Коллективная самость. Ханна Арендт: интерпретация здравого смысла как истины самости

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Коллективная самость. Ханна Арендт: интерпретация здравого смысла как истины самости

Если философ высказывает научную истину, когда говорит, что чувственные данные человека приватны ему самому, то он имеет в виду и вытекающий отсюда вывод: поскольку индивид сосредоточивает в себе всю совокупность чувственных данных, знает их как целостность, то он тем самым выступает в качестве носителя истины самости. Истина самости совпадает с полнотой мировидения как достоверного для индивида знания.

Это представление может быть перенесено и на истину коллективной самости. Коллективная самость характеризуется общим мировидением, общностью чувств и общностью отношений к окружающей реальности. Общность и полнота мировидения коллективной самости воспринимаются как ее истина.

С рождением информационного общества коллективную самость мог образовывать самый пестрый конгломерат общественных, классовых, национальных, расовых, культурных групп. Возникает так называемый плюральный субъект – характерное явление XXI в., утверждающий истину своего самосознания в цветных революциях. В XX в. обнаружились три типа коллективного утверждения истины самоопределения в истории. Их общая особенность состояла в том, что частные позиции и социальные интересы в них представлялись как универсальные в глобальном смысле. Носителем глобальной истины пути могли представляться отдельная нация, раса как обладающие высшими генетическими и социальными качествами; отдельный общественный класс или союз классов как носителей цивилизационной истины, обеспечивающих процветание всего человечества. Истина самости воспринимается внутри нации, расы, общественного класса как безусловная истина. И в силу этой безусловности допускается ее насильственное утверждение с помощью «механизмов» государственной власти или иным путем. Поскольку истина самости коллективного субъекта утверждается в обществе насильственным путем, то она встречает общее внутреннее сопротивление: не-истина воспринимается как защита свободы. Как это происходит, можно проиллюстрировать на виртуальном примере. Допустим, носитель истины – это маньяк-убийца, пришедший в театр, требующий от актеров точного исполнения предлагаемого текста драмы и обещающий при этом убить любого исполнителя, который скажет нечто такое, что покажется ему фальшивым. Исполнители, конечно, не будут произносить фальшивые речи. Но вместе с тем очевидно, что исполнение ролей они не будут считать реализацией своего артистического долга и даже захотят сделать скрытое или открытое отступление от заданного текста. Маньяк будет утверждать, что такое отступление является неправильным. Но возникает вопрос, является ли неправильной такая неправильность?

Это и проблема самоопределения, формирования личной самости в условиях складывающихся форм идеологической диктатуры коллективной самости. Существует большая литература, которая пытается определить критерии ложного и истинного самоутверждения в различных экзистенциальных контекстах. Когда речь идет о самоопределении коллективной самости, то возникают и слишком широкие и слишком узкие определения истинного и ложного утверждения. Что означает ложное утверждение в различных экзистенциальных ситуациях?

Дон Фоллис (Университет Аригоны, США) сделал попытку избежать как слишком широких, так и слишком узких определений. «Я думаю, – пишет он, – что вы лжете, когда вы утверждаете что-то такое, что вы на самом деле считаете фальшивым»[183].

Относится ли это определение к характеристике самости? В случае солипсиста мы имеем дело с личным убеждением в истинности высказываемого суждения, которое приводит к очевидному противоречию со всеобщим убеждением. Так это ложь или не ложь?

Принимая определение лжи, необходимо выяснить его адекватность тому контексту, в котором возникает феномен лжи.

Как оказывается, оценка лжи как безусловно негативного или позитивного феномена зависит от «встроенности» самости в ту или иную социальную структуру и общий контекст, в котором осуществляют практические действия и принимают решения цивилизационные субъекты. Так, например, во время Второй мировой войны специальные службы использовали механизмы канализации ложной информации для введения в заблуждение противника перед началом тех или иных военных операций. Применим ли в этом случае известный нравственный постулат – «НЕ ЛГИ!»? И можно ли предъявить нравственное обвинение во лжи сотрудникам специальных служб?

Как вы отделяете фальшивую личность, утверждая что это – «лжец», от тех, кто использует механизмы лжи во имя защиты национальных интересов страны или защиты чести и достоинства добропорядочных граждан, а то и спасения их жизни? Не проявляется ли в этом истина их самости?

Ответ на этот вопрос определяется авторитетом высшего порядка, стоящего над повседневностью человеческих отношений. Служение высшей истине оправдывает нарушение истины в повседневных связях и отношениях. Но кто здесь судья? Как мы должны понимать расщепление оснований истины на «высшую» и «низшую» и почему мы оправдываем такие расщепления? Если мы допускаем, что адепты религиозной веры и идеологии твердо знали, что они являются носителями истины, утверждение которой есть добро, противостоящее злу, то тогда мы безусловно должны признать их правоту.

Эпистемология здесь сталкивается с уникальной проблемой невозможности окончательного опровержения постулатов религиозной веры и идеологии. Дело в том, что эти постулаты относятся к возможности, а не к эмпирической реальности. Постулат о неделимости атома опровергнуть возможно путем эксперимента. Атом оказался делим. А представления о конечном состоянии мира опровергнуть нельзя, поскольку это состояние не является эмпирически данной реальностью здесь и сейчас. Аналогичным образом обстоит дело и с конечным состоянием истории. Когда оно наступит, человечества не будет и некому будет фиксировать это конечное состояние.

Здесь истина определяется выбором веры.

Когда мы сталкиваемся с необычайно легкой сменой мировоззрения и идеологических убеждений, то приходим в изумление. Между тем поскольку возникла ситуация, в которой индивид оказывается перед возможностью выбора парадигм веры, то он и делает это в соответствии со своей личной выгодой. Понятие honestum (чести) здесь отсутствует.

Утрата чести как современное массовое явление – это проявление нравственного дискомфорта, который требует своего теоретического оправдания. Таким оправданием и может служить ссылка на здравый смысл. Здравый смысл в современной ситуации становится действительным, свободным от религиозных и идеологических догм, выражением подлинной истины самости.

Вместе с тем очевидно, что здравый смысл – это неопределенное понятие. Его можно расшифровать как реализм, как умение сохранять достигнутое и достигать возможное. Но можно его толковать и как неопределенное стремление к лучшей жизни. Так, например, участница деструктивных акций на Майдане в Киеве зимой 2014 г. на вопрос, почему она присоединилась к бунту, ответила: «Хочу кушать круассаны и ездить по хорошим дорогам на хорошей машине». Никому нельзя запретить стремления к лучшей жизни. Но это стремление нередко превращается в нечто противоположное понятию «здравый смысл».

Константин Крылов в связи с этим справедливо заметил, что если здравый смысл массы сводится к иррациональному «чутью» возможности лучшей жизни, то он зачастую противоречит рациональному пониманию своих интересов. Например, знаменитая неопределенная формула эпохи перестройки «Перемен хотим, перемен!» привела к гибельным результатам, к распаду государства.

Демократы первой волны, отмечает Константин Крылов, владели искусством работы со здравым смыслом, но специфическим образом, осуществляя полуторагодичную кампанию по убеждению жителей СССР в том, что их страна «в сущности-то говоря, уже не существует»[184]. Нежелание распада натыкалось на уверенность, что сделать уже ничего нельзя.

Таким образом, самость, находящая свое основание в здравом смысле, может попадать в эпистемологическую ловушку. Истина бытия не может утверждаться на основе упрощенных массовых толкований здравого смысла. Истину здравого смысла можно представить как сложное построение. Это тем более необходимо, что самость массы становится характерной чертой общественных и политических движений XX в. Коллективная самость связана с рождением общности судьбы масс в контексте мировых войн, глобальных освободительных движений, вовлечения миллионов в противостояние мировых держав в их борьбе за мировое господство. Здравый смысл совпадает с интересами движения жизни и в этом случае с чувствами населения, объединенного условиями совместного проживания и совместного выживания. Стало быть, истина здравого смысла может быть ложной и неоднозначной в отношении к требованиям моральных и правовых универсалий, а значит, и соединять в себе неоднозначные формы поведения. Такое соединение оправдывается интересами жизни. В силу этого движение масс к истине своего бытия обнаруживает специфическую пластичность, плавный переход из одного состояния в свою противоположность, из завоеваний непосредственной демократии в тоталитаризм. Характерно, что для этого пластичного массового движения создаются доктринальные формы со своими понятиями и претензиями на знание истины. Весьма рельефно такие переходы массовых движений наблюдались в Германии – от Веймарской республики к фашистской диктатуре.

В Германии в условиях экономического и политического кризиса нацисты выдвинули лозунги «спасения» немецкой нации и достижения господствующего положения в мире. Эти лозунги по видимости совпадали с интересами сохранения жизни нации и в этом смысле они оправдывали отступления от универсальной моральной и правовой истины. Это такое отступление, которое оправдывало формирование расистски ориентированного национального субъекта, определяло формирование новой массовой самости, специфическое видение реальности через очки расизма, оправдывающего политику геноцида и развязывания Второй мировой войны.

В России после Октябрьской революции массовое движение перешло от форм непосредственной демократии к формам, характерным для культа личности, олицетворявшей истину коммунизма. Аналогичные пластичные переходы массовых движений можно наблюдать и в наше время. В контексте этих реальных исторических процессов особый интерес представляет их эпистемологическое осмысление. Попытку такого осмысления и предприняла Ханна Арендт. Она поставила эпистемологически проблему здравого смысла в контексте ментальности возникающих в XX в. «тоталитарных» и «нетоталитарных» структур. Такие произведения Ханны Арендт как «Истоки тоталитаризма»[185], «О революции»[186], «Лекции о политической философии Канта»[187] и другие вызывали не только широкий теоретический отклик, но и острый общественно-политический резонанс.

Как отмечает Мариеке Боррен (Институт гендерных исследований, Нидерланды), одной из наиболее горячо обсуждаемых тем в современных исследованиях научного наследия Арендт является как раз статус здравого смысла. Расшифровка статуса здравого смысла в концепции Арендт имела ключевое значение в анализе путей преодоления ограниченности и субъективизма в формах массового поведения[188]. Исторический опыт свидетельствует о том, что масса сама по себе не может выработать адекватной концепции государственного здравого смысла. Поэтому ее поведение под воздействием различных, подчас крайне противоречивых, чувств не может без адекватного руководства дать сколько-нибудь серьезный позитивный результат. Если вы хотите нанести непоправимый цивилизационный ущерб какому-либо государству, стимулируйте в нем стихийные массовые движения.

Здравый смысл – это не просто настроение толпы и не доминирующее представление большинства, человеческой массы. Здравый смысл – это видение государственной истины, которая кажется недоступной не только массам или обычному человеку улицы, но и интеллектуалу, полагающему себя знатоком в определенной области знания, специалистом.

Мариеке Боррен исходит из того, что Арендт нашла решение этой проблемы, и задача историка культуры состоит в том, чтобы сделать его очевидным для всех. Смысл этой проблемы может быть истолкован в качестве понимания подлинной самости государственного деятеля. Арендт в одном из интервью отмечала, что государственный деятель окружен армией экспертов. Государственный деятель не может знать все. Он пользуется советами экспертов, которые, как правило, противоречат друг другу.

Разумный государственный деятель подбирает экспертов с противоположными точками зрения, потому что он должен видеть суть дела со всех сторон. И он должен вынести свое суждение «между» этими точками зрения. Способность выносить свое суждение – это способность здравого смысла государственного деятеля, а не толпы. И здесь здравый смысл выявляет свою специфику. Суждения его здравого смысла основаны на глубинном видении реальности. «И все такого рода суждения, – считает Ханна Арендт, – являются в высшей степени таинственным процессом, в котором и проявляет себя здравый смысл»[189]. Самость специалиста определяется признанием исходной истины трансцендентального принципа или приоритета эмпирических обстоятельств жизни. Самость подлинного государственного деятеля – это сложная задача и структура соединения трансцендентализма и принудительной логики эмпирии жизни через содержание его свободного решения. Результат этого решения показывает, попал ли государственный деятель точно в истину или промахнулся.

Мариеке Боррен считает, что дебаты вокруг вопроса, является ли здравый смысл в трактовке Ханны Арендт априорным или эмпирическим, упускают самое существенное. Анализ лекций о политической философии Канта, прочитанных Арендт в 1970 г. в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке, показывает, что кантианский универсалистский подход к здравому смыслу как разделяемой всеми способности чувствовать универсально уже не может быть защищен.

Возникает вопрос, какая реальность не позволяет защищать моральный и правовой универсализм?

Это – реальность здравого смысла государственного деятеля, который отождествляет высшие ценности с утверждением исключительности той цивилизационной структуры, которую он представляет.

Для западного мышления этот тип здравого смысла становится судьбоносным. Он содержит в себе скрытую тоталитарную сущность. Арендт оказалась перед непростой проблемой. Ей нужно было доказать, что тип мышления тоталитарных руководителей влечет за собой формирование массового ложного сознания, тогда как тип мышления нетоталитарных руководителей соответствует здравому смыслу. Это такой здравый смысл, который не может быть полностью зависимым от интересов конкретных эмпирических общин. Но вместе с тем очевидно, что он связан с реальными процессами глобальной жизни. Как в этом контексте можно расшифровать сущность здравого смысла?

Если здравый смысл стоит выше интересов эмпирических общин, то он недемократичен. Если он недемократичен, то он тоталитарен. Как методологически разрешается это очевидное противоречие? Мариеке Боррен полагает, что Арендт рассматривает понятие здравого смысла с позиций философского метода герменевтической феноменологии[190]. Этот метод применительно к суждениям о здравом смысле присущ таким ее работам, как «Условия человека» (1971) и «Жизнь разума» (1978).

Этот метод отличается как от трансцендентальной философии, так и от эмпиризма. Сам вопрос, является ли концепция здравого смысла априорной или эмпирической, не относится к сути дела. Метод герменевтической феноменологии позволяет обнаружить то обстоятельство, что тоталитарная претензия на истину, казалось бы соответствующую требованиям логического рассуждения, в своей сущности является несостоятельной. В работе «Происхождение тоталитаризма» Арендт доказывает, что тоталитарная идеология разрушает саму способность здравого смысла, следствием чего является «уход» народа от реальности мира.

Деградация здравого смысла имеет следствием неспособность людей отличать факты от фикции. Арендт определяет тоталитарную идеологию как претензию на абсолютное объяснение реальности. Рабочим принципом такого рода идеологии является логическая дедукция: она объясняет реальность путем выведения ее дедуктивно из единственной априори постулируемой идеи или основополагающей предпосылки, например «расы». Тоталитарная идеология специализируется на создании рациональной (логической) истины, которая проецируется на историю и природу, в частности средствами пропаганды[191]. В соответствии с исходной идеей возникают когерентные и значимые идеологические нарративы, которые в реальности нигде не существуют. Но рождают «суперчувства», идентичные «nonsense» как противоположность «common sense»[192].

Многообразие возможностей и человеческих перспектив в мире сводится к одной – «единственно истинной», все объясняющей и создающей однообразную массу.

В воспроизведении этой интерпретации тоталитарной идеологии Арендт видела механизм ее массового воздействия на личностное формирование. Могла ли Арендт предвидеть, что настанет такое время, когда политики страны ее пребывания будут утверждать, что все многообразие человеческих перспектив в мире сводится к одной «единственно истинной», требующей для своего повсеместного утверждения механизмов формирования суперчувства? Суперчувство должно лежать в основании истины самости. В этом толковании механизмов формирования суперчувства в отношении какой-то одной основополагающей предпосылки или идеи Ханна Арендт невольно раскрывает внутреннюю логику и скрытого тоталитаризма. Скрытый тоталитаризм выводит дедуктивные следствия из одной постулируемой идеи – идеи свободы, формирует суперчувства на основе пропаганды отношений, которые находятся в очевидном противоречии со здравым смыслом.

Метод герменевтической феноменологии не просто фиксирует факты, но дает их толкование, раскрывая цивилизационный смысл возникающих тенденций общественного сознания и реалий жизни. Абсолютизация исходной идеи идеологии в качестве единственной истины становится фактором вытеснения религиозных конфессий. Таким образом, массовый атеизм стал превращенной формой тоталитарной религии – идеологической псевдорелигией самости массы.

Арендт подметила связь, существующую между идеологической псевдорелигией, рождающей идентичность массового сознания, и возникновением феномена радикального солипсизма, исчезновением реального дискурса между индивидами, их самоизоляцией в условиях страха перед тоталитарным идеологическим давлением.

В такой идентичности феномен самости индивида «не просматривается». Можно предположить, что теоретически он «исчезает» в силу свойства самости массового сознания, охваченного суперчувством тоталитарной идеологии.

Арендт, считает Мариеке Боррен, доказала, что тоталитаризм разрушил традиционные указатели направлений понимания и оценки явлений и событий. «Нить традиции разорвана»[193]. Но в чем заключается «нить традиции»? Если в утверждении тотальной диктатуры идеологии и формировании массовых иллюзий, то можно говорить о продолжении традиций, скажем, традиций якобинской диктатуры, традиций утверждения единственной логической истины Разума, уводившего сознание в иллюзорный мир равенства и братства.

Тоталитаризм не сваливается на человечество из космического пространства: он потенциально живет в истории, так же как и радикальный солипсизм, возникающий как следствие индивидуализма.

Ханна Арендт, будучи студенткой Карла Ясперса, студенткой и близким другом Мартина Хайдеггера, освоила отличную от методологии Гуссерля методологию раннего Хайдеггера, методологию герменевтической феноменологии и применила ее к политической сфере. В этой сфере приходится давать толкование явлений, которые нельзя понять как просто эмпирически данные факты.

Феноменологическое понятие жизненного опыта во многом отлично от эмпирического понимания. Эмпирик убежден в том, что знание происходит из опыта ощущений. Между тем наш жизненный опыт включает оценку, соотносит нас с тем, как мы проживаем нашу жизнь и взаимодействуем с другим. Жизненный опыт, таким образом, имеет внутренний смысл. Если нет смысла, то нет и жизненного опыта. Это и фиксируется герменевтической феноменологией.

Мариеке Боррен считает, что Арендт исследует политические импликации мирового опыта, опыта революций, свободы, насилия, власти, авторитета, средств и целей, социального и политического управления, всегда явленных кем-то другим, и в этом проявляется интерсубъективная природа бытия-в-мире. Самость массы как раз и является формой интерсубъективной природы бытия-в-мире.

Одним из выражений самости массы является феномен товарищества. Товарищество может иметь различный смысл, разное качество. Так, например, товарищество возникает в системе нацистских организаций. Тоталитарная идеология нацизма принуждает к проявлению товарищества в отношении расово идентичных человеческих особей. И это уже выходит за рамки понятия товарищества как такового, того истинного товарищества, которое возникает, как это показал Эрих Мария Ремарк, в окопах, или в горах, воспетых Владимиром Высоцким, т. е. в ситуации абсолютной зависимости жизни людей от их действительной верности друг другу.

В условиях нацизма товарищество предопределено границами расовой «чистоты». Это форма идеологического принуждения к товариществу. Такое товарищество должно сопровождаться официальным выражением публичного суперчувства.

В условиях советского общества феномен товарищества не был связан с требованиями расовой чистоты. Он определялся требованиями интернационализма и классовыми требованиями, требованиями социального братства людей труда. Можно ли дать адекватную оценку таких явлений массовой самости, опираясь на методологию рационализма и эмпиризма?

Рационализм является основанием такой точной науки как математика. Эмпиризм же является эпистемологическим основанием науки, основанной на эксперименте. Строгий эмпиризм предполагает прямое соответствие между восприятием и воспринимаемым объектом. Эмпирик также утверждает, что мы можем иметь прямой, непосредственный доступ к реальности. Между тем когда анализируются явления коллективной самости, то возникают серьезные методологические трудности. Так, например, как следует оценивать коллективы военных, военные соединения различных государств – они идентичны в своей цивилизационной сущности или неидентичны, если иметь в виду события Второй мировой войны?

Осуществим мысленный эксперимент. Группа немецких офицеров решает совместно встретить Новый год. Оценка этой встречи может включать в себя эмпирический и рациональный подходы. Встречу можно считать «удачной», если с точки зрения эмпирического метода она проходила в красивом зале, с новогодними украшениями, хорошо приготовленным угощением и качественными напитками, с музыкальным сопровождением. Она будет считаться «удачной» и с точки зрения рационального метода, если была основана на правильном расчете количества приглашенных девушек, размещения праздничных столов, количества приборов, а также с точки зрения финансового обеспечения этой встречи.

Допустим, встреча группы американских офицеров происходит точно по такому же сценарию. Можно ли считать эмпирическую и рациональную идентичность этих встреч идентичной и в своей цивилизационной сущности?

Этот вопрос возникает, когда мы узнаем, что встреча немецких офицеров происходит в Польше и что они являются офицерами СС, «работающими» на фабрике смерти в Освенциме, тогда как группа американских офицеров встречает Новый год в штате Оклахома, где они находятся в отпуске после осуществления военных операций в регионе Тихого океана.

В чем же неидентичность этих встреч, и по каким методологическим критериям она должна оцениваться?

Аналогичный вопрос возникает, когда мы сопоставляем военный парад на Красной площади по случаю победы Советской армии и капитуляции фашизма и военный парад в Нюрнберге в канун нападения Германии на Советский Союз. Можно представить эти парады как идентичные, если исходить из кажущегося тождества эмпирического участия в них больших военных соединений, высшего руководства и широких слоев населения. Тождественными с точки зрения этой методологии оказываются явления, противоположные в своей цивилизационной сущности.

Арендт, как герменевтический феноменолог, устанавливает, что факты и события не являются для нас ясными непосредственным образом. Опыты требуют интерпретации, с тем чтобы раскрыть их смысл[194].

Феноменолог критически относится к субъект-объектному дуализму. Он исходит из того, что субъект и объект не являются разделенными сущностями и всегда должны рассматриваться в их отношении друг к другу[195].

Герменевтический импульс метода состоит в его ориентации на ПОНИМАНИЕ.

Для Арендт понимание – это специфически человеческий путь к примирению себя с реальностью, с тем чтобы попытаться «быть у себя дома» в этом мире. Посредством этой интимной фамильярности в отношениях с миром мы воспринимаем нечто как нечто истинное в своей подлинности.

Арендт определяет формы научного отношения к фактичности, т. е. случайной и непредсказуемой природе событий. События – это центр анализа, потому что они открывают или освещают определенный путь осмысления мира[196].

Арендт, вслед за Хайдеггером, «перепрыгивает» через исторический путь метафизики, возвращая философию к досократикам. И здесь закономерно возникает вопрос: правомерны ли методологически такие «перепрыгивания» с точки зрения получения цивилизационной истины? Не происходит ли при этом утрата чего-то весьма существенного? Самая существенная утрата состоит в том, что мы не можем методологически осуждать нацизм, если признаем истину скрытого тоталитаризма. И тот и другой тоталитаризм основаны на исходных принципах. Принципы разные, но в чем заключается критерий истинности / ложности принципа? Отбрасывание метафизики не позволяет дать вразумительный ответ на этот вопрос. Почему сжигание людей в печах Освенцима и других фабрик смерти является преступлением против человечности, а сжигание людей с помощью атомных бомб, сброшенных на японские города Хиросима и Нагасаки, таким преступлением не является? До сих пор мы не имеем ясного ответа на этот вопрос, поскольку внешние различия скрывают внутреннее тождество явлений. В недрах метафизики было сделано открытие, позволяющее проникать во внутреннюю сущность явлений. Это феномен чистого мышления, когда мысль оказывается тождественной со своим предметом (Аристотель)[197]. Это обстоятельство и превращает универсалии, выработанные мышлением, в критерий истинности или неистинности эмпирических событий политической, социальной и личной жизни.

Созерцание истины, мышление мышления – это особая форма жизни, «сверхжизнь, являющаяся деятельностью мыслящей мысли» «…деятельность (энергия) разума есть ЖИЗНЬ»[198]. Это, согласно Аристотелю, сакральная деятельность, в которой жизнь Духа оказывается «внутренней» как для мира, так и для человека.

Герменевтический феноменолог бросает вызов эпистемологическому измерению метафизической традиции. Он включает человека в общий контекст эмпирических явлений мира. Герменевтический феноменолог, отмечает Мариеке Боррен, использует понятие мира как смысловой контекст, которым охвачено существование человека[199].

Ключевая предпосылка феноменологической антропологии Арендт, утверждает Мариеке Боррен, состоит в том, что человеческое существование есть прежде всего земное существование. И в этом отношении ее антропология внутренне связана с ранними работами Хайдеггера[200]. Хайдеггер считал, что человеческое существование находится посреди мира и включено в мир, частью которого оно является, и в свое собственное бытие. Эта ситуация выражается двумя понятиями: Dasein и in-der-Welt-Sein. Мы не видим здесь Ich, т. е. Я. И это понятно, поскольку Я оказывается внутри контекста бытия-в-мире наряду с другими формами бытия – растениями, животными, взаимодействующими в определенной окружающей среде. Это сочетание субъективности и объективности и есть та реальность, которая оказывается выражением подлинности бытия. «Я» – это субъективное представление, как «ложная видимость» субъекта. На самом же деле субъект включен в общий процесс эволюции окружающего мира, и он прочерчивает в этом процессе свой путь, отражающий, однако, общее движение.

Нетрудно догадаться, что поиск истины в движении чистого мышления, в котором мысль оказывается тождественной со своим предметом, для Хайдеггера может казаться пустой тратой времени и интеллектуальных сил.

Но вместе с тем Хайдеггер философски предвосхитил распад идеологически выработанных истин коллективных самостей. Внутри исторического процесса возник мощный потенциал массового ситуационного типа поведения людей. Эти тенденции получили отражение и в мышлении Ханны Арендт.

Арендт демонстрировала, что она разделяет взгляд Хайдеггера на бытие-в-мире, но при этом добавляла свое видение – как бытие-в-мире-с-различными-другими[201]. Для Арендт мир является типически человеческим, отличным от тотальности естественных вещей. Хотя человеческие существа являются проявлением биологических форм бытия, как и другие животные, однако для человеческих существ принадлежность к миру противостоит естественному характеру их существования. Тоталитарный опыт укрепил недоверие Арендт к концепциям универсальной человеческой природы, открыл важность человеческого разнообразия и особенностей рождения. Этот подход предопределяет признание различения здравого смысла, характерного для государственного деятеля, и здравого смысла как характерной особенности ментальности самости массы.

Если массовое сознание освобождается от воздействия идеологических парадигм, то здравый смысл проявляет себя как общий смысл, как чувство, посредством которого мы воспринимаем реальность. Здравый смысл делает возможным индивидуальный опыт; и наоборот, деструкция здравого смысла влечет за собой потерю способности индивидуального опыта.

Арендт фиксирует очень важное наблюдение, согласно которому она сравнивает здравый смысл с шестым чувством, которое она описывает как то одно, посредством которого все другие чувства с их частными ощущениями соединяются друг с другом в общий мир[202]. Арендт полагает, что здравый смысл утверждает чувство реальности общего восприятия мира. Она использует термин «Gemeinsinn», выражающий чувство общности. Так возникает общая точка референции, вокруг которой определяются наше согласие и наши разногласия. Здравый смысл, таким образом, включает нас в общий мир, как наш дом в этом мире.

В таком случае здравый смысл оказывается истоком понимания и суждения хаотичной неорганизованной массы. Такой подход к трактовке понятия здравого смысла открывает принципиально новые возможности постижения духовной структуры самости. Если самость не отягощена идеологическим балластом, то ее смысловая структура определяется пред-рассудком, тем, что находится перед логикой, что сформировано изначально местом рождения, а также семейным, этническим, социальным окружением, к истине которого постоянно возвращается самосознание, логически обосновывающее истину этого скрытого изначального смыслового стержня самости. Здесь лежит источник оживления различных современных форм этноцентризма, содержащего в себе шизофренические претензии на статус «исключительных» по своему уму и способности управлять великими державами и всем миром[203]. Эти претензии, как правило, опираются на историческую память, на существование в древности имперского образования. Так формируется новая почва для реализации расизма. Динамика реальности толкает к пробуждению герменевтического процесса, вызывающего к жизни скрытые фундаментальные чувства, проявляя тем самым действие герменевтического круга. Здесь и возможно столкновение герменевтического предрассудка с идеологическим балластом. Вместе с тем происходит выявление подлинной внутренней сущности самости как результата собственного свободного выбора, осознание того, что необходимо дистанцироваться от всех предрассудков, включая «научные» идеологические обобщения.

Механизм дистанцирования включает в себя дистанцирование от наших собственных эмоций и аффектов и вместе с тем он включает воображение, позволяющее расширить нашу собственную ментальность, способность принять во внимание плюральность, насколько это возможно, перспектив других людей. Эту способность Арендт называет «репрезентативным мышлением»[204]. Репрезентативное мышление – это никогда не завершающийся в какой-то конечной точке процесс; это – диалог между мыслящим эго и событиями и явлениями реального мира, образующий круг, но не порочный круг, поскольку здесь осуществляется постоянное взаимодействие и проявление взаимозависимости, в которой происходит взаимообогащение информацией: мы не можем понять себя без нашего путешествия через этот мир, но и мир не может быть понят вне отношения к нашему образу жизни[205].

Вместе с тем хотя здравый смысл и включает в себя репрезентативное мышление, однако он оказывается явлением с «двойным дном», поскольку включает в себя и пред-рассудки, которые поворачивают слепой взгляд на новые, неожиданные и беспрецедентные события, сводя их к тому, что уже было в прошлом и давно известно. Человек, следующий логике своего мышления, может оказаться в одиночестве; но одиночество не является для него препятствием для доступа к истине, если он соблюдает правила логического мышления. Эти правила одинаковы для всех. Все, кто соблюдают эти правила, будут приходить к одинаковым заключениям. Иные формы ментальности нуждаются в коммуникации.

Арендт занимает позицию незаинтересованного наблюдателя, и эта позиция становится «опорной точкой Архимеда», абстрактной, нейтральной или универсалистской, преодолевающей все частные точки зрения и находящейся «над схваткой». Арендт видит тенденцию атомизации жизни современной цивилизации и пытается определить новые механизмы общего взаимодействия людей и гармонизации общественных отношений.

Мариеке Боррен считает, что Арендт восстает против солипсистских тенденций современной философии. Критическое отношение к солипсизму обретает характер более широкого критицизма «модернити», воспринимаемой как культивирование «мира отчуждения» и «полета в self», в самого себя. Эта тенденция ведет к более широкой «субъективизации реальности» и исчезновению здравого смысла[206].

В итоге возникает одинокий человек массового общества, подверженный идеологическим манипуляциям. Как в этой ситуации определяется фигура, ответственная за выражение позиции здравого смысла? Это не актор, который включен в действие и имеет заинтересованность в перспективе, и не наблюдатель как незаинтересованная личность, занимающая нейтральную позицию, открывающую широкую перспективу. Это – обозреватель, рожденный общим миром, находящим свое самовыражение в здравом смысле.

Именно описание здравого смысла как органа, который включает нас в общий мир, и было основанием обвинений Арендт в том, что ее позиция означает «элиминацию других голосов», что, как отмечал Лиотар, ведет к тоталитарной идеологии.

Арендт настаивала на том, что здравый смысл – это наследуемая мудрость, которую все имеют в качестве общей мудрости, предполагающей наличие того общего мира, в котором мы живем. Для личности проблема заключается в правильном определении «своего мира». Личность формируется в конкретной человеческой общности – семейной, социальной, этнической, национальной. Такая общность имеет интегральный интерес в самосохранении. Духовная онтология самости полагается истинной, если она соответствует интегральной потребности в самосохранении той общности, к которой относится данная личность.

Однако данная онтология оценивается с позиций других общностей, образующих глобальный мир. И если онтология частной общности составляет угрозу для самосохранения других общностей в глобальном мире, то истина ее здравого смысла угасает и воспринимается в глобальном мире как не-истина. Здесь находится объяснение фатальной судьбы нацизма в XX столетии. Здравый смысл предполагает общий мир, исходит из его реальности и вводит нас в него. Общее чувство здравого смысла и общий мир глубоко взаимозависимы. Это чувство возникает в пространстве между плюрализмом акторов и обозревателей в нашем постоянном взаимодействии с общим миром, которое в то же время и формирует этот общий мир[207]. Подлинная самость личности расширяет общий мир, в котором эмпирически живет человек, придавая ему глобальное измерение. Носитель такого здравого смысла является космополитом. Но как реальный политик он включен в частную конкретную общность, становясь жертвой определенной идеи. Таким образом, истина здравого смысла самости кажется «мерцающей», меняя свое местоположение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.