Где, когда и с кем именно

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Где, когда и с кем именно

Изощренность и сладострастие царствуют на пиршествах богатых афинян, чья известность прошла через столетия, в домах гетер и куртизанок, что служили любовным фронтом для щедрых любовников. В Греции удовольствие доставляется на дом.

«Пир» Платона, как и «Пир» Ксенофонта, описывает одно из самых популярный занятий афинской элиты. Эти праздники – повод для искусных речей, но и удовольствиям здесь есть место. Когда наступает момент и чувства становятся всесильны, диалектики забывают логику, софисты – силлогизмы, ораторы – красивые речи, политики – государство. Куртизанки, флейтистки, танцовщицы и миньоны набираются из гимнасий, или просто их берут у сутенеров. Это стоит минимум 2 драхмы, но цена может быть и очень высокой.

«Пир» Ксенофонта устраивает богач Каллий в честь юноши Автолика, в которого влюблен. Автолик только что победил в Панафинеях – это один из важнейших афинских праздников в честь богини Афины. Он совершался первоначально ежегодно, но со времени Писистрата раз в четыре года праздновался с особым блеском и назывался Великими Панафинеями. Великие Панафинеи продолжались несколько дней; в первые дни происходили разные состязания – гимнастические, конные и музыкальные; к числу первых принадлежал и панкратий – сложное состязание, состоявшее из борьбы с кулачным боем. Участники состязаний делились по возрасту на три группы: детей, «безбородых» (то есть юношей) и «мужей» (то есть взрослых).

Взрослые ложатся в пиршественной зале на богато убранные ложа. Автолик садится на ложе отца. Гости любуются его красотой: «Всякий, кто обратил бы внимание на то, что происходило, сейчас же пришел бы к убеждению, что красота по самой природе своей есть нечто царственное, особенно если она соединена со стыдливостью и скромностью, как в данном случае у Автолика. Во-первых, как светящийся предмет, показавшийся ночью, притягивает к себе взоры всех, так и тут красота Автолика влекла к нему очи всех; затем все смотревшие от него испытывали в душе какое-нибудь чувство: одни становились молчаливее, а другие выражали чувство даже какими-нибудь жестами. На всех, одержимых каким-либо богом, интересно смотреть; но у одержимых другими богами вид становится грозным, голос – страшным, движения – бурными; а у людей, вдохновляемых целомудренным Эротом, взгляд бывает ласковее, голос – мягче, жесты – более достойными свободного человека. Таков был и Каллий тогда под влиянием Эрота, и людям, посвященным в таинства этого бога, интересно было смотреть на него. Итак, гости обедали молча, как будто это повелело им какое-то высшее существо».

Обед состоит из трех частей: собственно обеда, десерта и попойки (симпозий). Гости едят полулежа на ложах (под левым локтем помещают довольно высокую подушку), по двое на каждом ложе. Около каждого ложа стоит столик, на который подаются кушанья. После первой части обеда, во время которой почти не пьют вина, гости умывают руки и поднимают чаши в честь «доброго гения». После этого они совершают возлияние (то есть выливают на землю немного вина) в честь богов и хором исполняют пеан (то есть песнь религиозного содержания).

«В это время, – повествует Ксенофонт, – к ним на пир приходит один сиракузянин с хорошей флейтисткой, с танцовщицей, одной из таких, которые умеют выделывать удивительные штуки, и с мальчиком, очень красивым, превосходно игравшим на кифаре и танцевавшим. Их искусство он показывал как чудо и брал за это деньги. Когда флейтистка поиграла им на флейте, а мальчик на кифаре и оба, по-видимому, доставили очень много удовольствия гостям, Сократ сказал:

– Клянусь Зевсом, Каллий, ты угощаешь нас в совершенстве! Мало того, что обед ты нам предложил безукоризненный: ты еще и зрению и слуху доставляешь величайшие наслаждения!

Каллий отвечал:

– А что, если бы нам принесли еще душистого масла, чтобы нам угощаться благоуханием?»

Но Сократ отказывается. По его мнению, мужчине не нужно душиться благовониями, потому что для мужчин он не станет этого делать, а женщины, которые сами душатся, желают, чтобы мужчина был сильным от гимнастических упражнений, а не надушенным; надушиться может и раб, а упражняться в гимнасии может только свободный (рабов в гимнасии не допускали).

И снова обращает внимание на выступление танцовщицы:

«– Вот, я вижу, стоит танцовщица, и ей приносят обручи.

После этого другая девушка стала ей играть на флейте, а стоявший возле танцовщицы человек подавал ей обручи один за другим, всего до двенадцати. Она брала их и в то же время танцевала и бросала их вверх так, чтобы они вертелись, рассчитывая при этом, на какую высоту надо бросать их, чтобы схватывать в такт.

По поводу этого Сократ сказал:

– Как многое другое, так и то, что делает эта девушка, друзья мои, показывает, что женская природа нисколько не ниже мужской, только ей не хватает силы и крепости. Поэтому, у кого из вас есть жена, тот пусть учит ее смело тем знаниям, которые он желал бы в ней видеть…

После этого принесли диск, весь утыканный поставленными стоймя мечами. Между ними танцовщица стала бросаться кувырком и, кувыркаясь над ними, выпрыгивала так, что зрители боялись, как бы с ней чего не случилось. А она проделывала это смело и без вреда для себя.

Тогда Сократ, обратившись к Антисфену, сказал:

– Кто это видит, думаю, не будет уже возражать против того, что и храбрости можно научить, – коль скоро она, хоть и женщина, так смело бросается на мечи…

После этого танцевал мальчик.

– Вы видели, – сказал Сократ, – что мальчик хоть и красив, но все-таки, выделывая танцевальные фигуры, кажется еще красивее, чем когда он стоит без движения?

– Ты, по-видимому, хочешь похвалить учителя танцев, – заметил Хармид.

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – ведь я сделал еще одно наблюдение, что при этом танце ни одна часть тела не оставалась бездеятельной: одновременно упражнялись и шея, и ноги, и руки; так и надо танцевать тому, кто хочет иметь тело легким. И мне, сиракузянин, – прибавил Сократ, – очень хотелось бы научиться у тебя этим фигурам.

– На что же они тебе нужны? – спросил тот.

– Буду танцевать, клянусь Зевсом.

Тут все засмеялись.

Сократ с очень серьезным лицом сказал:

– Вы смеетесь надо мной. Не над тем ли, что я хочу гимнастическими упражнениями укрепить здоровье? Или что я хочу есть и спать с большей приятностью? Или что я стремлюсь не к таким упражнениям, от которых ноги толстеют, а плечи худеют, как у бегунов, и не к таким, от которых плечи толстеют, а ноги худеют, как у кулачных бойцов, а желаю работать всем телом, чтобы все его привести в равновесие?»

«Пир» Ксенофонта заканчивается балетом, который изображает брачную ночь Ариадны и Диониса.

«После этого сперва в комнате поставили трон, потом сиракузянин вошел и сказал:

– Друзья, Ариадна войдет в брачный покой, общий у нее с Дионисом; затем придет Дионис, подвыпивший у богов, и войдет к ней, а тогда они будут забавляться между собою.

После этого сперва пришла Ариадна, в брачном наряде, и села на троне. Пока еще не являлся Дионис, флейтистка играла вакхический мотив. Тут все пришли в восторг от искусства постановщика: как только Ариадна услышала эти звуки, она сделала такой жест, по которому всякий понял бы, что ей приятно слушать это: она не пошла ему навстречу и даже не встала, но видно было, что ей трудно усидеть на месте. Когда Дионис увидал ее, он приблизился к ней, танцуя, как бы выражая этим самую нежную любовь, сел, усадив ее к себе на колени, и, обнявши, поцеловал ее. Она как будто стыдилась, но все-таки нежно обнимала его сама. При виде этого гости стали хлопать и кричать «еще!». Когда Дионис, вставая, поднял с собою и Ариадну, можно было видеть, как они мимикой изображали поцелуи и объятия. Гости видели, как на самом деле красив Дионис, как молода Ариадна, видели, что они не в шутку, а взаправду целуются устами, смотрели все в приподнятом настроении: слышали, как Дионис спрашивает ее, любит ли она его, и как она клялась ему в этом так, что не только Дионис… но и все присутствующие тоже поклялись бы, что юноша и девушка любят друг друга. Видно было, что они не заучивали эту мимику, а получили позволение делать то, чего давно желали. Наконец, когда гости увидали, что они обнялись и как будто пошли на ложе, то неженатые клялись жениться, а женатые сели на лошадей и поехали к своим женам, чтобы насладиться ими».

Политики и философы – желанные гости на пирах. Сократ, Перикл, Аристотель или даже, несколькими столетиями ранее, Солон хвастались своими гостями, которые не были образцами добропорядочности.

Завсегдатаи посещают пиршества одно за другим по воле своих желаний. Музыка, игра в кости – все это так же неотделимо от праздника, как и мудрые речи.

От одного пиршества к другому, от вечера до вечера, прожигатели жизни заканчивают тем, что молят о пощаде, таков Павсаний в начале «Пира» Платона: «Что касается меня, я вам заявляю, что я по-настоящему устал от вчерашнего дебоша и я хочу перевести дух, как и все вы; ибо и вы принимали участие на вчерашнем празднике». […]» Эриксимах продолжил: «Раз решили, что каждый будет пить по-своему и без принуждения, я предлагаю выпроводить флейтистку, которая только что вошла; пусть играет для себя или для женщин; а мы проведем сегодня время за беседой; если вы хотите, то я могу вам предложить тему для беседы».

Но наступает момент, когда атмосфера этого вечера меняется, когда пьяницы подначивают друг друга: под утро большинство из них засыпают в том же зале пиршества.

Событие, победа в спортивном или литературном состязании, день рождения, достижения хозяина или его протеже… хороши все поводы для того, кто предпочитает пирушки, но особенно у кого есть деньги, чтобы быть хлебосольным.

Гости приходят один за другим, в компании куртизанки или молодого друга. Эти гетеры, подруги разврата – опытные любовницы, они также занимаются искусством, в том числе музыкой. Самые дорогие – из Ионии. Кроме красоты, у них превосходное образование; они знают поэзию и классическую литературу, умеют поддержать беседу. Этих красивых и утонченных женщин ценит узкий круг людей. Среди них Аспазия, любовница Перикла, или Фрина, любовница и модель Праксителя для статуи Афродиты Книдской.

Аспазия была родом из Милета, она появилась на свет около 470 года до н. э. Отцом ее был философ Аксиох, по легенде он сам отдал дочь учиться искусству любви у гетеры Таргелии из Ионии, так как считал, что красивая и сообразительная девушка может рассчитывать на большее, чем участь домохозяйки.

Так это или нет – неизвестно, но нравы в Ионической Греции были более свободными: женщин здесь не держали в гинекеях, они выходили на улицу, участвовали в общественной жизни и развлечениях. Девушки сами выбирали себе мужей или, во всяком случае, могли отказаться от нежеланного брака. Именно эту свободу и проповедовала Аспазия в Афинах: «Каждая женщина должна быть свободной в выборе мужа, – говорила она. – Муж в свою очередь обязан разрешать жене высказывать свои мысли. Можно вступить в брак при помощи свахи, но только при условии, что каждой из сторон она скажет правду, избегая лживых похвал».

Аспазия приехала в Афины с компанией молодых подруг, и они организовали своего рода «публичный дом нового типа», совмещенный с философским и политическим салоном. Вести ученую беседу с красивой и обольстительной женщиной – это казалось новым, острым, оригинальным. В «дом» к Аспазии приходили философы Анаксагор со своим учеником Еврипидом, убежденным женоненавистником, Зенон, Протагор, врач Гиппократ, ваятель Фидий и мудрейший Сократ. Их привлекали как ученые беседы, так и «маленькие шлюшки», купленные Аспазией у торговцев живым товаром.

«Каким великим искусством или силой она обладала, если подчинила себе занимавших первое место государственных деятелей и даже философы много говорили о ней как о женщине незаурядной», – писал Плутарх.

В «Пире мудрецов» Афинея Аспазия дает советы Сократу, как ему добиться любви прекрасного Алкивиада. Нужно побуждать любовь юноши к поэзии, это поможет смягчить его сердце.

В диалоге Платона «Менексен» Сократ с похвалой отзывается об уроках, полученных у Аспазии:

«Сократ. Но, Менексен, нет ничего удивительного, если бы я умел говорить: ведь моей учительницей была та, что совсем неплохо разбиралась в риторике и вдобавок обучила многих хороших ораторов, среди них – выдающегося оратора эллинов Перикла, сына Ксантиппа.

Менексен. О ком ты говоришь? Видимо, об Аспазии?

Сократ. Да, я имею в виду ее и еще Конна, сына Метробия. Оба они – мои учителя, он обучал меня музыке, она – риторике. И нет ничего удивительного в том, что человек, воспитанный таким образом, искусен в речах…»

И далее Сократ воспроизводит речь Аспазии, посвященную памяти павших воинов, которая приводит Менексена в восторг.

«Менексен. Клянусь Зевсом, Сократ, если верить тебе, счастлива Аспазия: будучи женщиной, она способна составлять подобные речи!

Сократ. Но если ты мне не веришь, пойдем со мною, и ты услышишь ее самое.

Менексен. Сократ, я часто встречал Аспазию и знаю, какова она.

Сократ. Что же? Разве ты не восхищаешься ею и не благодарен ей за эту речь?

Менексен. Напротив. Сократ, весьма благодарен за эту речь ей или же тому – кем бы он ни был, – кто пересказал ее речь тебе. А вдобавок я испытываю великую благодарность к тому, кто ее сейчас произнес.

Сократ. Отлично. Только не выдавай меня, тогда я и впредь буду сообщать тебе многие ее прекрасные политические речи.

Менексен. Будь уверен, не выдам. Лишь бы ты мне их сообщал.

Сократ. Пусть будет так».

Сократ познакомил Аспазию с Периклом, и вскоре афинский стратег стал открыто жить с гетерой. Афиняне с возмущением передавали друг другу: «На глазах у всех он целует ее, когда уходит из дома и когда приходит». В Афинах, где подобные «оргии» с законными женами считались чем-то из ряда вон выходящим, проявление открыто чувств, причем не вожделения, а нежности к гетере, вызывало настоящий скандал. Драматург Кратин заставил персонажа своей пьесы произнести со сцены такие слова: «Отвратительная похоть породила его Геру – Аспазию, наложницу с собачьими глазами».

А знаменитый комедиограф Аристофан обвинил Перикла и заодно Аспазию в войне с Мегарой. (Правда, сделал он это благоразумно, через три года после смерти Перикла.)

Но вот в Мегарах, после игр и выпивки,

Симефу-девку молодежь похитила.

Тогда мегарцы, горем распаленные,

Похитили двух девок у Аспасии.

И тут война всегреческая вспыхнула,

Три потаскушки были ей причиною.

И вот Перикл, как олимпиец, молнии

И громы мечет, потрясая Грецию.

Его законы, словно песня пьяная:

«На рынке, в поле, на земле и на море

Мегарцам находиться запрещается».

Тогда мегарцы, натерпевшись голода,

Спартанцев просят отменить решение,

Что из-за девок приняли афиняне.

А нас просили часто – мы не сжалились.

Тут началось бряцание оружием.

Дело дошло и до суда: Аспазию обвинили в богохульстве, в сводничестве, безнравственности и развращении юных афинянок. Выступая в ее защиту, Перикл не мог сдержать слез. «Он вряд ли пролил бы столько слез, если бы речь шла о его собственной жизни», – заметил Эсхил. Слезы стратега настолько поразили судей, что те сняли все обвинения.

Перикл не мог сделать Аспазию своей законной женой: ему мешал закон, принятый им же, запрещавший афинянам браки с чужестранцами, но, когда двоих рожденных в законном браке сыновей унес мор, стратег заставил афинян признать законным его сына от Аспазии, предусмотрительно названного Периклом.

После смерти стратега Аспазия незамедлительно сошлась с демократом Лисиклом – ей необходимо было укрепить свое положение в Афинах, а также положение сына – наследника Перикла. Лисикл, возможно, благодаря ее урокам превратился в прекрасного оратора и стал очень популярен в Афинах. Но судьба переменчива: через год Лисикла уже избрали стратегом, еще через несколько месяцев он погиб в одном из сражений. Не были мойры благосклонны и к сыну Аспазии Периклу-младшему. Он одержал блестящую победу над спартанцами в морской битве при Аргинусских островах, но был приговорен к смертной казни афинянами за то, что во время бури вынужден был оставить тела погибших соотечественников в море, а не привез их на родину и не предал земле, как полагалось. Пережив возлюбленного и сына, состарившаяся Аспазия умерла в безвестности.

Веком позже Аспазии – в 390 году до н. э. родилась еще одна женщина, которая сводила Афины с ума. Ее звали Мнесарет (Помнящая о добродетелях), и родом она была из маленького беотийского города Феспии. Ее отцом был состоятельный врач Эпикл. Неизвестно, что заставило девушку уйти из дома. Одни говорили, что ей наскучила провинциальная жизнь, другие – что ее отец был осужден и изгнан из родного города и Мнесарет была вынуждена зарабатывать для себя и своей семьи средства к существованию.

Как и Аспазия, Мнесарет приехала в Афины и покорила их своей красотой. В Афинах девушку прозвали Фриной, что по-гречески значит «жаба». Однако это был комплимент: греки отметили необычную светлую кожу беотийки, напоминавшую им кожу с брюшка жабы.

В отличие от Аспазии Фрина не стала содержать бродель, она работала одна и сделала ставку не на философов, а на художников.

Кажется, она хорошо изучила трактат Ксенофонта о советах, которые дал гетере Феодоте Сократ: использовать все доступные способы пиара, заставлять желать себя, создавая впечатление, что получить тебя трудно, но не невозможно, действовать не прямо, а намеками.

Она назначила царю Лидии непомерно высокую сумму за свидание (говорили, что ему пришлось поднять в своей стране налоги, чтобы восстановить недостачу в государственной казне), но отдалась бесплатно философу Диогену, поскольку восхищалась его умом. С тех пор каждый ее любовник был уверен, что его красота и обаяние перевешивают все богатства Лидии, а умом он почти сравнился с Диогеном и платил за ночь с Фриной целое состояние, будучи уверенным, что ему здорово повезло, если такая разборчивая гетера остановила на нем свой выбор.

Она скрывала свое тело от любовника до самого последнего момента, обнажаясь только в полутьме спальни, но охотно позировала скульпторам и художникам, прославлявшим ее красоту.

Самыми знаменитыми ее изображениями были картина Апеллеса «Афродита Анадиомена» и статуя Афродиты Книдской работы скульптора Праксителя. Картина, написанная для храма Асклепия, изображавшая новорожденную богиню, выходящую из волн, не сохранилась, но мы можем судить о ней по одной из помпейских фресок.

Афродиту Пракситель изобразил как одетой, так и обнаженной. Целомудренную «одетую» статую приобрел остров Кос, а воспевающую обнаженное тело, лучащуюся божественной красотой – остров Книд.

В качестве платы за позирование Фрина попросила у Праксителя подарить ей одну из его статуй. Он предложил ей выбирать, она же сказала, что должна подумать. Через несколько дней она бросилась к нему на улице, крича, что его мастерская в огне. Он в отчаянии воскликнул: «Если сгорят Сатир и Эрот, я погиб». Тогда Фрина призналась, что пожар – выдумка, она просто хотела узнать, какие из своих работ сам скульптор ценит больше всего. Фрина выбрала Эрота и подарила его своей родной Феспии.

Лишь дважды в год Фрина демонстрировала свою красоту всем Афинам. На элевсинские и Посейдоновы мистерии она вставала в портике храма обнаженной под восхищенными взглядами собравшихся, а затем шла через толпу в море, чтобы изобразить рождение Афродиты из морской пены. И хотя повод для обнажения был выбран исключительно благочестивый, нашелся человек, который обвинил гетеру в безбожии. Это был оратор Евфий (Евтиас), по слухам – отвергнутый поклонник Фрины. Красавицу заподозрили ни много ни мало в оскорблении установленного культа и желании ввести в государстве поклонение новым богам, в том, что она оскорбляет величие элевсинских мистерий, изображая их в превратном виде, а также постоянно развращает самых выдающихся граждан республики, «отвращая их от службы на благо отечества». Говорили также, что этот заговор состряпали замужние женщины Афин, ревновавшие к Фрине своих мужей. Так или иначе, а гетера должна была предстать перед судом. Она выбрала защитника – известного оратора Гиперида, пообещав ему свою благосклонность. Однако красноречию Гиперида не удалось победить предубеждение афинского Ареопага. Казалось, обвинительный приговор и смертная казнь неизбежны. Но Гиперид оказался самокритичен и, увидев, что его речь не в силах очаровать афинских судей, прибег к чарам более могучим. Он сдернул с плеч Фрины хитон и химантий и обнажил ее перед судьями. Толпа ахнула в восхищении. (Эта сцена изображена на картине художника Жана Леона Жерома «Фрина перед судом Ареопага», написанной в 1861 году.) По греческим представлениям, обладатель гармоничного тела обладал такой же гармоничной душой. Тело Фрины было настолько совершенно, что в нем просто не могла жить нечестивая душа. Судьи благоговейно вынесли оправдательный приговор, а обвинитель был вынужден заплатить крупный штраф. Умерла Фрина в богатстве и почете. О размерах ее состояния позволяет судить такой факт: когда Александр Македонский разрушил стены Фив (336 до н. э.), она предложила горожанам отстроить их заново на свои средства, но при условии, что на них будет установлена памятная доска: «Фивы были разрушены Александром и восстановлены Фриной», но фиванцы отклонили это предложение.

Соперницей Фрины была Лаис, родом с Сицилии. В возрасте 7 лет ее, как и множество ее соплеменников, взяли в плен войска полководца Никия. Девочку продали в Афинах с торгов, и она стала рабыней художника Апеллеса. Вероятно, он и стал ее первым любовником, а через несколько лет отпустил на свободу. Лаис, не обученная никакому мастерству, отправилась в Коринф и окончила там специальную школу для гетер, где обучалась искусству любви, музыке, философии и риторике. В Коринфе она и осталась.

В Лаис влюбился знаменитый греческий оратор Демосфен и пожелал жениться на гетере. Однако он не пришелся по нраву красавице, и она потребовала за ночь 10 тысяч драхм, зная, что он не имел и десятой части этой суммы. К философам она была более благосклонна. Долгое время была любовницей спиритуалиста Аристиппа, но не обходила вниманием и знаменитого циника Диогена. В ее присутствии оба философа старались обратить друг друга в свою веру, но безуспешно.

На деньги Лаис строились и украшались храмы Венеры в Коринфе. Плутарх рассказывает о ее смерти следующее. Лаис покинула Коринф, чтобы последовать за любимым юношей в Фессалию, но там ревнивые жены заманили ее в храм Афродиты и умертвили ее. После ее смерти, в благодарность за царскую щедрость к родному городу, коринфяне воздвигли в ее честь памятник, изображающий львицу, разрывающую на части барашка. На ее могиле, на том месте, где она была убита, была построена гробница со следующей эпитафией: «Славная и непобедимая Греция была покорена божественной красотой Лаис. Дитя любви, воспитанная Коринфской школой, она отдыхает на цветущих полях Фессалии».

Греки сохранили также имена других славных гетер. Они помнили Археанассу – подругу философа Платона, Белистиху – гетеру фараона Птолемея II, которой в Египте воздавались божественные почести, Вакхис – верную любовницу оратора Гиперида, известную своим бескорыстием и добротой, Герпилис – любившую Аристотеля и родившую ему сына, Гликерию – подругу комедиографа Менандра, Гнатену – любовницу Дифила, замечательную своим умом и красноречием, Клеониссу – написавшую несколько работ по философии, Манию – ценимую за необыкновенно тонкую талию, Никарету – основательницу знаменитой школы гетер в Коринфе, Пигарету – бывшую не только любовницей знаменитого философа Стильпона из Мегары, но и прославленным математиком, Теодетту – нежно любившую блестящего афинского полководца Алквиада и похоронившую его.

С временами Александра Македонского связаны имена двух знаменитых гетер. Гетера Кампаспа, была, по-видимому, его первой любовью. О Кампаспе оставил свидетельство Плиний Старший: «Александр, восхищаясь ее выдающейся красотой, привлек Апеллеса нарисовать Кампаспу обнаженной. Она была самой любимой из всех его гетер. В процессе работы Апеллес страстно влюбился в свою модель. Александр, решив, что великий Апеллес сможет как художник оценить красоту Кампаспы лучше его самого, преподнес Кампаспу ему в подарок. Так он доказал себе, что велик не только в отваге, но еще более велик в самообладании и щедрости». Примечательно, что Плиния вовсе не смущает тот факт, что женщину можно было «уступить» другому, не спрашивая ее мнения на этот счет.

Другая подруга Александра, Таис, последовала за ним в Персию и уговорила Александра сжечь дворец Ксеркса в Персеполисе (330 до н. э.). По мнению Плутарха, целью Таис была месть Персии за сожжение Ксерксом Афин летом 480 года до н. э. Позже Таис стала женой соратника Александра египетского царя Птолемея I Сотера, от которого у нее были сын Леонтиск и дочь Ирана (Эйрена), вышедшая замуж за Эвноста, правителя кипрского города Солы.

И наконец, Элефантида – греческая гетера, предположительно жившая в Александрии в III веке до н. э., была известна как автор эротических руководств самого откровенного содержания, которые во времена Римской империи уже слыли библиографической редкостью. По сообщению Светония, у Тиберия на Капри имелось полное собрание ее сочинений. Упоминается она и в эпиграммах Марциала.

Статуи Праксителя также не сохранились до наших дней, но остались копии, по которым мы можем судить об идеале красоты древних греков. В римское время изображение этой статуи Афродиты чеканилось на книдских монетах, с нее делались многочисленные копии (лучшая из них находится сейчас в Ватикане, а лучшая копия головы Афродиты – в коллекции Кауфмана в Берлине).

Интересно сравнить параметры Афродиты с размерами наших топ-моделей. Рост древнегреческой красавицы – 164 сантиметра, окружность груди 86 сантиметров, талии – 69 сантиметров, бедер – 93 сантиметра. То есть на подиум ее, скорее всего, не выпустили бы.

Но во времена греков эти статуи были окружены поклонением. Афродита Книдская считалась в древности не только лучшим творением Праксителя, но и вообще лучшей статуей всех времен. Как пишет Плиний Старший, многие прибывали в Книд только ради того, чтобы ее увидеть. Лукиан, живший в век эллинизма, описывает чувства зрителей, видящих статую.

Все начинается, как обычно в Греции, на пирушке, точнее, на целой серии пирушек, которые три друга устраивают по очереди.

«В этот день я был хозяином и угощал обоих, назавтра – Калликратид, а дальше, после него, – Харикл. Уже во время этих пирушек я заметил по многим несомненным признакам, какие мысли владели каждым: афинянин обзавелся красивыми мальчиками, и все рабы были у него безбородыми, оставаясь в доме лишь до тех пор, пока не начинал темнеть их подбородок; как только щеки покрывались первым пушком, Калликратид отсылал их прочь, назначая управляющими и приказчиками своих афинских имений. Харикл, напротив, был окружен целым хором танцовщиц, флейтисток и арфисток. Весь дом Харикла, словно во время праздника Фесмофорий, был полон женщин, и нельзя было встретить ни одного муж чины, разве только малыша-мальчика или какого-нибудь дряхлого старика повара, который по возрасту уже не мог возбуждать ревнивых подозрений хозяина. Все это, как я уже сказал, с достаточной ясностью вскрывало род мыслей моих приятелей. Нередко дело доходило между ними и до легких схваток, но длились они недолго и не могли привести к решению вопроса. Когда же пришел срок отплытия, оба они вызвались сопровождать меня, и я взял их с собой на мой корабль: как и я, они собрались посетить Италию.

Мы решили причалить в Книде, чтобы осмотреть святилище Афродиты; славилось оно изображением богини – творение искусного резца Праксителя, возбуждающее любовь. Мы спокойно подошли к берегу: сама богиня, думается мне, вела наш корабль, послав на море сияющую ясность. Пока остальные мои спутники хлопотали, как водится, над пополнением наших запасов, я, взяв под руки чету моих любвеобильных приятелей, обошел с ними вокруг всего Книда, немало потешившись вольным видом книдских глиняных фигурок, достойных города Афродиты. Посетив сначала колоннаду Сострата и другие достопримечательности, вид которых мог усладить наш вздор, мы направились к храму Афродиты; двое, я и Харикл, горячо стремясь увидеть богиню, а Калликратид – неохотно, поскольку предстоял женский образ. Я уверен, Калликратид с наслаждением променял бы тогда книдскую Афродиту на Эрота из Феспий.

Едва мы подошли к священной ограде, как навстречу нам повеяли влюбленные ветерки. Ибо двор святилища не был обращен в бесплодный каменный настил из гладких плит, но, как подобает жилищу Афродиты, земля хранила здесь рождающую силу, и ограда была полна плодовых, разводимых человеком деревьев, возносивших к небу зеленеющие верхушки и составлявших в вышине раскидистую сень. Особенно пышно зеленела щедротами самой владычицы взращенная и отягченная плодами мирта, да и остальные деревья все обладали своей долей красоты. И даже те, чьи стволы на старости лет уже поседели от времени, не засыхали, но стояли цветущими и молодыми, пуская новые побеги в напряжении жизненных соков. Вперемешку с этими деревьями росли и другие: те, что не рождают сами плодов, но красота их заменяет им плоды, – кипарисы и платаны поднимали вершины к светлому небу; была среди них и Дафна-лавр, перебежчица к Афродите, давняя беглянка. Плющ влюбленно обвивал каждое дерево и устремлялся ввысь. Тяжелые виноградные гроздья в изобилии свисали с пышных лоз: любезнее нам Афродита с Дионисом в союзе, и сладостно смешение их, если ж расторгнуть эту чету, меньше утехи будет в каждом из них. Под густой тенистой сенью находились веселые шатры для всех, кто захочет отпраздновать праздник. Люди из высшего общества редко посещают эту рощу, но простой люд толпами стекается сюда, чтобы по-настоящему почтить Афродиту.

Вдоволь насладившись пышной растительностью, мы вошли внутрь храма. Богиня – прекраснейшее изваяние из паросского камня – занимает середину помещения. Удивительное изображение: неуловимо улыбаясь, едва полуоткрыв уста. Вся красота богини ничем не скрыта, никакие одежды не облекают тела: богиня стоит обнаженной и только одной рукой незаметно прикрывает свой пол. И столь велика была творческая мощь искусства, что неподатливый и жесткий по своей природе мрамор послушно следует всем изгибам членов тела… При этом зрелище Харикл, словно охваченный каким-то безумием, воскликнул вне себя: «Наиблаженнейший из всех богов Арес, попавший из-за нее в оковы!» С этими словами Харикл подбежал к изваянию и, насколько мог, вытянув шею, прильнул жадными губами к мрамору и поцеловал его. Калликратид стоял молча и дивился про себя.

Храм имеет два входа, с той и другой стороны, чтобы желающие могли и со спины разглядеть богиню, ничего не упустив и всему воздав подобающее восхищение. Войдя во вторую дверь, посетитель может весьма удобно с полным вниманием изучить красоту изваяния и с другой стороны.

Мы решили осмотреть все изображение и обошли вокруг ограды, к другому входу. Едва привратница, которой вверено хранение ключей, открыла нам дверь, внезапно оцепенение охватило нас перед явившейся красотой. Афинянин, незадолго перед этим взиравший совершенно спокойно, теперь, увидев у богини то, чем он привык восхищаться у юношей, тотчас с бо?льшим безумием, чем до него Харикл, воскликнул: «Геракл! Что за спина! Сколько благородства во всех размерах! Как полны изгибы бедер – они полную пригоршню руки заполнить могут! Как соразмерно очерченный зад изгибает свою плоть, ни облегая чересчур тесно кости, ни подымая свою полноту до чрезмерной толщины! Кто сможет выразить, как приятна улыбка изваянных с обеих сторон лядвей! Как безукоризненно стройна линия от бедра и протянутой прямо голени до самой ступни! Да! Вот таков Ганимед, в небесных чертогах наливающий Зевсу сладостный нектар. От Гебы, вздумай она мне прислуживать, я бы не принял напитка!»

А Харикл, пока Калликратид испускал эти вдохновенные возгласы, совсем окаменел от чрезмерного восторга, и взгляд его сделался томным, а глаза подернулись влагой от нахлынувшей страсти».

И дальше друзья затевают традиционный для Греции спор, кто достойней любви: женщины или юноши. Нового в нем лишь то, что Харикл произносит несколько аргументов в пользу женщин, чего не бывало на пирах Ксенофонта и Платона.

«Итак, прежде всего я полагаю всякую утеху тем приятнее, чем она длительней: слишком быстрое наслаждение отлетает прочь раньше, чем удастся его распознать, удовольствие же замедленное становится сильнее. О, если бы сроки жизни нам выпряла длинней скупая Мойра и если бы мы могли непрерывно наслаждаться всей полнотой здоровья и никакое огорчение не омрачало состояния нашей души, – тогда б все время мы справляли праздник и продолжалось одно сплошное торжество! Но так как завистливое божество отказало нам в больших для человека благах, то из тех, что даны, всего приятней нам длительные радости. И вот женщина с девичества и вплоть до средних лет, пока не расположатся на лице ее последние морщины старости, являет собой предмет, достойный любовных объятий, и позднее, когда минет пора расцвета, женский опыт «сказать сумеет юнцов умнее».

Сильно не возмужавший юноша теряет былую привлекательность, – у любовника жесткими стали мышцы возмужавших членов и грубым когда-то нежный, ныне покрытый жесткой растительностью подбородок, и некогда стройные бедра теперь покрылись нечистоплотно волосами. Ну а о том, что менее заметно, я предоставляю знать вам самим, по собственному опыту. А женщина? Все тело ее сверкает белизной и нежностью кожи; густые кольца кудрей спускаются с головы, равняясь красотой с цветущим гиацинтом, а то рассыпаются сзади, украшая плечи, и ниспадают, огибая уши, с ее висков курчавей, чем сельдерей лугов; а остальное тело, на котором и бритва не нашла бы волоска, струит потоки света прозрачней, чем янтарь, сказал бы я, или хрусталь Сидона.

Почему в наслаждении не считаться с противником, чтобы нападающий и покоряющийся были равно утешены? Не настолько ведь мы походим на бессловесных животных, чтобы находить радость в уединенной жизни? Наоборот, дружелюбным союзом сопряженные, мы подчас и в благе видим больше радости, с другими ее разделяя, и тяготы жизненные легче переносим, друг друга поддерживая. Для этого и общий стол люди придумали: поместив очаг посредине дружеского сборища, мы предоставляем своему желудку положенную ему меру угощения; если случится пить фасосское вино, мы пьем его в не одиночестве и не наедине с собой насыщаемся изысканными яствами, но каждому вкуснее кажется разделенное с другом лакомство: объединивши наши радости, мы тем большую чувствуем вместе. Так вот с женщиной встреча любовная той же мерой воздает наслаждению, и любовники расстаются радостно, одаривши друг друга поровну, – если только не согласимся мы с суждением Тиресия, утверждавшего, что женщине достаются в наслаждении две полные доли против одной мужской. Надлежит нам, по-моему, не о том лишь думать, как бы в себялюбивой жажде удовольствия уйти, унося с собой какую-то выгоду, полной мерой взяв от другого наслаждение, но следует также о том позаботиться, чтобы равным воздать за полученное. Никто, однако, не скажет этого о другой любви, никто не дойдет до такого безумия. Здесь любовник, совершивши положенное, удаляется, получив изысканное, по его мнению, удовольствие, а поруганному им возлюбленному достаются на первых порах боль да слезы. Когда же со временем страдания немного умерятся, лишь докуку он испытывает, больше которой, говорят, и не придумаешь; радости же он не получает ни малейшей. Наконец, если позволительно сказать о кое-каких излишествах в святилище Афродиты и это дозволено, то с женщиной, Калликратид, возможно найти утеху и приятным для тебя способом, ибо здесь открыты пути и для того и для другого наслаждения, тогда как с твоими возлюбленными ты никогда не изведаешь того, чем может порадовать женщина.

Итак, если женщина способна утолить и вашу страсть, пусть отныне воздвигнется стена между нами, мужчинами! Если же, по-твоему, пристойно мужчине разделять ложе с мужчиной, то дозволим впредь и женщинам любить друг друга. Да, да, сын нынешнего века, законоположник неслыханных наслаждений, ты придумал новые пути для мужской утехи, так обрадуй и женщин: подари им такую же возможность, пусть одна другой заменяет мужа! Пусть, надев на себя изобретенное бесстыдное орудие, заменяющее данное природой, – чудовищная загадка пашни, не знающей посева, женщина с женщиной, как муж с женой, встречаются на ложе! Пусть наименование разврата, редко достигающее слуха, – мне стыдно даже произносить это слово, – имя трибады впредь выступает гордо, без стеснений! И пусть в наших домах на женской половине отныне вершится непотребная любовь двуполой Филениды! Нет, пусть уж лучше женщина, насилуя себя, доставляет себе мужские наслаждения, чем благородную силу мужчины низвести до дряблой изнеженности женщины!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.