали гумна с ометами соломы, кладями снопов, избы кряжистые на подклетях, таинственная их завораживающая немота по ночам, чем нарушаемая, то перекличкой петухов?

Ушло, кануло, вместе с колядками, с приметами:

«Ночь звездиста — год ягодистый». «Лето ягодное — хлебно…»

14 января — Обрезание Господне. Василий Великий. Новый год по старому стилю.

В устных календарях солноворот Поморья — щедрый вечер, овсень, таусень, зажив дня.

Для него, щедрого застолья семейного, порезуха пускала барашка на жаркое, порося на студень: «На Васильев вечер свиную голову на стол». Встретить Новогодье за праздничным столом, ломящимся от яств, — заручиться изобильем. Хозяйка, что есть в печи, на стол мечи!

У него, Овсеня, Таусеня, колядки заимствовали припев, от него мороз величался Васильевичем.

К нему ходил на встречу Илья Муромец сеятелем счастья крестьянского…

Впрочем, обряд засевок под конец достался ребятне. От порога избы осыпай горстями зерна красный угол избы с божницей, с лампадкой под образами:

Сею-сею, посеваю,

С Новым годом поздравляю!

Чтоб здоровы были!

Что мужиков касалось? Сором из избы не забудь сад окурить, последи за погодой:

«Туман будет — к урожаю…»

Одни и те же даты устного численника насыщались содержанием в зависимости от местных условий.

К островам Ледовитого океана, рыбацким, зверобойным становищам приблизился солнцеворот. «После Василия заотсвечивает», — радовал зимовщиков исход полярной ночи.

В губах-заливах к концу лов наваги. «Наважки всяк хочет»: 150 тысяч пудов «царской рыбки» ежегодно поставлялось на рынок.

Замирает ход беломорской, иначе сороцкой, сельди, названной так от села Сороки. В XIX веке однажды набилось косяков к берегу — ведром рыбу черпай! Мороженая «сороцкая» подкупала дешевизной (иногда 6 копеек — пуд), встарь добывалось ее около полутора миллионов пудов за путину.

15 января — Сильвестр.

В устных календарях — куриный праздник.

«Страшные вечера», нечисть колобродит. Верная от нее оборона — петушиный крик. Чистились, можжевеловым дымом окуривались курятники.

На святителя Сильвестра, Папу Римского (IV век), ссылались русские публицисты в учении о третьем Риме. Якобы император Византии Константин поднес Сильвестру белый клобук — монашеский головной убор — в знак преклонения человечества перед Римской империей как родиной Иисуса Христа и главенствующей роли Рима в христианстве. Под натиском варваров рухнул Рим, возник церковный распад на католичество и православие. Клобук вернулся обратно в Константинополь — второй Рим. По грехам ее, Византия покорилась туркам-магометанам, клобук теперь у нас: «Москва — третий Рим, и четвертому не бывать». Так крепни Отечество, так процветай Русь, осиянная Божией благодатью, ибо Русь падет — постигнет погибель род людской!

Вспомним о вкладе северян в укрепление могущества державы, расширение ее пределов. Вслед за атаманом Ермаком Тимофеевичем по казачьему следу тронулись мужики-пахари, солевары и мукомолы, купцы с Устюга, Тотьмы, Соли Вычегодской, Холмогор. Где грохотала пальба, свистели стрелы, заколосился хлеб. Соха и серп, скрип уключин лодий с товарами покоряли Сибирь…

Было чем гордиться нашим пращурам, не правда ли?

16 января — Гордей и Малахий.

Сколько ни содеяли предки, потомкам дело множить.

«Родителями гордись, собой не заносись», «Гордость ослепляет» — окружали календарного Гордея назидания. Гордым Бог противится, смиренным благодать дает. «Гордым быть — глупым слыть». Порицалось чванство. Вообще, «река глубже — шума меньше», а «гордый петух стареет облезлым».

Лепились шутки-прибаутки: «Пустили бабу в рай, она и корову за собой тащит».

О корове прибавка весьма кстати. Селяне впереди Гордея ставили Малахия. Деревенскими святцами этот библейский пророк произведен в покровители животин в стойлах.

Обычай обязывал обиходить скотники, проверять надежность их противостояния холодам. Снаружи выше подгребался к стенам снег, соломой затыкались вентиляционные оконца. Мирись, что преют бревна без продуха: «Завел скотинку — не жалей хлевинку».

О, диво дивное — крестьянские хоромы! Обширны владения, особенно на Севере, когда жилье, хлевы, конюшню, сарай-сеновал, клети для хранения подручных припасов и одежды объединяла общая кровля. Бревенчатая громадина, высоко, часто двумя этажами поднятая над землей, изба производила внушительное впечатление кряжистой массивностью. По требованию заказчика на фасаде пристраивался висячий балкон, то ради красы, то с целью прозаической:

— В сенокос сядем за самовар, пускай деревне будет видно: чай пьем с сахаром — не в приглядку, а в прикуску!

Не было изб на одно лицо, каждая свидетельствовала и о достатке, домовитости владельца, и о нраве его, об отношениях с миром окрест.

Венцы бревен плотники вязали или в «обло» (чашу), выпуская концы за пределы наружной плоскости стены, или «в лапу», делая стык плотным и тщательно зачищая углы. Как варианты этих двух основных способов рубки строений известны рубка «в крюк», «в охряпку», «в косую, сарайную лапу», «лапу с потёмкой».

Форму обвершья избы определяла стропиловка или ее отсутствие. Древнейшая конструкция без стропил — самцовая. Бревна передней и задней стен, укорачиваясь, создавали треугольный фронтон. Ладились кровли также на столбах. С конца XIX века при строительстве северных изб применялась исключительно стропиловка. Поверх стропил настилались слеги (прочные жерди) в качестве обрешетки для тесин. В последний венец врубались курицы — комлевые части елок. На них покоились бревна с выдолбленными в них желобами, способные удерживать тес от сползания и служить стоком воды в дождь, при таянии снега. Крышу пригнетал князек — охлупень, подчас с символической, вытесанной топором головой коня.

Дома рубились четырех — и пятистенные, реже шестистенки и так называемые крестовки, в плане представляющие собой крест. Крестовые хоромы — это не менее четырех жилых строений с капитальными стенами. Изба-крестовка о два этажа вмещала семейное гнездо: на работу выходило лишь взрослых человек 20–25.

Печи были из сырой глины, разве что на своды и «чело» употреблялся покупной кирпич.

С печью соседствовал дощатый голбец, по ступенькам его забирались на лежанку-голбец. Он ограждал ход под пол. Таким образом, печь, обогревавшая избу, поддерживала в подполье температуру, приемлемую для хранения овощей, яиц, молока. К голбцу примыкали полати, настил от печи до противоположной стены, своеобразные антресоли, чье назначение вряд ли нуждается в объяснениях.

Центральное место избы, конечно, печь, «домашнее солнышко». Занедужилось, она поправит. А сны-то какие снились, спалось-то сладко, когда, набегавшись на воле, угреешься на ее теплой спине!

Долго жилье отапливалось по-черному, дымоход заменял проруб в стене — волоковое окно. Духота, копоть, грязь…

Не странно разве, что за курную горницу веками цеплялись мужики?

Наверное, стоит пояснить, чем изба черная превосходила белую. Для обогрева черной уходило меньше дров, она постоянно дезинфицировалась. Строению, не знавшему сырости, жуков-древоточцев, прокапчиваемому дегтярным чадом, сносу не было. Вдоль лавок по стенам шел воронец, довольно широкая полка. Дым ею отсекался, ниже воронца дерево сохраняло первозданный цвет. Наконец, избы мыли, включая стены, потолок, — северянок не учи чистоте.

Курные хоромы в заповеднике деревянного зодчества Малые Карелы, что под Архангельском, внутри смотрятся вполне пристойно, ничего, что им за полтораста лет. А уж со стороны… Что вы, в таких домах и жить былинам, сказкам, тут и справлять звонкие колядки с ряжеными, шуметь свадьбам — гостями вся родня, весь мир честной, деревенский!

Почему же оказались лишними в родной стороне деревянные дива под кровлями двускатными, ставенки в росписи цветной, балконы в резьбе, ворота с вереями точеными? Свезены под бок к городу, зевакам на погляденье, тогда как им бы красоваться среди хлебных нив, над светлыми водами рек и пестовать крестьянский корень!

17 января — Феклист.

Скрип-скрип валенки по снегу, по свежей пороше. В Березовую Слободку? На Серкино? Скрип-скрип — к бабушке-задворенке. Она раскинет карты, всю правду в руку положит! Или к деду — баюну — горазд сны толковать, и более шкалика казенной горькой душа не берет, на Уфтюге знают простоту — бескорыстника!

С сумерек толкутся подростки: трещотки верещат, бухают колотушки в заслонки. Там взрывы хохота. Святки — праздник, который деревня устраивала сама и для себя. Молвой славились озорные проделки, кто отличился из славильщиков и ряженых людям к веселью; неумехи высмеивать, кому ни спеть, ни сплясать. Одного, кажись, в Коробицыне, вытолкали на круг, растерялся, затопал с девчоночьей припевкой:

Завела полусапожки —

И резинки врозь.

Я у тятьки и у мамки

Отчаянная дочь.

Ну стыд, ну срам! Не парень — дикое распетушье!

Все-таки к завершению святок первое место держали гаданья. В собственную бы судьбу заглянуть, предавались им многие, от старых до малых. Тайком в одиночку и шумным сборищем, дома и ополночь на дальних росстанях дорог, при лучине, при свечах и в потемках бань и овинов.

Вижу мою деревеньку, ее березы, на дедушкином поле, Олешечкиной дерюге, вековые, в снегу, в искручем инее сосны, и слышу голос бабушки, плетущий вязь то ли сказки, то ли стародавней были.

Замечу, что тяготы минувшей войны понудили деревню вспомнить лучину, огонь добывать кресалом. Возродился обычай сумерничать. Читали вслух письма с фронта, обсуждали новости, сводки Совинформбюро. И гадали, гадали.

Ребятишки ночью украдкой ставили на току гумен поленья: упадет к утру — не придет с войны отец или старший брат.

Падали поленья: ветер уронит, сова заденет крылом, столкнет приковылявший из лесу заяц. Падали, падали поленья! Из моей маленькой деревеньки на фронт ушли трое, жив я вернулся один…

Знатоки примерялись к осадкам:

«В январе иней — в августе хлеб».

«Снег глубок — хлеб хорош».

«Снег наземь, что для урожая назем (навоз)».

Словом, «снег — крестьянское богатство», «мужику серебра дороже».

18 января — второй сочельник, голодная кутья, крещенский вечер.

Во чисто поле снег копать ходили хоть ветхие деды, хоть женки-молодицы. Снег второго-то сочельника целебный: подмешивай в корм — не зябок скот станет; сыпли курам — будут яйценоски. Снеговая же баня красоты прибавляет, хворь из тела гонит.

Кутья «голодная» по причине суточного поста перед Крещением Господним.

Святки, понятно, к концу, и с ними страшные вечера, когда нечисть кудесит. Крест, однако, наипаче крепок — выводили его мелом над дверями, сколько их под крышей есть.

19 января — Святое Богоявление, Крещение Господне.

В устных календарях — водокрещи, иордань.

Изустное сказание излагало событие, основу этого православного праздника, с наивной простотой. Землею и водой ходила, мол, Госпожа Пречистая с Сыном на руках. Путем-дорогой встретился Иван Креститель, обратилась к нему Божья Мати: «Ну-ка, Иван, кум мой, пойдем мы на воду Ердана, окрестим Христа, моего Сына». Как стал Иван крестника своего крестити — Ердан всколыбался, лес на траву попадал, небо начетверо разломилось! Успокоила Пречистая: «А не бойся, Иван, кум мой, вода ума не теряла, вода, кум мой, забрала себе силу, от Христа освятилася; лес — Христу поклонился; Небо ангелы отворили — поглядеть им, как Христа мы крестили!»

Повсюду в Богоявление проделывались проруби — «ердани», многолюдны были крестные ходы, церемонии водосвятия.

В средневековой Москве торжество совмещало шествие священнослужителей со смотром воинских сил. На берегах, на льду Москвы-реки скапливалась тьма народу.

Гром литавр, барабанов. Ряды пушек вдоль красной стены Кремля, тяжелый бархат знамен.

Ход от кремлевских соборов открывали стрельцы. За ними грудилось духовенство: подняты ввысь хоругви, кресты. Золотом, серебром, жемчугами, самоцветами сверкают иконы.

В искрометном сиянии окладам не уступали ризы митрополитов, епископов, облачение патриарха.

Рядами двигалась дворцовая челядь, бояре.

Все и вся затмевал «большой наряд» государя. Спускался царь к реке, под локотки поддерживаемый дюжими дворянами-стольниками. Чуть касались снега сафьяновые, расшитые жемчугом чоботы. Вес собольей шубы, наплечных барм, тканного золотыми нитями станового кафтана, венца и жезла от алмазов, изумрудов, лалов достигал пяти пудов: милостивец не столько шел, сколько его под руки несли.

Обряд освящения воды исполнял патриарх.

Святой водой кропился государь и воины, бояре, служилый чин, знамена и пушки. Молились одной молитвой, под возгласы патриарха осенялись крестным знаменьем сотни тысяч москвичей и паломников — возвышенное зрелище единения царя и подданных!

В водокрещи по деревням — в прорубях купанье.

Праздник продолжал «свозы», подлинно становившиеся, как в кадниковском Николо-Пустораменье, ярмарками невест. Из Стегаихи, Сиблы, Якшина, Кузьминского дочерей отцы-матери навезут — у парней голова кругом. К кому сватов засылать?

Вон они у «ердани», вон на берегу — одна другой дородней, осанистей, каждая поперек себя толще. Не дать толку, что почем, раз надевано у девок — рубаха-исподка на исподку, сарафан на сарафан, передников и то пять, может, шесть.

— Божатушка, пособи! — мигнет парень крестной.

Примется она девичьи наряды высматривать, каково шиты-вышиты, знатно ли усердие в рукоделье. Ведь не от стужи рубаха на рубахе, передник на переднике — свою выявить прилежность, уменье ткать, кружева вязать, показать, велик ли достаток в хозяйстве у родного батюшки…

Морозы сейчас жгучи, приемисты. Были стужи рождественские, Васильевские, теперь самые лютые — крещенские.

Слагало Крещение о будущем прорицанья. По погоде, естественно.

Зверобои, рыбаки Беломорья предугадывали:

«Коли звезды низко, у самого моря горят и на водосвятъе крепкий север (ветер) тянет — надо быть морскому промыслу хорошим».

На Пинеге, поскольку там лучшие покосы в пойме реки, другая догадка:

«Вода о Крещенье выпала в межень (то есть уровень реки средний) — и летом в межень выпадет; не выпала в межень — летом сено потопит».

Глубинная земледельческая Русь на уме держала:

«Коли на воду пойдут, да будет туман — хлеба много».

«Снег хлопьями — к урожаю».

«День темный (пасмурный), так и хлеб будет темный (густой)».

«В полдень синие облака — к урожаю».

Глеб Успенский, ознакомившись с крестьянскими календарями, писал: «…в полдень синие облака… Может быть, эта примета ровно ничего не стоит, но неужели же, чтобы создать эту примету, чтобы августовский хлеб привести в связь с цветом облаков в Крещенье, да еще в полдень, не надо было много и своеобразно думать?.. Один этот пример, взятый… совершенно случайно — а таких примеров мы могли бы привести поистине великое множество, — один он может показать, до какой степени крестьянин тратит много внимания на природу и землю и на все, что с ними связано: мало отметить день какой-нибудь приметой — отмечается даже час, полдень, отмечается цвет облаков и т. д.».

На непрерывность наблюдений за окружающей средой нацеливали устные численники, требуя от тех, кто к ним обращался, постоянного внимания к природе, постоянной работы мысли.

20 января — Собор Иоанна Крестителя.

В устных календарях — зимний мясоед — свадебник, бражник.

Над воротами березка, через улицу на избе — елочка.

От крыльца к крыльцу толпятся тулупы, шубки-сибирки, цветастые шали, сарафаны. Проезд загораживают сани с козырями, розвальни.

Ребятишки виснут на черемухах палисада, изгородях, не путаться бы под ногами распорядителей: у степенного бородача через плечо расшитое красными петухами полотенце, у безусых парней на синих кафтанах шелковые банты.

Все в том, что березка — символ невесты, елочка — жениха.

Не от ветра, не от вихоря

Вереюшки пошатнулися,

Воротечки растворилися,

На двор гости наехали,

Молодец вошел во горницу,

Разудаленький — во светлицу.

Тут девица испугалася,

В белом лице перепалася,

Резвы ноги подогнулися,

Из глаз слезы покатилися.

Во слезах-то слово молвила,

В горе речь окончила:

«Вон идет погубитель мой,

Вон идет разоритель мой,

Вон идет расплетай-косу,

Вон идет потеряй-красу!»

Подкатили, подвалили недели — умолены, загаданы, — когда кроха-ель могла пересечь порог и крестьянского дома, на Ваге и Сухоне одинаково часть свадебного чина. Отводилось ей почетное место на девичнике, иногда выносили ее перед выездом брачующихся в церковь, иногда, разубранную лентами, с огоньками свечей на пушистой хвое, ставили перед молодыми после венца в застолье — что где было принято.

«Крест на воду — жених на гору»: на зимний мясоед падало большинство свадеб в семьях потомственных рыбаков и зверобоев Поморья.

«Пропой», «княжой стол», «званый обед»… Всяко, пива поднесут, если винцом не оскоромимся! Бражник небось на дворе!

Везде «бражник» себя оправдывал. «Буйные головушки опохмел держат» — в святки, чай, вволю пилось.

Деревня пагубу осуждала: «Хмель шумит — ум молчит». «Елка (кабак) лучше метлы дом подметает».

Свод житейских правил древности «Домострой» провозглашал: «И что есть, братие, скареднее пьянчивого!.. Не чуя ни что, аки мертв, лежит и аще ему что глаголеши, не отвечает… Члены бо в нем согневшиеся смрадом воняют, и рыгает, аки скотиное. Помысли убо, како убогая та душа, аки в яме в темне, в теле том грязит. Аще и восстанет, мняшеся, то и еще не здрав есть, облак пьянственный еще мутится ему пред очима, и омрачает… Братие, трезвы будьте, ибо супостат ваш диавол ищет пьяных да пожрет».

«Не реку не пити: не буди того!.. — удостоверял «Домострой». — Я Дара Божия (вина) не похуляю, но похуляю тех, кто пьет без воздержания».

21 января — Емельян.

В устных календарях — перезимник.

Редко по неделе кряду выстаивает в стужу ветреная непогодь. Все равно опасно, коль внезапно обрушится. Мигом заносит санную колею, снег жесткий, лошадь с возом выбивается из сил. Бога молит ямщик вживе добраться до постоя: бывало, замерзали в пути на мезенских, на печорских трактах — с их безлюдьем, немерянными верстами.

Худо на дорогах — в лесу хуже. Нахлесты вихря ломают сухостой, сучья, вершины елок: берегись, убьет!

Всего страшней — пурга в тундре, на островах Заполярья. Рев, свист; ветер с ног валит. Натягивали веревки, чтобы, держась за них, выйти набрать дров, еще куда по необходимости крайней. Выпустил веревку — пропал! Темь кромешная, летящий снег, стужа, и в двух шагах от хибары погибал незадачливый промысловик, сиротело становище.

Емельян, крути буран! Признавалось, что с ветрами приходит на Русь пе-резимье.

22 января — Филипп.

В холода приговаривали: «Васильевские морозы через крещенские перешли».

23 января — Григорий и Василиса.

В устных календарях — летоуказатель, льняница.

Тих Емельян миновал, жмет стужа, леденит снежную навись деревьев. Дальний лес будто горы. Тонут в суметах елки, сосны, на весу грузные сугробы. Пора «тяжелых снегов».

Из нее мостик в июнь с июлем, в сенокосную страду: «Иней на стогах — к холодному мокрому году».

Василису деревенские «льняницы» отмечали, видно, одной куделей на пресницах, жужжаньем веретен, пряхи вековечные.

Рачительные хлеборобы с Григория чаще задумывались о весне, о пахоте. Из сусеков жито зернышко по зернышку вручную перебиралось: мелкое — в помол, крупное, ядреное — на семена.

24 января — Федосей.

В устных календарях — весняк и худосей.

Сурова зима держится, елки на лучину щеплет — это сейчас, по воззреньям старины, примета трудной весны. «Морозно — яровые посеешь поздно». Излишне смягчилась сегодня погода, тоже не будет проку: «Федосеево тепло на раннюю весну пошло». Оттепели никак не ко времени: «Коли в январе март, бойся в марте января».

25 января — Татьянин день.