АВГУСТ-СЕРПЕНЬ
АВГУСТ-СЕРПЕНЬ
ИЗБРАННЫЕ ПАМЯТНЫЕ ДНИ ПРАВОСЛАВИЯ И ПРАЗДНИКИ АВГУСТА
1 августа — Преподобной Макрины, сестры святителя Василия Великого (380), обретение мощей преподобного Серафима, Саровского чудотворца (1903).
2 августа — Пророка Илии (IX в. до Рождества Христова). Галичской (1350) и Абалацкой («Знамение») (1637) икон Божией Матери.
3 августа — Пророка Иезекииля (VI в. до Рождества Христова). Преподобного Симеона, Христа ради юродивого, и Иоанна, спостника его (ок. 590).
4 августа — Мироносицы равноапостольной Марии Магдалины (I). Преставление преподобного Корнилия Переяславского (1693).
5 августа — Почаевской иконы Божией Матери (1675). Мучеников Трофима, Феофила и с ними 13-ти мучеников (284–305). Иконы Божией Матери, именуемой «Всех скорбящих Радость» (1888).
6 августа — Мучеников благоверных князей Бориса и Глеба, во святом Крещении Романа и Давида (1015).
7 августа — Успение праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы. Преподобного Макария, Желтоводского, Унженского (1444).
8 августа — Преподобномученицы Параскевы (138–161).
9 августа — Великомученика и целителя Пантелеймона (305). Блаженного Николая Кочанова, Христа ради юродивого, Новгородского (1392).
10 августа — Смоленской иконы Божией Матери, именуемой «Одигитрия» (Путеводительница). Апостолов от 70-ти Прохора, Никанора, Тимона и Пармена диаконов (I). Святителя Питирима, епископа Тамбовского (1698). Собор Тамбовских святых. Гребневской (1380), Костромской (1672) и «Умиление» Серафимо-Дивеевской (1885) икон Божией Матери.
11 августа — Мученика Калинника (II1-IV). Рождество Святителя Николая чудотворца Мир Ликийских.
12 августа — Апостолов от 70-ти Силы, Силуана, Крискента, Епенета и Андроника (I). Мученика Иоанна Воина (IV). Обретение мощей преподобного Германа Соловецкого (1484).
13 августа — Предпразднество происхождения честных древ Животворящего Креста Господня. Священномученика Вениамина, митрополита Петроградского и Гдовского, и иже с ним убиенных Священномученика архимандрита Сергия и мучеников Юрия и Иоанна (1922). Праведного Евдокима Каппадокиянина (IX).
14 августа — Происхождение (изнесение) честных древ Животворящего Креста Господня. Празднество Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице (1164). Семи мучеников Маккавеев (166 г. до Рождества Христова). Начало Успенского поста.
15 августа — Перенесение из Иерусалима в Константинополь мощей первомученика архидиакона Стефана (ок. 428). Блаженного Василия Спасо-Кубенского (XV). Блаженного Василия, Христа ради юродивого, Московского чудотворца (1557).
16 августа — Преподобного Антония Римлянина, Новгородского чудотворца (1147).
17 августа — Семи отроков, иже во Ефесе: Максимилиана, Иамвлиха, Мартиниана, Иоанна, Дионисия, Ексакустодиана (Константина) и Антонина (ок. 250). Преподобномученицы Евдокии (362–364).
18 августа — Предпразднество Преображения Господня. Мученика Евсигния (362).
19 августа — Преображение Господа Бога и Спаса Нашего Иисуса Христа.
20 августа — Попразднество Преображения Господня. Преподобного Пимена Многоболезненного, Печерского, в Ближних пещерах (1110). Мучеников Марина и Астерия (260). Обретение мощей святителя Митрофана, епископа Воронежского (1832).
21 августа — Перенесение мощей преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких (1566). Второе перенесение мощей преподобных Зосимы, Савватия и Германа Соловецких (1992). Святителя Мирона чудотворца, епископа Критского (ок. 350). Толгской иконы Божией Матери (1314).
22 августа — Апостола Матфия (ок. 63). Собор Соловецких святых.
23 августа — Мучеников Римских: архидиакона Лаврентия, Сикста папы, Феликиссима и Агапита диаконов, Романа (258).
24 августа — Преподобномучеников Феодора и Василия Печерских, в Ближних пещерах (1098).
25 августа — Мучеников Фотия и Аникиты и многих с ними (305–306).
26 августа — Отдание праздника Преображения Господня. Перенесение мощей преподобного Максима Исповедника (662). Святителя Тихона, епископа Воронежского, Задонского чудотворца (1783). Минской (1500) «Умягчение злых сердец» («Семистрельная») (1830) и именуемой «Страстная» (1641) икон Божией Матери.
27 августа — Предпразднество Успения Пресвятой Богородицы. Пророка Михея (из 12-ти пророков) (VIII в. до Рождества Христова). Перенесение мощей преподобного Феодосия Печерского (1091).
28 августа — Успение Пресвятой Владычицы Нашей Богородицы и Приснодевы Марии. Иконы Софии, Премудрости Божией (Новгородской).
29 августа — Попразднество Успения. Перенесение из Едессы в Константинополь Нерукотворного Образа Господа Иисуса Христа (944). Феодоровской иконы Божией Матери (1239).
30 августа — Мученика Мирона пресвитера (250). Свенской (Печерской) иконы Божией Матери (1288).
31 августа — Мучеников Флора и Лавра (II).
* * *
Сама отрада родниковой свежести — воздух и терпкий аромат подсохших на корню метельчатых трав.
Трубят с болот журавли. Из ольшаника, подражая стуку росы по листьям, тенькает пеночка. Пищат синицы — в желтых жакетах, черных галстучках задиры, с утра пораньше щечки напудрены.
— Пень-пень, тара-pax! — хвастаются. Мол, им по пню ударить — пень вдребезги. Как же, жди: клюв меньше подсолнечного семечка, в самый раз таким пни крушить.
Сыграв зарю, журавли умолкли. Не слыхать синиц, видно, убрались куда ни есть кочующей семейной стайкой. Оборвалось теньканье пеночек.
Тишь. Не по себе мне, даже шум моих шагов чужд утреннему покою леса, курчавым белым мхам под соснами, зеленым пышным — под елками, таежными патриархами в сивых бородах лишайников, свисающих с нижних сучьев.
Проскочила через тропу белка, взметнулась на осину. Потаращилась на меня, поглазела с высоты и давай пугать: скалит оранжевые зубки, ворчит, урчит, коготками по суку скребет. Вот я тебе… вот я! Удирай, пока цел. У-ух, возьмусь трепать — полетят клочки по закоулочкам?
Ты что? Грибов жалко? Краса ненаглядная — уши с кисточками, по локоть красные перчатки, хвост пушист, — да выбирай из корзины любой. К твоим лапкам выложу, прелестница, самый ядреный боровик, смени гнев на милость, умоляю…
— Цок! Цок! — сердито цокнула. Хватит-де подлизываться, и, дергая хвостом от негодования, юркнула в листву.
Иду, подпираюсь палочкой. Провожать меня взялась зарянка. Перепархивает от елки к елке, восклицая вполголоса:
— Уик-ти-тик… уик-тик-тик…
У нее черные смышленые глазенки, оранжево-красная грудь. По мне, зарянка — крылатое воплощение августа, пути его от черной вызревшей черемухи к багрецу осин. Июль-ягодник как раз дарует спелую черемуху, прежде чем августу уступить место.
С наплыва грязи в ложбине поднялись крупные и нарядные бабочки — тополевые ленточницы. Как и раньше, в июле, роем взмывают капустницы-белянки.
На росчисти, где когда-то рубили дрова, стеной густой малинник. К траве никнут побеги, отяжелевшие от ягод и росы.
Зарянка отстала: ягодами полакомиться, да?
От опушки смотрю, как вдали бронзовеет лен, как рожь, чуть колыхнет ее ветром, бьет поклоны, молит о солнечной благодати и ясных днях…
Полно, матушка, не кручинься, август только-только ступил на порог!
Но позади сорвался сухой желтый лист, в падении задевая сучья, и поблазнилось под робкий щемящий шелест; кто-то украдкой скользнул из глубин леса.
Лето, ты это? Погоди, продлись, лето, — сено у нас недокошено и урожай в поле!
Нравом обычно мягок, август наследует лучшее: от июня — светлынь, от июля — щедрое тепло. Выпадало ему и наверстывать то, в чем предшественники не преуспели. Допекала жаркая сушь — август умерял зной; сырым, промозглым выдалось лето — после затяжного ненастья выравнивается погода, позволяя окрепнуть колосу.
Случается, холод пригрозит, пошлет снежную крупу барабанить по зелени…
Что ж, август сентябрю отец, октябрю дедушка — поимейте в виду!
Деревенские святцы нарекли канун осени «жнивенем», «густарем», «соберихой-припасихой». Густо дел просилось к работящим рукам. «Мужику отдохнуть некогда: косить, возить, пахать и сеять, а бабам и в августе праздник». Естественно, кто бы спорил: «В августе баба хребет в поле гнет, да житье ей мед: дни короче, да дольше ночи, ломота в спине, да разносол на столе».
Северянкам вдвойне весело, поскольку «леноростом» почитался август: «И жнет баба, и мнет баба, а все на льны оглядывается». «Ленорост припасает бабе холст», выручкой же от продажи кудели, пряжи, тканья была вольна распоряжаться хозяйка дома. Продавали урожай и прямо с поля — льносоломкой.
Все-таки, о чем ни толкуй, жатвой велики эти недели.
Нива сосредоточивала народные помыслы. С молитвы — «хлеб наш насущный даждь нам днесь» — было первое обращение к Образам и пахаря, и царя-государя, и нищего.
Не зря сказано: «Без хлеба — смерть», «Земля на зернышке стоит»]
Народ бывалый, поколесивший по белу свету, судачил с подковырками:
— Не дорог виноград терский, дорог хлеб деревенский: не много укусишь, полон рот нажуешь.
— Русский ни с мечом, ни с калачом шутить не любит.
— Ел бы богач деньги, кабы убогий хлебом не кормил.
За любой из пословиц — а их приведешь без счету — видятся люди. Солдат, счастливо вернувшийся с войны. Батрак, ломивший работу на чужом поле… Знает он, знает, отчего беден. Оттого, что две семьи кормит: свою и чужую!
Земледелец платил налоги, подати, продавал излишки, чем и обеспечивал годовым пропитанием четыре души. Понятно, помимо собственной семьи. Да хлеб не лен, зерно приберегали: «в амбаре места не пролежит». «Запас кармана не дерет».
Поле определяло в прошлом строй хозяйствования. От земли и труда на ней зависело, каковы у мужика хоромы, сколько скота на подворье, одежды в сундуках-укладках, посуды в висячих залавках, здоровы ли, крепки дети на полатях. Сам себе агроном, ветеринар и селекционер, крестьянин обязан быть домоводом. Добытый ремеслами, на отходничестве или заработанный на продаже излишков мяса, молока рубль не скупились вкладывать в хозяйство. Зажиточный крестьянин мог позволить себе раскошелиться, прикупить веялку либо сепаратор. На 1910 год в хозяйствах Вологодской губернии насчитывалось более 4000 веялок.
Конечно, деньги вкладывали в хозяйство, если это вложение обещало отдачу. Прикидывали, высчитывали. Сортовые-то семена годятся в наши условия? Удойному скоту надо сена вволю, муки на заболтку пойла. В мочливый, неурожайный год пуд сена в цене подскакивал до рубля, какую-никакую коровенку б сохранить для малых ребят, лошадей лишались…
Бывало, чего не бывало!
Деревня, можно сказать, — особый мир. Веками выстраданный уклад; нравственные нормы, превыше всего ставившие людей труда; традиции, праздники и поверья, питаемые глубинными корнями, — свое, ничего заемного. На чужое не зарились, своим делились: деревенские, в сущности земледельческие, праздники исстари становились и городскими, мораль — общерусской.
Природу, землю деревня боготворила. Чего стоил хотя бы обряд покаяния накануне церковной исповеди, когда крестьянка в слезах, на коленях у поля просила прощения:
Что рвала я твою грудушку
Сохою острою, разрывчатой,
Что не катом я укатывала,
Не урядливым гребешком чесывала,
Рвала грудушку боронышкою тяжелою,
Со железными зубьями ржавыми.
Прости, матушка,
Прости, грешную, кормилушка,
Ради Спас-Христа Честной Матери,
Все Святыя Богородицы.
Землю боготворили, перед хлебом преклонялись. Еще бы, «хлеб — всему голова»! «Хлеб на стол, так и стол — престол, а хлеба ни куска, то и стол — доска».
На Севере, подчеркнем, важнейший злак — рожь. «Матушка рожь кормит всех сплошь».
Она распочинает уборочную страду, первой идет в закрома.
По календарному краснословью, «рожь две недели зеленится, две колосится, две отцветает, две наливает, две недели хозяину поклоны бьет, жать себя просит. Торопись, говорит, не то зерно уплывет».
После заката смолистый жар хвои, кисловатый запах муравьищ исходил от леса. Волны лесных и полевых дуновений переслаивались с волглой прохладой, наплывавшей из Митина лога: вечера словно бы дышали. И было это дыхание здоровое, покойное, как у крепко поработавшего существа, и сдавалось, не будет конца сумеркам. Синим-синим сумеркам, плавно, при ясном, долго не темнеющем небе переливавшимся в ночь.
Ночи августа доверены стрекоту зеленых кузнечиков, звездам и зарницам. Бессонный стрекот певуч, звезды робки. Чуть что, одна за другой скатываются: видно, укрыться в темных хвойниках, на полосах под суслонами. Чем ночь темней, тем ярче вспышки зарниц, обильней звездопад. Не убывает, однако, звезд, крупных, блистающих одиночно, и мелких, рассеянных в пыль.
Утром, едва обогреет, воздух чуток, как никогда. Напружинясь под ветром, лопнет паутинка — переймешь; упившись сластью, мохнатый шмель покинет цветок чертополоха, загудит, полетит — далеко проводишь его слухом.
Зной ополдень навалится — жарче, томительней июльского.
Хотелось бы знать, чем время календарного «слетья» отмечали деревенские устные святцы?
А в них наш жнивень, кажется, тем занят, что с порога готовится передавать дела, не успев их принять как следует.
* * *
1 августа — Мокриды.
В устных календарях — указчицы осени.
«Смотри осень по Мокриде: Мокрида мокра — и осень мокра». «Дождь с утра — не жди добра: будет вся осень мокра». «Вёдро на Мокриду — осень сухая». В самом деле, обидно: заладили — осень, осень… Хорошо, есть в приметах добавка:
«Коли на Мокриды дождь, на следующий год уродится рожь». Итогом подсказка, что к приметам примеряйся, ум, однако, не теряй: «На поле Мокриды, а ты свое смекай».
2 августа — Пророк Илия.
В устных календарях — Ильин день, громобой, обжинки, сухой и мокрый, морковник, богатые соты, бараний рог.
«На Илью до обеда лето, после обеда осень» — без промедления строго предупреждали устные численники. Или еще строже: «Илья лето кончает».
Свет на ущербе: «Илья Пророк два часа уволок». Утренники холодны, «камень прозябает». Часты ненастья. «До Ильина дня под кустом сушит, а после Ильина дня и на кусте не сохнет». «До Ильина дня сено сметать, пуд меду в него накласть».
«Дождь слепой, — гласили деревенские святцы. — Ему говорят: «Иди, куда тебя просят». А он пошел, где сено косят. Ему говорят: «Иди, где ждут». А он пошел, где жнут».
Москва, Великий Новгород, словом, большие города Руси имели по два храма в честь ветхозаветного пророка Илии. Илья признавался держателем молний, низвергателем дождей. По небу раскатывает он, громобой, и колесо с его колесницы — солнце красное, и конь у Ильи «не прост»:
У добра коня жемчужный хвост,
А гривушка позолоченная,
В очах его камень-маргарит,
Из уст его огонь-пламень горит.
А почему возводилось по два храма в честь Ильи? Народ почитал Илью сухого и Илью мокрого.
Совершались крестные ходы, причем в процессиях участвовал и царь: молились Илье мокрому — о ниспослании дождя, сухому — о вёдре, погожей жатве.
Наверное, вологжане больше молились Илье сухому — дождевицы гнилые у нас на закате лета за обычай.
Сжата полоса, часть стеблей завивали, украшая цветным лоскутьем, лентами: «Вот тебе, Илья, соломенная борода, на прок (в будущий год) уроди нам хлеба города».
Световой день убыл, рабочий — прибывает. Ночь долга, и, как на Украине говорили, «конь наедается, кацап (батрак) просыпается». В глубине России и на Севере в ходу была другая молва: «Илья Пророк три часа приволок». Встань чуть свет, ужинай при лучине: неспроста август прозывали каторгой!
Осложнялся труд гуртоправа. «До Ильи пасет батожок, а с Ильи пастушок». Удобные выгоны стравлены, у коров «ход большой»: «До Ильи сами домой идут, после Ильи и к ночи в лесу остаются». Деревенская община выставляла пастуху в подмогу мальчика-подпастыря.
Усердней хозяйками соблюдался «козик», обычай по кругу кормить пастуха. Повкусней ему подкладывали куски:
— Голубчик, мою-то комолую не забывай. Соседская Пеструха ее забижает, пропадина рогатая. Даве села доить мою молочную — вымя сухое, не наедается бедная…
Пастьба и труднее, и проще, поскольку зной спадает, меньше докучливого гнуса. «Комары перестают кусаться», «слепни пропадают» — из месяцесловов приметы к Ильину дню.
Но дозорь стадо в оба. Волчата подросли, стариков вынуждая шире бродяжить. Медведь не прочь наложить лапу на буренок.
У поморов, бывало, свои хлопоты: лосось из Белого моря идет на нерестилища Северной Двины, Пинеги, Емцы. В воду снасти: поплавни, ставные тайники, мережи, невода! «Ильинская» — всем семгам семга. Рыбины тянут до полутора пудов и больше. Мясо розовое, сочное, в посоле жиром истекает… Тронулась рыба, лови хоть в центре Архангельска, напротив Гостиного двора, хоть у Поморского рынка — плывет в самые рыбные ряды!
Илья — бараний рог — в прошлом большой праздник. Вологодчина, весь Север славились складчинами. Пиво варили, угощались убоиной: «На Пророка Илью баранью голову на стол».
«Дивья тому, у кого Илья в дому». Веселей гулянье, коли оправдалось чаемое: «Петров день — с колоском, Илья — с колобком». «Знать бабу по наряду, что на Ильин день с пирогом».
Потек на мельницы хлеб-новина. По своим качествам выше оценивался сыромолот — зерно, подсохшее в суслонах под солнцем.
Урожайность зависела, пожалуй, не меньше от «сортности» нивы, чем сортности злаков. Например, до 70-х годов XIX века пахари коми обеспечивали приполярную округу собственным хлебом. Рожь высевалась на подсеках глубоко в лесу. Длинные летние дни, богатая золой, отдохнувшая почва: урожай снимали сам — сорок — даже не верится!
Голос пасечников отражен месяцесловами: «Богат, как ильинский сот».
Что там подрезка сотов, к празднику жаркое, наваристые щи: в крестьянских календарях не обошли, что Ильин день — морковник, что «ильинская соломка — деревенская перинка».
До Ильи где-нибудь на Унже, на Монзе с гряд морковку не трогали, пускай подрастает. Сейчас, пожалуйста, грызи, малышня, на здоровье. Утеха ребятне и поваляться, побаловаться на пышной постели, набитой свежей соломой. Как она шуршала, пахла солнцем и полем!
«К Ильину дню заборанивай пар» — делясь опытом, наказывали численники. «Илья — срок косьбы…» Ну а ежели погода работать препятствовала? Час нынче дорог, да на луг, на полосу ни ногой. «Не мечи на Илью копны — небесным огнем пожжет». «Не коси — сено от молний сгорит…»
«Ильин день без гроз не стоит» — не просто слепое преклонение перед безудержной стихией, могущей погубить урожай. Это прежде всего готовность русского православного человека вынести все, полагаясь на Волю Божию.
И неробкий путник ощущает беззащитность, настигнутый стихией непогоды вдали от крова. Сухой треск грозовых разрядов, слитый в сплошной грохот, слепящие высверки молний. Ветром опрокидывает стога; хлеб, даже низкорослый ячмень, укладывает в лёжку. Хуже того в лесу, когда земля, опутанная корневищами, дрожит, колеблется — так порывы вихря расшатали деревья; и вокруг мрак, внезапный среди бела дня, и сыплет, лепит в лицо сбитую листву, и ломает сучья, сухостой. Хлынет ливень, докончит начатое ветром, прибьет колосья к земле, погноит порушенные стога… Поджигало, не раз палило молниями сено, вспыхивал хлеб на полосах, несжатый либо сложенный в суслоны! Прямой разор мужиков постигал, коли не дождь — град накроет поля…
Заметим, что с обликом грозного Пророка народная фантазия совмещала также образ былинного Ильи Муромца. У Ильи Пророка в упряжке четверня крылатых лошадей, у Ильи Муромца — шестерня, а если и один под седлом конь, то богатырский. Над родниками, ключами, почитаемыми населением, ставились часовенки во имя Пророка Илии: вода из-под земли бьет, куда конь его ступил копытом.
У нас, по-видимому, не бывало ильинских родников. Ключи, ручьи со сладкой водой, безразлично, около деревень, в тайге ли суземной, на покосах ли, разумеется, обустраивались. Мал ключик — спускали сруб накапливать влагу, ставили скамью для отдыха, на сучьях вешались берестяные черпаки-поилки. В пекучий зной студена вода — зубы ломит. Напьешься и умоешься, присядешь, освободив плечи от лямок пестеря.
Непременно откуда и возьмется черноглазая, с оранжевой грудкой пичуга.
— Уик-тик-тик! — зашмыгает с ветки на ветку, потряхивая хвостиком. А, спутница моя лесная? В сторожихи, гляжу, нанялась?
— Уик-тик-тик!
Полно, успокойся! Воды в колодце не убыло, цел ключик — отмыкать запоры к сокровищам хвойным. А сокровищ этих не счесть; смородина в нависи ягод, роса на траве драгоценней перлов, воздух хмельней вина, и простая вода меду слаще…
«В Ильин день с утра облачно — сев должен быть ранний и ожидай хорошего урожая; облачно в полдень — средний сев; а вечером облачно — сев поздний и урожай плохой».
«Коли к Ильину дню рожь убрана, то новый посев оканчивается до Флора и Лавра (31 августа), а коли рожь поспевает позже, то и сев позже, до Семена-дня (14 сентября)».
3 августа — Семен юродивый.
Вологодчина Симеона и Иоанна Устюгских, Христа ради юродивых, наипаче почитала. Отречься от земных соблазнов, нагу пророчествовать, меж дворов босу скитаючись…
Изустная молва на Семена ничем не откликнулась, кроме пометки, что день-де несчастливый.
4 августа — Марья.
В устных календарях Марьи добрый день — ягодница.
«Коли гроза — сена будет за глаза».
«На Марью сильные росы — льны будут серы и косы».
Женский день, «в поле не работают», не везде, однако, старине следовали.
Все-таки выкрой, Марьюшка, времечко: «в лес иду — пусто, из лесу — густо»!
Малина, ароматнейшая поленика, называемая еще княженикой, смородина…
Нет, не выкроить минуты. Ну-ка, что там в деревенских-то святцах?
5 августа — Трофим.
В устных календарях — бессонник.
Разворотливым хозяевам день короток. «Идет работа — спать неохота». «Долго спать — с долгом встать». Опять же роса вчерась худое пророчила…
Разве в дни страдные до ягодок, работ невпроворот и заботы от сна отбивают!
Между тем в обычаях древности было от 5 до 12 августа справлять «калинники-малинники». Выпало из быта празднество. Уборочная, душу крестьянина веселил хлеб в снопах.
6 августа — Летний Борис-Глеб.
«Борис и Глеб — поспел хлеб». С севом получилась задержка, июнь с июлем выдались холодны, мочливы, вносилась поправка: «дозревает хлеб».
Жать, жать пора! Рожь и в помол, и на озимый сев надобна.
Серпы в руки… Пора, пора!
Землю боготворили, перед хлебом благоговели, только ведь сенокосные, пахотные угодья крестьянину на правах собственности встарь не принадлежали.
Земля Божья — было принято. Наместником Бога на земле государь — установлено. Едино государь, помазанник Божий, волен в жизни и достоянии подданных.
«До Бога высоко, до царя далеко» — на Севере, в волостях, не испытывавших уз крепостной зависимости, землей распоряжалась община, мир. Важнейшие дела миром обсуждались на сходах. Потерявшие землю бобыли, «неработь», лишались права голоса. Мир, общество в волостях обеспечивали сбор податей, налогов, выделяли рекрутов для службы в армии. Мир решал, содержать ли церковь, быть ли училищу для детей. Миром делили землю по душам (с женского пола налоги не взимались, значит, в определении величины угодий в расчет женщин обычно не принимали). На семейном наделе крестьянин поступал по собственному разумению, мог обрабатывать его своими силами, сдавать в пользование соседу, в аренду. Нельзя выйти из общины самовольно. Повинности за тебя миру нести, что ли? М. В. Ломоносов стал профессором, чинами, признанием удостоен, — земляки продолжали вносить за него платежи.
Мир связывал, тяготил. И мир, общество, чувство локтя помогали найти выход из трудных положений.
Взаимовыручка на жатве была в порядке вещей: у нас — помочи, на юге — толока. Прихворнули хозяева, а рожь не ждет…
Вырос в поле дом,
Полон дом добром,
Стены позолочены.
Ходит дом ходуном
На столбе золотом!
За участие в помочах не велось платы. Позор — предложить хозяину своим помощникам деньги.
Из последних на полосе стеблей сплетался венок, несли его жнеюшки, «дочери-перепелочки», «невестки-лебедки»:
Хозяин, хозяин,
Запрягай конечка,
Расписной возочек,
Встречай наш веночек.
В избе, испросив пожаловать за венок, певуньи заливались звончей звонкого:
Дома-то, дома —
Напечено пирогов,
Наварено каши…
Жницы молодые,
Серпы золотые!
Дожали, дожали,
Каравая почали,
Толокна отведали!
Хлебушко, расти,
Времечко, лети
До новой весны,
До нового лета,
До нового хлеба!
Для первых недель августа (по старому стилю еще длится июль) характерны грозы. Настолько мощные, что скот в Ильин день стоял в хлевах, за 6 августа водилось кое-где прозвище «паликопны». Пылали, видать, снопы, до обмолота убранные в скирды-копны, скот гибнул на пастбищах.
Из духовных стихов, распеваемых слепцами, паломниками и составившими самостоятельный бесписьменный календарь, узнавали слушатели:
Святая Анна и Евпраксия,
Алимпиада — игуменья
В лепоте,
Райской красоте
Приемлют услаждения…
7 августа — Анна и Макарий.
В устных календарях — зимоуказница, холодные утренники.
Нижегородской ярмарке именины, и тих-скромен праздник бродячей нищеты, калик перехожих.
Пасеки пахнут медом, в облете запоздалые рои. Яблони клонят долу ветви под грузом румяных плодов, в варенье просится крыжовник, соком налит.
Готов к копке ранний картофель, поздний — осыпает цвет. С гряд натягивает запашисто укропом, огурцами. Сидит репа — «сама клубочком, хвост под себя». Завивает кочаны капуста — «шаровита, кудревата, на макушке плешь, на здоровье съешь»…
Зима? Зачем, осень минуя, пророчить седую чародейку в «месяц-густоед», «щедрый разносол»?
Не одним днем живы, людям от плуга, от серпа и забегать вперед думами, предвидеть грядущее всходов на ниве и себя в избе.
«Припасает к Анне зима холодные утренники». Траву тронула серебристая осыпь инея — значит, зима ожидается ранняя, нравом крутая.
Бывало, встарь на угорах, у берегов рек горели костры: кашицей-ссыпчи-ной, квасом с редькой отмечали свой день псалмопевцы, сказители былин под перезвон гуслей-самогудок. Они выступали, позволю догадку, и носителями народного эпоса, и сами складывали вирши.
Поэтам место разве что среди голи перекатной — дело привычное, стариной освященное.
Бурлил в Нижнем Новгороде вселенский торг. Ежедневно павильоны вбирали тысяч полтораста посетителей. На зерно, нефть, машины, лен, древесину, кустарные изделия, ткани и прочее заключались сделки, умопомрачительные по суммам. Нижегородская ярмарка — именинница, и нечего больше добавить!
Распространившись на Руси еще в XVI веке, ярмарки завоевали признание в губернских, уездных центрах, проникли они и на село.
Тряси мошной, торгуйся, если наметил чем-то обзавестись: на ярмарке мужик — и купец, и продавец, желаньям нет препятствий.
В рядах прилавков, под навесами, на возах и земле на холстинах чего-чего не выложено, не выставлено! Сбруя, хомуты. Малина и черника в корзинах и россыпью. Разлевы с топленым маслом. Кипы овчинных шкур. Косы, серпы…
Цыгане водят лошадей, начищенных, как сапог урядника. Орут зазывалы, перекрывая гомон толп:
— К самовару, почтенные! Чай не пить — откуль силам быть?
— Лампасея, задарма лампасея… Как куснешь, разом уснешь, как вскочишь, ишшо захочешь!
— Гармошка никольска: сама поет — дролям спать не дает!
— Папиросы, табак с турецкой девицей, в супружестве бо-о-льшой баловницей!
Потекли с ярмарок, сельских торжков миткали, кумач. Покупной ситец, дешевая «затрапеза» фабрики купца Затрапезного вынудили вручную расшитые, кружевцем изукрашенные наряды, передаваемые от бабок внучкам, убраться поглубже в сундуки. Деревянную борону-суковатку, соху теснили железный «зиг-заг» и плуг…
Вернется мужик домой и, разуваясь у порога, перед женой охает:
— Ну, ярмонка, ох, народу-у! Все наши жеребят потеряли!
— А ты?
— Что я? Что я? Я по дороге потерял!
8 августа — Ермолай, Ермил и Параскева.
На мельницах, ветрянках и водяных, толчеях, крупорушках спешный ремонт, плотины забраны и копят воду перед большими помолами. Но о мельниках потерялось в веках календарное краснословье, как были они «шумом сыты». О том вон у реки сооружении, с колесом, запрудой, о котором помолвка: «Не жнет, не молотит, только денежки колотит!»
Пробел в календарях, что август — смотрины пополнения, не переводился бы род крылатых и четвероногих насельников мира мхов и хвои, скал и вод.
Бывало, миллионы лебедей, гусей, уток, чаек, гагар вспоит, вскормит побережье Ледовитого океана, острова Соловецкие. Новая Земля, Колгуев — прими их всех, край полуденного солнца!
Льды в темных пятнах моржей, тюленей. Пускают фонтаны киты. Меж разводий бродяжат белые медведи.
Тундра: дикий олень чистит окостеневшие рога о куст ивняка, резвятся оленята, у норы молодой песец лает на сову…
Не углубились деревенские святцы столь далеко за Полярный круг, не затронули они птичьих базаров, стад белух, лежбищ морского зверя. Пропустили и сбившихся в табуны скворцов на лугах, звонкий щебет ласточек, чириканье воробьев в деревнях…
Смотрины днем и смотрины ночью: медведица водит свою семейку в овсы, первые облеты лесов делают филины, покинувшие гнездо, вдали от нор шастают лисята без родительской опеки.
Беда, мнут овсы медведи. Горе горькое, если год плодлив на мышей: от них — не от медведя — ружьем не оборонишься!
Про мужицких захребетников могли бы обмолвиться месяцесловы? Чего нет, того нет.
9 августа — Целитель Пантелеймон и Никола Кочанский.
В устных календарях — капустные щи.
Добро свежих щей похлебать, если к ним ломоть хлеба-новины!
Устные святцы в стремлении оживить время, воспеть родную природу, естественно, поэтизировали земледельца. Всегда с крестьянином, постоянно поддерживали они его нравственно, без устали внушали мысли о значимости хлеборобского труда, не имеющего себе равных для судеб Отечества по изначальной своей сути.
Кто работает на земле — тот настоящий хозяин. «Где хозяин пройдет, там хлеб растет». «Хозяйский глаз зорок — не надо и сорок». «Дом вести — не бородой трясти». Тысячи метких изречений ходили в народе.
Ужо срок приспеет, опять в гости к мужику пожалуют солнышко красное, дробен дождичек, ясен месяц в его терем златоверхий, за тыном серебряным — избенку, соломой крытую…
Николаю Кочанскому, как похвале капустным щам, сопутствовал Пантелеймон целитель.
Сказать, северяне-де жили для собственного здоровья, пуще глаза его берегли, пожалуй, поклеп на предков возвести. В Крещенье в прорубь нырять, на Егорья по росе кататься, с Ильина дня не купаться: отнюдь не все строго соблюдали эти заветы. Появятся весной первые лужи, ребятишки босиком по улицам бегали. Мужики в бане парились — от жары борода трещала.
Обращаться к врачам совестились: «На леченом коне неделю ездят». «Та душа не жива, что по лекарям пошла». Знахарь, бабка-шептунья не спасенье: «Лечит, да в могилу мечет».
Травки, корешки — вот особ статья: «И собака знает, что трава помогает». Дикий хмель-княжок, Божьи ручки, Машины пуговки, вдовец, ладанка, кудлатый звон, перепой, кукушки — вологжанами применялось в лечебных целях около 90 растений. Памятуя великомученика Пантелеймона, сушили чернику, малину, черемуху — ягодку отборную. Тоже от хворобы помога.
10 августа — Прохоры и Пармены.
В устных календарях — менялы.
Слабость наша: у соседа ломоть в руке толще!
Ломоть — так, к слову, сами понимаете.
Осуждала деревня охочих до мены: мол, обмен обману сродни. «Кто меняет, дурака в придачу получает». «Меняй сто рублей, ни копейки не останется».
Подбирая черточку по черточке, чтобы дать понятие о национальном характере, устные святцы скорее выпячивали отрицательные его стороны, пагубные слабости, чем их скрывали, лакируя до неузнаваемости.
«На Прохоры-Пармены не затевай никакой мены».
Ну, разве единожды в год деревенских Трофимов одолевала от забот бессонница, разве только сегодня крепись Прохор с Парменом, чтоб не сменять шило на мыло? Лошадьми и то менялись — «ухо в ухо».
— Махнем не глядя?
Шапка шмяк оземь, глаза от азарта горят.
Потому ходила побасенка: «Менять — не переменять, а как ехать, то нанять».
К выгоде извернуться в слове, поступиться убеждениями? «Поменять веру — поменять и совесть» — на века припечатано.
11 августа — Калинник.
В бору дятел кует — на болоте с квелых березок грошики сыплются…
Калину бы до красна калить, клюкве подрумянивать бока — Калинник норовит в поля. Весной не изошли студеные утренники, опасайся, навестят яровой клин, огородные гряды.
«Пронеси, Господи, калинники, мороком (сырым туманом), а не морозом», — умоляли северяне, у кого в августовские холода не раз пропадал урожай.
Белесым паром клубятся утром низины. Спускаешься, бывало, от Пригорова к Быковской мельнице и видишь: церковь на холме будто ввысь плывет, туманом поднята. Голубое небо, золото лучей встающего солнца — и светлый храм, купол подобен шлему богатыря-витязя…
Туманы задавали работы командам судов Сухоны, бурлацким артелям. Горизонт воды понизился, неисчислимо обнажилось перекатов, мелей каменных гряд: Скородум, Ржаник, Коровий брод, Кривляка, Борона, Вилы, Мутовка, Опоки…
Опоки! Заслышав рев порогов, бледнел бурлак, купец крестился: нечистое место. Черти нарочно в русло камней нашвыряли. Чур нас, чур вражья сила! Три церкви стояло в Опоках: у начала переката, в середине и в конце порогов.
Течение дикое. Валуны. Крутые повороты. В щепы разносило струги и ладьи, гибнул работный люд, топило товары.
Перекат длиною версты на полторы. Высота береговой кручи саженей сорок, и место высокое смешно звалось — Пуп Земли.
Даже в XX веке, с полной победой над бурлаками пароходов, случалось, машины были бессильны противиться напору Опок: впрягались в лямки по 50-100 местных жителей провести суда через перекат.
А туман в Опоках? Пронеси, Господи!
На Северной Двине, когда река обмелеет и сузится фарватер, пассажирские двухпалубные колесники, буксиры переждать мглу притулялись к берегу на отстой. Рвали ночь тревожные гудки. Кто-то сел на мель? Днище распорол о камни-огрудки и взывает о помощи?
С августовских туманов обильней рост «губины», гриба лесного.
И на Пинеге, Вели, Сухоне, Ваге хватало сосняков-беломошников, где при урожае заготовляли бочки борового рыжика, деликатесной для горожан, заурядной для селян снеди.
К грибам бы ножки, да ножки шагают по другим дорожкам!
«Удаленький, горбатенький, все поле обскакал» — ну-ка, о чем речь? И самый недогадливый смекнет — о серпе.
Поле вдалось в ельник. Под кустом тени висит зыбка. Плачем заходится дитя, жнее от серпа не оторваться. Сноп, еще сноп. Пот выедает глаза. Или слезы? Ветер раскачал куст. Сноп, еще и еще сноп… До чего стародавняя картина!
Я-то знал черемуху: она качала мою колыбель, зеленым-зелена кудрявая нянюшка.
Поле наше, семейное. Стоял лес, дедушка Алексей с моей мамой и бабушкой свели его топорами. Что сгодилось из деревьев на дрова, что на бревна — заложить амбар, остальное огрудили и сожгли. Тяжко было пни корчевать, тяжко драть плугом целину: соленым потом досталась нива.
Среди поля и по окрайкам могуче вздымались исполины-сосны: стволы в коре, как в броне, у подножия будто гранитом облицованы. Литые медные сучья держали тучи хвои. Шумели сосны, шумели, — может, мне творили колыбельную?
Тесно трактору развернуться, бросили поле пахать, занялись полосы лиственной молодью.
Был я как-то в родном углу. Поискал черемуху и не нашел. Место забылось за давностью лет? Нянька состарилась, заглушил ее подрост?
12 августа — Сила, Силуян и Иван Воин.
Солдат-отставник, нацепив медали, ставил свечку к образу святого Иоанна Воина. Истово, по порученью честного мира, молились старухи, промышлявшие ворожбой. Ишь, Иван-то тайные кражи раскрывает, от воров бережет. Ивану Воину почет, а и ворожейкам на сей день почестей, подношений не бедно перепадало.
Деревня черпала в своих календарях.
«Святой Сила прибавит мужику силы».
«Сила хлеб силит».
Сила, ох, надобна силушка страду превозмочь!
Паши-борони, жни и коси, сей и опять борони…
«Помирать собрался, а рожь сей!»
От опыта крестьянского уведомление: «На Силу и рожь пьяна».
Перестоялась, к земле долит тяжелый колос, просит: жните, зерно уплывет…
Как где, а у нас по волости день строился примерно так. Сыро с ночного дождя либо росы, давай-ка за косы. Пожни, луга свалены, окашивались межи, заполоски, приречные крутые склоны, гуменники. Косой работать несподручно, траву жали серпами — вынесут к деревне, вялят на поветях. Зимой охапке сена будешь рад, знаемо, что «запас беды не чинит».
Разведрило. Ветер и солнце. Наскоро перекусив, торопились к полям.
На загоне вставай спиной к ветру: против ветра жать — в высоких стеблях путаться, да на жгучем солнцепеке, в духоте.
Горсть по горсти — готов сноп. «На поле ногайском, на рубеже татарском стояли столбы точеные, головки золоченые, теперь лежат люди побиты, у них головы обриты». Снопы, вповалку снопы.
Чтоб солома, колос не отсырели, составь снопы в суслоны. «Девять братчиков под одной шапочкой», — но принято было ставить в суслоны и больше снопов, покрывая их сверху тоже снопом, как зонтиком от дождей.
Обед, если нива — постать не близко, жнецам приносили дети: в кринке, обложенной паклей, горячая картошка, еще узелок, в нем пара-другая огурцов, лук с гряд, в туесках квас и молоко.
— Промялись, мужики? — спросит отец сыновей. Молчат, набычась, вихрастые наследники.
— Чего уж, в ногах правды нет: садитесь, поснедаем.
Они промялись, они умнут и ополовинят, чего там матке с батькой бабушка приготовила.
Пообедали, и сразу за серпы — до паужны, часов в пять вечера. А потом снова жни, ставь суслоны, пока не осмеркнется…
Погодите, лен пропустили!
«Мужик кормит, баба одевает». Мужские руки, известно, до льна не доходчивы. Порой на его уборку дня не выдавалось свободного. Бабы, девки, успевайте: ваша печаль, где силу взять и час урвать!
Вытеребленный лен горсть по горсти укладывали на березовую тонкую вицу крест — на — крест. Вица с крученой петлей на вершинке служила опояской. Снопы в мокропогодье развешивали на козлах для дозревания семян.
Затем вези снопы к гумну. С овинов после досушки, иногда прямо горячие, их расстилали по «долони», глиняному полу гумна, для сколачивания головок. Намолоченное семя с трухой-«коглиной» — в вороха, тресту опять в вязки и на телегу.
Скорей, скорей льняную соломку на пожни под августовские росы.
Суслоны, лен на вешалах и в расстиле… Любо! «Что летом уродится, все сгодится…» Любо, любо!
Со стогов сена канюки сторожат добычу, полохливо трещат дрозды, кочуя из перелеска в перелесок…
На проселке вмятины медвежьих когтистых лап. Душа тает, улыбнешься: экая орясина, шуба дорогая, чего же, толстопятый, бродишь босиком? Лаптями б обзавелся, что ли?
Время-времечко: сев и жатва, с утра трава в инее, к вечеру дождь, на загонах суслоны и близ овсяного поля медвежий след.
Вспахать вспахано, вопрос — чем сеять, коли июнь по хлебу справил поминки? Малоземельных мужиков Присухонья поддерживали хлебные магазины. Под замком хранился закладываемый крестьянами запас. С мирского приговора зерно изымали, кому голодную нужду одолеть, кому войти в Силин день с севалкой на груди.
13 августа — Евдокимово заговенье, пролог крестьянских Спасов.
Скоромное долой со стола, наступает Успенский пост.
14 августа — Первый Спас медовый, лакомка, Спас-на-воде.
В устных календарях — проводы лета, осени встреча, Макавей.
Удлинились ночи, земля остывает. «Со Спаса — холодные росы». «У Спаса всего в запасе: и дождь, и вёдро, и серопогодье».
«Спас — всему час». Час воде светлеть, в небе летать визгливым стрижам, ласточкам-касаткам, вставать в хороводы сыроежкам-говорушкам…
С рубежом движения природы по годовому кругу смыкались в устных календарях советы по хозяйству.
«Готовь гумна и овины».
«В дождь не сей рожь».
«Зреет малина и первые ягоды крупные — хорош ранний сев: первые ягоды мелки — урожайнее сев средний и поздний».
«На тычинке городок, в нем семьсот воевод» — подсыхают кубышки мака. Убирай скорей, на дворе-то Макавей] Бывало, маковым семенем осыпали избу в оберег от злых духов. Ну, а «не уродился мак, пробудем и так». «Семь лет маку не родило, а голоду не было».
У пчел оскудел взяток. Детям лакомка, «Первый Спас соты заламывает (и бабьи грехи замаливает!)».
Собственно, избирателен был этот праздник.
Купали коней, стада с поскотины — в знак проводов лета, встречи осени.
По преданьям, в этот день святили воду, колодцы. Купались совместно женщины и мужчины. Позднее обряд в память годовщины Крещения Руси при великом киевском князе Владимире забылся.
«Успенский пост не голодный». Муки намолото, овощей с огорода, из лесу съестных даров вдосталь. На столе «чиличники» — пироги с грибами, черничники, загибени с начинкой из рыбы, мелко порезанной брюквы. Гороховые, овсяные кисели на постном масле…
Поди, на молодежи лишь и сказывались ограничения: косо посматривали старшие на гулянки-вечерины.
«Грех о празднике робить». Первый Спас имел отличие в «сиротских и вдовьих помочах»: пахали и сеяли озимое на тех, кого обделила судьба, кому нужно подставить плечо.
Ты — за себя,
Мы — за тебя,
А Христов Спас
За всех нас!
Заповедь древности: «На вдовий двор хоть щепку кинь». «Собором черта поборем» — верили. Жизнь убеждала: «С миру по нитке — голому рубаха». Наставляя, как человеку держаться в обществе, деревенские святцы заботились о духовном здоровье народа. С опорой на обычаи заединщины — радости торжеств и перед лицом горя, людской беды. В ряде общин велось выделять вдовам, сиротам угодья, которые обрабатывались всем миром, сообща.
15 августа — Степан и Василий.
В устных календарях — сеновал и диво московское.
Православная церковь с XVI века поминает в этот день нищего, достославного Василия Блаженного, Христа ради юродивого. Святой Василий Блаженный широко прославился на Руси подвигом юродства. И в летний зной, и в лютый мороз он ходил по Москве почти нагим и босым, обличал бесстрашно всюду творимую неправду. Пред его рубищам и веригами Иван Грозный смирялся, бояре заискивали. Погребен чудотворец под спудом московского собора Покрова-на-Рву. Храм этот известен как собор Василия Блаженного. Истинное диво — творение зодчих Бармы и Постника. Всяк, кто бывал на Красной площади, в этом убедился.
Ясно, намек кончать сенокос. Проверь запас кормов, укрой понадежней к осенней слякоти. То-то белели паруса карбасов по Северной Двине, то-то сплавлялось плотов, весельных лодок с сеном по Пинеге, Печоре! Там, откуда сложно вывезти сено, на дальних пожнях, строились сараи-сеновалы. Под крышей корма всего сохраннее.
Любил я, признаюсь, лесные сеновалы. Расступятся елки, осины, засветлеет яркой зеленью росчисть, шаг-два по покосу — и внезапно тишина, безумолчные шорохи взорвутся грохотом: глухари! Обожают они попастись на нежной отаве — самые травоядные птицы тайги, самые пугливые.
Грибов высыпало — красные на белоснежных пеньках подосиновики, черные, с осенним загаром крепыши обабки, розовые волнухи…
Березы уж крошат блеклый лист, рядом стылым туманом повит ручей, а дверь сеновала отворишь — теплом тебя опахнет, солнечным летним разнотравьем. Душа постигнет: удаленный, может, на десятки верст покос — продолжение полей, лугов, как бревенчатый сарай — часть подворья.
Не представить крестьянскую усадьбу без двора. А двор без сена? Скажем, в 1912 году Вологодчина сняла его с 780 тысяч десятин покосов 75 миллионов 558 тысяч пудов. Десятина, знаете, больше гектара. Обойди-ка ее не раз с косой-стойкой, с граблями! Каждый клочок сена, прежде чем оказаться на сеновале или в стогу, тоже не раз прошел через крестьянские руки.
Мужики со своими численниками согласовывали: каков Степан-сеновал, таковому быть сентябрю.
16 августа — Антоны.
В устных календарях — вихревеи.
Их погодой октябрь стоит и в целом грядущая зима. Крутые ветра — к крутой зиме, южный ветер с вихрями — к снежной.
17 августа — Авдотья и семь отроков.
В устных календарях — малиновка, кривые огурцы, сеногной.
Деревне мало было обозначить именины малине, задели огород. Кривобок пошел огурчик, плети желтеют, — Север, куда денешься.
Раньше скошенная трава на граблях сохла, а сейчас — сено в зародах сгорается, плесневеет, коли сметано впопыхах, абы как. Вестимо, «поспешишь — людей насмешишь». Делать нечего, разваливали заплесневелые стога, досушивали сено в валах, заново переметывали — от пыли не продохнуть…
О ноябре малиновке доверялось расхожее предсказание: погожа — канун зимы выдастся пригожим, дождлива, пасмурна — наступит ноябрь серый, снежный.
18 августа — Евстигней.
В устных календарях — житник.
На широте Вологды поспевал к серпу ячмень. Жни жито и смекай: чем по погоде житник отметится, тем декабрь отзовется. Само хозяйствование делало крестьян стихийными естествоиспытателями. «Мужик сер, да ум у него не волк съел» — навряд столь простодушны были деды-прадеды, чтобы по погоде одних суток строить далеко идущие прогнозы.
Августовские «погодоуказчики» — глубинный пласт устных календарей. В язычестве, возможно, на них приходились службы жрецов о благоприятной осени, о доброй зиме. Пустое, впрочем, занятие — гадать. Гораздо существеннее, что за поиском закономерностей в явлениях природы стоят у деревень тысячелетия.
С издержками, неудачами накапливался положительный опыт, дававший власть над землей — пахать, сеять, растить хлеб, разводить скот.
Загадочен, поэтичен обряд заклинания полей на Евстигнея. Повторяли его из года в год, ранней зорькой обращаясь к востоку и западу, югу и северу:
— Мати, сырая земля! Уйми ты всякую гадину… Поглоти ты нечистую силу в бездны… утоли ты все ветры полуденные со ненастью, уйми ты ветры полуночные со тучами, содержи морозы со метелями.
Доймет иногда тоска, улетел бы к Степину логу, к Олешечкиной дерюге, пал на колени: «Мати, сыра земля! Уйми ты всякую гадину… поглоти нечистую силу в бездны!»
Сил нет, тянет покаяться перед землей предков в жизни прошлой — не моей ли виной и заблуждениями обезлюдел, заглох родной угол, и у березы подле крылечка испросить успокоения…
19 августа — Преображение Господне, Второй Спас яблочный, Спас-на-горе.
В устных календарях — вторая встреча осени, осенины.