Сказание об ахарнянах
Сказание об ахарнянах
Перед Ленеями, в самом начале месяца виноделия, в течение одной только ночи, угомонился прыткий Борей, неистовый северный ветер. Над городом тотчас проглянули первые звезды. Показался переливчатый Млечный путь. К утру все небо над городом стало бесконечно высоким. Над Акрополем засияло копье богини Афины, чтобы незамедлительно стать ориентиром для моряков, спешащих к пирейским причалам.
И тут всем афинянам разом ударило в голову, что пора приступать к увесистым амфорам, в которых буйствуют тайные силы, способные разжижать в человеке кровь. Пора прославлять Диониса! На празднествах его непременно будут показаны новые пьесы известных в городе авторов. В том числе – и комедии.
Смех и веселье в мрачные зимние дни, когда с неба беспрерывно сеется дождь, а то и белеющий снег, – по правде сказать, сохранялись только в жилищах зажиточных богачей. Там упражнялись хористы. Седьмым потом исходили в них плясуны и актеры, стараясь изобразить людей не людей, а каких-то потешных живых существ, при взгляде на которых надорвешь себе весь кишечник.
Не дураком было сказано: кому посчастливилось дожить до этих праздничных дней, тому непременно следует умолять небожителей: дайте же насладиться зрелищем театрального действа!
В Афинах в тот год готовилось несколько комедий. Среди них – одна Каллистрата, опытнейшего актера. Впрочем, не оставалось тайной, что настоящим творцом ее является юный Аристофан.
– Аристофан! – зазвучало в городе с новой силой.
– Смелый парень! Даром что хилый…
– Герой!
– И совсем он не хилый…
– Не всем же быть сильным Гераклом!
Ковылял шестой год ненавистной эллинской бойни. Афиняне, столько лет доверявшие Периклу, избиравшие его бессменным правителем, почитавшимся всего лишь стратегом, военачальником, – поначалу поверили его откровенным заявлениям: государство, дескать, готово к любой затяжной войне. Если спартанцы осмелятся вторгнуться в Аттику, заверял Перикл, то афинянам лучше всего отсидеться за Длинными стенами, пока флот не вынудит врага убраться подальше.
Так и получилось. Оставив дома и дворы на разграбление захватчикам, прихватив лишь коров и кой-какое имущество, афиняне сошлись на ограниченном все-таки пространстве, между Длинными стенами, привязавшими столицу к Пирею еще во времена Фемистокла.
Тяжело наблюдать, как огонь и дым пожирают добро. Как все оно превращается в прах под лезвием спартанского топора. Но более всего ужаснуло то, что свалившаяся чума ежедневно уносит сотни, если не тысячи, недавно абсолютно здоровых людей…
Неудачи первых же месяцев военных действий озадачили афинских граждан. Дошло до того, что они не избрали Перикла стратегом. Когда же увидели, что это также не сулит добра, то оказались в худшем еще положении: чума одолела самого Перикла…
Четыре раза в течение шести лет спартанцы опустошали Аттику.
После смерти Перикла власть в государстве оказалась в руках кожевника Клеона. Забияка, крикун, необузданно грубый, он всех заверяет, будто ему одному только ведомо, как выбраться из этой пропасти, в которую рухнул афинский полис. Простой народ проверил вздорному трепачу, как не доверял и умнейшему Периклу…
Впрочем, афиняне знали, что это новое сочинение – не первое в числе наработок Аристофана. Первой его комедией стали «Едоки», вроде также придуманные Каллистратом. Комедия поставлена два года тому назад, когда Аристофану не набиралось от роду и двух десятков лет. В силу этого он не мог попросить архонта о предоставлении хористов. Тогда и начались все эти затеи. С Каллистратом они земляки, родились на Эгине. Да и в центре Афин дом? их стоят впритирку друг к дружке. Так и вошло им в привычку: творить совместно.
Только шила в мешке не утаишь.
Когда Каллистрат поставил вторую по счету комедию «Вавилоняне», будто бы снова свою, да еще приурочил ее к Великим Дионисиям, на которых присутствуют заморские гости, когда в пьесе были осмеяны должностные лица, – о, что тогда началось! Прежде всего взбеленился Клеон. Гнев его обрушился не на Каллистрата, но впрямую на Аристофана. Клеон попытался привлечь «наглеца» к суду, но из этого иска ничего не вышло. В Афинах каждому гражданину вольно думать согласно собственному разумению. Клеон это понял и решил отплатить по-старинному. Его люди подстерегли Аристофана на кривых афинских улочках, куда никогда не заглядывает солнце. Они так пересчитали бедняге ребра, что, говорили, ходили слухи, будто он готов отправиться в Аид. И кто бы мог заподозрить, что он снова станет царапать комедии?
Но, видать, уж так предначертано. Понуждает неугомонный Дионис.
Правда, новую комедию решено поставить не на Великих Дионисиях, где опять соберутся приезжие чужестранцы, а на Ленеях. Пока в город еще не нахлынули гости.
– Говорят, что-то об ахарнянах?
– Об ахарнянах? Го-го-го!
– Что можно сочинить об ахарнянах!
– Уже смешно!
Ахарняне – жители самого крупного дема[35], к северу от Афин. Они без труда выставляют три тысячи гоплитов. Ахарнян привычно видеть в сообществе длинноухих осликов, с хребтов которых свисают тяжелые черные корзины. В этих корзинах развозится уголь, который сами они и готовят. Все ахарняне угрюмы на вид. Их фигуры, вместе с ослами, смешны и без разных придумок. Однако попробуй задеть кого из них смехом! Так накостыляют, что Клеон позавидует…
Да вот и они, ахарняне. В крайнем клине большого амфитеатра ими заполнен весь второй ярус. Все как один: широкоплечие, неторопливые. Не мечутся, подобно юрким торговцам иль закоптелым до глаз гончарам. Вроде бы отдыхают после нелегких трудов. Все в одинаковых, заскорузлых и темных, гиматиях[36]. Интересно, что же мыслится им о грядущих комических представлениях?
Громада Акрополя прикрывает расположенный у его подножия вместительный амфитеатр. Это памятно даже тем афинянам, которые никак не готовы поверить в наступившее вдруг тепло. Прихватили с собою массу одежды, покрывал, подушек, чтобы прикрыть ими голые камни, выстуженные Бореем. А то и голое дерево: не все сиденья в театре вытесаны из камня.
Запасами теплых вещей грешили особенно больные и немощные доходяги, которых родственники доставили сюда на ослиных хребтах.
Они уж никак не надеялись попасть на это зрелище. Глаза у счастливчиков застланы слезами, да руки никак не торопятся вытирать извинительную в такой день досужую влагу.
Как только собравшиеся оказались на своих местах, не без ругани и потасовок, не без вмешательства стражников-скифов, как только разобрались, наконец, чт? выбито на оловянных табличках, указывающих клин и ярус, – все упавшие на сиденья вдруг ощутили, что вещей у каждого – перебор. Под защитой Акрополя, на горячем солнце, при такой массе народа, всем и сразу стало тепло. Кому – так даже и жарко. Кое-кто, еще до начала представления, начал засовывать теплые вещи вниз под сиденья.
Скифы-стражники, всегда ощущающие себя в тепле, обнажали крепкие торсы, чтобы хоть таким незатейливым образом показать свое полное превосходство над изнеженными туземцами. Свое презрение к холодам.
И всем уже стало ясно, что абсолютно правильно поступили те, кто прихватил с собою много вина. На солнцепеке предстоит немало пожариться, покричать, похлопать в ладони. Если комедия, разумеется, станет достойной смеха.
То и дело слышалось:
– Аристофан… О! Такой парень!
А еще:
– Каллистрат!
– О! Каллистрат – голова!
– Ничего не боится!
– А чего такому бояться?
В этом шуме, подобном морскому, зимнему, в этих радостных встречах-объятиях после длительного ненастья, не все и не вдруг заприметили, когда и как оказались уже принесенными надлежащие жертвы. Не все уловили щекочущий запах крови. Не все содрогнулись от резкого визга молоденьких поросяток, умолкнувших под ударами священных ножей, отточенных о гиметтский мрамор.
Некоторые даже не заметили, как торжественно, без спешки, на самом донышке театральной чаши, на той ее четкой грани, где она прикасается к веселой орхестре, уселись жрецы в сверкающих белизною нарядах. Главный среди жрецов, принимая во внимание, чт? это за учреждение, – служитель Диониса Освободителя. У него, пожалуй, самое пышное кресло с искусно выскобленной высокой спинкой, с затейливыми ножками в виде львиных лап и с очень удобными подлокотниками. Не обойдены местами и жрецы всемогущего отца Диониса, Зевса Олимпийского – в первую очередь. Потому что Зевс, в понимании афинян, выступает также в нескольких ипостасях. Бок о бок со жрецом Диониса восседает жрец Зевса-Советчика. А еще – жрецов светлоликого Аполлона – у него их тоже несколько. Он также видится в нескольких назначениях: Пифийский, Делосский, Лавром Увенчанный. Тут же сидят и жрецы Деметры, Артемиды, Посейдона.
Всем перечисленным и не перечисленным божьим прислужникам не вместиться в одном ряду. Для них отведены места во втором: для жрецов Гефеста и прочих олимпийских богов. Конечно, для услужающих местного царя Тесея, славного героя. Для жрецов девяти Аполлоновых муз. Целая толпа. Не будь здесь даже никаких афинских зрителей – так и без них весь театр заполнится на добрую половину.
Первое место среди должностных лиц занимал правитель Клеон. Его большое, бычье лицо (взгляд исподлобья) лоснилось от жира и пота. Крича громче всех, силился он показать, будто ничто его сейчас не волнует. Не беспокоит ничто… Но так ли на самом деле?
Что говорить, всем собравшимся ведомо, куда они пришли. Потому и ведут себя надлежащим образом. Это ведь не на представлении трагедий Софокла или хотя бы заумного Еврипида. Там всегда ощущаешь себя как на строгой молитве во время важнейшего празднества. Особенно занимают слова Софокла. Но на представлениях у Эсхила, говорят, случалось и того похлеще. Тысячи людей, словно малые дети, воспринимают там фразы, долетающие из глубин театральной раковины. Ощущают себя послушными учениками. Да что там учениками. Чувствуют себя букашками перед вымощенной камнями орхестрой! Верят, что перед ними настоящие боги. А не такие, по сути, как все, актеры, которых накануне можно было видеть в подпитии, ругавшимися с продавцами невзрачной рыбешки, только им показавшейся мелкой. Потому что сами они довольно упитанные мужчины…
Это там, на представлении трагедии…
А здесь – комедия. Здесь чем громче хохочешь, обнажая коренные зубы, испуская неприличные в ином месте ветры, – тем приятней твой смех для актера, поэта, хоревта. Даже для вечно напряженного архонта-эпонима. Для всех…
Когда раздался звук деревянной отполированной трубы, означавший начало представления, и тогда не все еще вняли, чт? происходит на круглой орхестре. Поняли только одно: начался пролог. Все дружно расхохотались, завидев странное существо, при взгляде на которое расхохочется даже мертвец. Представьте себе, читатель, взлохмаченного бородача в коротенькой одежонке, которая не доходит до мощных колен, а только подчеркивает безобразную их полноту, усугубленную привязанной к животу подушкой. Из-под одежки свисает длинный фаллос, сработанный из бычьего хвоста. Он почти что касается пыльной земли. Хорошо, что нету здесь женщин… На голове мужика – громадная маска. Вытаращенные глаза на ней, однако, полны ума и внушительного житейского опыта. Могучий голос мужлана тотчас добирается до ушей на самых дальних рядах.
Какое-то время спустя, нагоготавшись над нелепой фигурой, над громадными сапогами-котурнами и мощными голыми ногами, которые сверху, от высоко вознесенных рядов, кажутся совсем безобразно короткими, – зрители успокаиваются. В театре устанавливается тишина. Она взрывается смехом только после того, как отзвучат очередные слова актера. Постепенно становится понятно, что этот недотепа лишь показал себя огородным пугалом. На самом же деле – он вовсе не таков. Зовут его Дикеополем – «Справедливым гражданином». Владеет дедовскими наделами. Как никогда, ему нужен сейчас надежный мир. За мир он готов бороться всеми силами. Добиваться его не только словами, но и могучими кулачищами.
Сейчас же он, только что вывалившись из собственного дома (крайняя слева дверь), сразу оказывается на Пниксе, где обычно проводятся экклесии, народные собрания.
Конечно, подобное начало возбуждает зрительский интерес. Тем более, что с театральных рядов многим взирающим виден настоящий Пникс, сейчас пустынный… Но совсем другое дело, когда он представлен такими придумщиками, как Аристофан и Каллистрат.
Что сочинили эти неугомоны?
На Пниксе-орхестре Дикеополя мигом окружают граждане, явившиеся по зову зычноголосого глашатая. Появляются и должностные лица – пританы, стража. Все ведут себя крайне бестолково, как и в жизни. А зрители, наблюдая за ними, словно взирают на себя, только со стороны. Почесывают в затылках.
Когда же среди снующих вдоль и поперек орхестры появляется прорицатель Амфитей («Обоюдобог»? Вот так имечко!), когда он заявляет о своем происхождении от богини Деметры, утверждая при этом, что имеет поручение заключить со спартанцами мир, – горожане на сцене гонят его прочь. Уходи! Наглец! Осмеливается говорить о мире!
Подобный разворот событий предоставляет Дикеополю возможность высказать свою точку зрения. Но тут на орхестре появляются афинские старейшины, которые ездили послами к персидскому царю. Среди них наличествует и царский посланец по имени Псевдартабаз, царево око. Он и в самом деле выглядит неправдоподобно: его маска – единственный, во все лицо, глаз со зрачком величиною с детский мячик.
Старейшины заверяют, будто персидский царь обещал Афинам помощь против спартанцев.
– Да! Да! – рассыпают послы свои заверения.
Возмущенный Дикеополь не верит никаким увещаниям. Он наседает на перса Псевдартабаза. А тот, испугавшись, прижимая руки к тощей груди, сознается, что все это враки: царь и не думает кому бы то ни было помогать!
Значит, афинские власти обманывают собственных граждан?
Не ст?ит, оказывается, надеяться и на помощь другого союзника, фракийского царя Ситалка. Возвратившийся от него посланец, сотоварищ демагога Клеона, талдычит о какой-то фракийской поддержке. Но приехавшие с ним природные фракийцы воруют у Дикеополя мешок с предназначенным для продажи чесноком. Можно ли доверять ворюгам?
Значит, афинское правительство лукавит во всем?
Все это вынуждает Дикеополя надеяться только на себя. Отчаявшись, он дает Амфитею деньги и просит его заключить со спартанцами сепаратный мир. Только для него, Дикеополя.
Амфитей, чародей и волшебник, быстро исполняет заказ и тут же вручает Дикеополю амфору с миром на 30 лет. Правда, предупреждает, что за ним, Амфитеем, гонится стая ахарнян, пронюхавших об этой сделке.
– Ахарняне?
Да, ахарняне разорены войною. Они люто ненавидят спартанцев, а потому готовы побить камнями каждого, кто заведет речь о мире.
Зрители также кивают головами, соглашась со всем услышанным. Все они начинают пристальней посматривать на тот клин, где сидят настоящие ахарняне. Подлинные ахарняне бурно рукоплещут. Они бы рады увидеть на сцене сородичей, которые гнались за Амфитеем. Все афиняне на скамейках уверены, что ахарнянам лучше всего не попадаться сейчас на глаза. Эти работяги лишились всего, нажитого тяжким трудом.
Но Дикеополь, торжествуя по поводу заключенного мира, исчезает на время и вновь появляется на орхестре уже в составе пышной фаллической процессии, славящей Диониса. В веселом праздничном шествии принимает участие и юная дочь счастливца. Идут и подвыпившие рабы.
Только длится все это недолго. На сцену с шумом врывается хор ахарнян, о которых заранее предупреждал Амфитей. Поначалу, сбитые с толку призывами к молитве, хористы все ж разбираются, что к чему, и разгоняют веселое шествие. Дикеополя готовы они изорвать на куски.
– Так, так его! – кричат своим подобиям на сцене подлинные ахарняне. – Какой такой мир со спартанцами! Бейте его, дурака!
– Бейте!
– Смерть ему!
После отчаянной схватки Дикеополь наконец вынужден заявить, что он готов по суду отстаивать желанный мир, положив, если надо, голову на плаху. Более того, он тут же вытаскивает из дома деревянную дощечку, на которой афиняне рубят головы курам и прочей домашней живности.
– Вот!
– Го-го-го! – заливаются смехом в нижних рядах амфитеатра. – Клади свою куриную голову!
– Хо-хо-хо! – сваливается хохот с верхних рядов. – Сейчас и тебе отрубят, дураку!
Зрители оживляются как никогда. Дело пахнет агоном, состязанием сторон. Это так привычно для каждого эллина. Это делается не только в театре.
Дикеополя вдруг посещает мысль обратиться за помощью к поэту Еврипиду, обитателю соседствующего дома. Ему хочется получить лохмотья, которыми поэт награждает героев своих трагедий. В лохмотьях легче вызвать сочувствие.
На крик Дикеополя из дома Еврипида вываливается привратник. По его маске зрители тотчас узнают актера Кефисодонта, который помогает Еврипиду в сочинении стихов.
– Где сам хозяин?
Привратник с готовностью объясняет:
– И дома он, и не дома… Как хочешь – так и понимай. Душа его гоняется за стихами. Не дома, значит, и сам он. Творит трагедии…
Зрители прыгают от восторга. Еще бы! Сейчас им будет предоставлена редчайшая возможность увидеть сразу двух Еврипидов. Один из них сидит невдалеке от орхестры, в четвертом ярусе, в третьем слева клине. А второй…
Оттолкнув привратника, Дикеополь требует вести его прямо к Еврипиду. Но не к этому, который торчит среди зрителей и тоже делает вид, будто ему смешно, но к тому, который скрывается в доме.
На выдвижной тележке, эккиклеме, чьи колеса издают противный визг, из дверей действительно выдвигается открытая со стороны зрителей будка. В ней сидит другой Еврипид, с той лишь разницей, что у этого, настоящего, в третьем клине, живая голова показалась вдруг такой неприглядной и маленькой, к тому же прикрытой синим плащом. Тогда как у его собрата, на движущейся тележке, голова – с решето иль корыто. Ее не закрыть никакой одеждой. Голова-маска, к тому же, как бы нарочито выставлена на показ. Она постоянно вращается, чтобы зрителям можно было ее хорошенечко разглядеть. Верчение маски продолжается до тех пор, пока не утихает всеобщий хохот.
Но тут же зрителям приходится ахнуть вслед за Дикеополем. Как и он, они всегда предполагали, будто кабинет поэта представляет собой просторное помещение, с белыми колоннами, с занавесями, наполненное убранствами и драгоценностями. А лохмотья, за которыми охотится Дикеополь, составляют в нем лишь забавное исключение. Однако тесный чулан Еврипида снизу доверху забит подобными лохмотьями.
Осмотрев в них все, Дикеополь выбирает рубище Телефа, популярного мифического героя, недавно выведенного Еврипидом в одноименной драме.
– Вот это! Давай!
Стараясь нарядиться как можно неряшливей, он выпрашивает у поэта обугленный светильник со вставленным в него огарком, какое-то тряпье для ран, корзинку для зелени. Стоп! Да это же явный намек на то, что Аристофан считает мать Еврипида базарной зеленщицей!
Зрители хохочут, а Дикеополь забирает еще покруче.
– Дай мне капустки! – канючит он. – Попроси у своей матушки-зеленщицы!
Сценический Еврипид срывается с высокого тона и визжит, как недорезанный поросенок.
– Прочь! Ты дерзким стал! Гони его в шею! – велит своему привратнику.
О настоящем Еврипиде, прикрытом плотным плащом, зрители тут же забывают.
С этими словами поэт-трагик и его выдвижная тележка скрываются в распахнутых настежь дверях.
Но Дикеополю больше поэт не нужен. В рваном колпаке на голове, прикрывшем огромную маску, с длинным посохом, с дырявою корзиною и с каким-то котелком и горшком, – Дикеополь приступает к куриной плахе. Ему предстоит пространная речь перед разъяренным хором ахарнян. Не спеша, укладывается на полу, словно на кровати, подсунув под голову подушку, снятую с собственного брюха. От этого тело его становится худым и стройным.
– Ну-ка! Ну-ка! Что он скажет в свое оправдание? – слышится в рядах настоящих ахарнян, тогда как ахарняне на орхестре со всей решительностью обступают плаху с распластанным на ней обвиняемым.
– Говори!
– Сейчас! Сейчас…
Первым делом Дикеополь объясняет причину этой бесконечной войны. Все произошло, дескать, лишь потому, что бравые афинские парни выкрали в Мегарах гулящую девку Симету. Да, да… Но мегарцы тоже не промахи. Увели двух служанок Аспасии, супруги Перикла. После этого взъерепенился Перикл. И пошло… Что касается Дикеополя, то лично он ненавидит спартанцев. Они вытоптали его виноградники. Да все же спартанцы сами устали от бесконечной бойни. Они готовы заключить мир, а если этого не произошло до сих пор, то виноваты в том афиняне!
Эти доводы, надо сказать, возымели действие на часть упрямых ахарнян. Они все притихли, задумались. Зато другая часть их, не соглашаясь с Дикеополем, призывает на помощь военачальника Ламаха. Оказывается, знатный полководец, не раз избиравшийся стратегом, обитает в доме за третьей дверью, зияющей над орхестрой.
– Дерзайте! Жмите! – подбадривают земляков настоящие ахарняне.
– Жмите! Сильнее!
Ламах выходит на орхестру в сверкающем и гремящем вооружении, с огромным щитом, с копьем и мечом. Словно бог войны Арес.
Кто внимательно наблюдал за Клеоном, те видели, что при выходе Ламаха Клеон вроде забеспокоился: не придумано ли Аристофаном опять чего-то такого…
Ламах набрасывается на Дикеополя с воинской решимостью, стараясь одним махом стереть оппонента в порошок, как сторонника мира, ненавистного людям военным. Но Дикеополю удается сразить его метким замечанием насчет того, что вот, дескать, старики афиняне несут сейчас службу в труднейших условиях, вдали от дома, тогда как молодые и крепкие удальцы, вроде Ламаха, наслаждаются ничегонеделаньем.
Ламах кипятится по-петушиному. Он всегда и везде готов теснить врагов. Он не станет заключать с ними мира! Дикеополь же, в противовес Ламаху, рассылает приглашения во враждебные Афинам государства, зазывая людей ради выгодной торговли. Он всемерно спешит воспользоваться благами своего сепаратного соглашения.
С грозным стуком захлопывается дверь за полководцем Ламахом. Он всегда готов к походу.
После шумных перепалок на орхестре наступает нечто более или менее упорядоченное. Что-то вроде передышки, так называемая парабаза. Устами хора Аристофан призывает сограждан не верить льстивым речам недобросовестных людей, а быть постоянно бдительным при обсуждении государственных дел.
Парабаза в «Ахарнянах» служит для зрителей сигналом приготовиться к серьезному развитию действия. Они становятся свидетелями того, как Дикеополь убеждает ахарнян. Разинув рты, угольщики наблюдают, как на призывы Дикеополя к нему являются люди из враждебных афинянам Мегар, из-за повадок которых, собственно, и разразилась эта война. Теперь мегарцам приходится спасаться от голода. Приходят торговцы из не ладящих с Афинами Фив. Оттуда доставляются продукты, а взамен вывозятся те товары, которых в Афинах полное изобилие. В данном случае – это доносчики, иначе сикофанты. Зрители принимают шутку, с пониманием смеются и без особого гнева посматривают на известных им доносчиков, сидящих в амфитеатре.
Торговля на орхестре кипит. Дикеополь торжествует, в то время как слуга полководца Ламаха, выскочив из дома, тщетно пытается приобрести что-нибудь для прокорма своего воинственного господина.
– Ага! Припекло тебя! – раздается в публике.
– Голод не тетка!
Ламаху действительно следует подкрепиться. Поступают известия, что неприятельское войско опять пересекло афинскую границу. Снова сверкают и гремят доспехи. Ламах отправляется в поход.
Афиняне, а с ними все прочие зрители, в том числе настоящие ахарняне, озадаченные событиями на орхестре, – с удивлением продолжают наблюдать, как Дикеополь, располагая запасами продовольствия, отправляется пировать. В это время полководца Ламаха приносят на носилках. Раненный, голодный – он громко кричит и жалобно стонет.
Дикеополь же, снова появляясь на орхестре в сопровождении грудастых красавиц, справляет праздник. Он приглашает к себе всех ахарнян, и они с удовольствием откликаются на его призывы.
Настоящие ахарняне хлопают громче всех. Они довольны своими соотечественниками. Они ничуть не обижены.
Спокоен и Клеон. Он также громко хлопает. Его лоснящееся бычье лицо – само радушие.
Представление окончено. Афинянам есть над чем поломать себе головы. Простая житейская мудрость Дикеополя позволила ему разрешить все то, над чем безуспешно бьются люди, которые выдают себя за мудрецов. Которые обладают настоящей государственной властью!
Да, ничего не скажешь: боги вложили в голову Аристофана необыкновенный ум…
Естественно, пьеса его получила первую награду.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.