А. К. Устин (Пятигорск). «Большой органон антропоразума»: о генетическом коде культуры и его трансформациях

Двадцатый век стал переломным в истории познания. Теряющая уверенность в перспективном развитии физика, поскольку ей показалось, что все ее теоретические проблемы решены, на его пороге открыла электрон – первого вестника бездонного микромира элементарных частиц – и тем самым подготовила настоящий эвристический взрыв в области материи, обнаружив в ее теоретических глубинах неслыханные потенции ядерной физики и квантовой механики. Синергетика выявила принципы и формы ее неостановимого эволюционирования под импульсным действием того или иного аттрактора. Второй закон термодинамики сформулировал его фатальный предел в понятиях «порядка» и «энтропии». Связав категории пространства и времени с категорией гравитации, теории относительности, Большого взрыва, «черных дыр» и «раздувающейся» Вселенной, авторы этих открытий воспроизвели в представлении современников динамическую картину непрекращающейся космической архитектоники, зашкаливающей наши возможности осмысления. Литература, музыка, театр и искусство, воспользовавшись изощренным классическим инструментарием, совершили свой модернистский Большой взрыв, по информационной энергетике не уступающий ядерному или квантовомеханическому. Аналитическая психология и геополитика не отстали от них в деле раскрепощения своих специфических «монстров» бессознательного, агрессии и расизма. Ввиду указанных и целого ряда других причин ушедший под занавес век стал Первым синергетическим, как бы собственно пассионарным, что в переводе на банальный язык означает апокалиптическим, парадоксальным и непостижимым: мы теперь должны понимать то, чего вообразить не можем. Становящаяся в его финале наука культурология как раз и обязана просветить светом разума его неисповедимые глубины, чтобы по-новому ответить на все те же «последние вопросы» бытия: «Кто мы», «Откуда мы пришли», «Куда мы направляемся в своем беспредельном развитии? «Куда, в конце концов, полетела “стрела времени” из колчана пассионарности?» и «Кто наш водитель – Бог или Сатана в таком случае?»

Поскольку на данные жизненно важные вопросы ввиду их концептуальной сложности не смогла ответить предшествующая классическая культура, то вряд ли возможно ожидать аутентичных ответов и от постнеклассической цивилизации, сконцентрировавшей свое внимание на иных моральных и материальных категориях. Культурология, представляющая собой финальную стадию синтеза гуманитарных и естествоведческих наук, не может по своей природе пройти мимо них, поскольку они составляют важнейшее основание того завершенного и уже даже разрушенного «Здания культуры», аудитом и ревизией которого она должна заниматься в первую очередь. Проблема лишь в том, что в силу огромного количества разного рода трудностей, усложняющих ей путь, она пока что не может принять их в свою систематизирующую лабораторию. Великий культурологический синтез как раз и заключается в том, что, «раздавая всем сестрам по серьгам», она должна совершить гносеологический марш-бросок через эпицентр сложнейшего познания, лишь в какой-то ограниченной мере оговоренного выше, не сворачивая ни на шаг ни влево, ни вправо, поскольку территория культуры, порожденная единым синкретическим разумом, не признает мелкого межевания. Данное положение касается обеих сторон комплементарного познания, складывающегося из естествоведческих направлений, трактующих о земном и материальном, и гуманитарных, трактующих о собственно конструктивном и идеальном. Чтобы узаконить их единый мономатричный алгоритм, необходимо придать ему удобный операциональный вид, который был бы бесспорно принят по обе стороны двояконаправленного познания.

«Большой Органон» принимается здесь как большой гносеосинтез, сводимый к определенному числу структурно-семиотических, иначе говоря, «дейктических» алгоритмов, управляющих невегенеровской «дейтотектоникой геокультурных плит», синтезпредставление о которых, как и многие другие представления, делает синергийную самоорганизацию культуры, управляемую таким же синергийным разумом, явлением наглядным, умопостигаемым, доказательным и операционально-инструментальным, отбрасывая в отвалы науковедческой истории гималаи прошлых накопленных знаний, подобно тому, как модернизм упразднил «все эти дигесты, палимпсесты и четьи-минеи предикативных смыслов, накопленных тысячелетиями борьбы человека за выживание», чтобы непринужденно работать с независимыми тезаурусными темами, а не с неповоротливыми кумулятивными ремами, переполненными онтологическим опытом. Что еще можно почерпнуть из названной монографии и как еще более точно охарактеризовать ее содержание, с тем чтобы увидеть достаточную меру «соосности» гумилевской пассионарности и дейктотектоники, дейктосемиотики, дейктокультурологии? Как их направить в едином эвристическом со-движении?

Предлагаем такую парадигмально-гармоническую схему. Линии культурно-континентального разлома, образующиеся при нагромождении одних геокультурных плит на другие, например, плиты Ренессанса на плиту Античности или плиты модернизма на плиту классическую (выстраивая культурогенную вертикаль, разработка покрывает мифо-сюжет, а модернистская интерпретация – разработку), порождают невиданную информационную энергетику, результирующую из эпохального синтеза их составляющих: нравственности и науки, искусства и конфессиональных установок, новых духовных горизонтов и древних традиций. Имя этой взрывной энергетики – пассионарность, регулярные толчки которой еще долго дают о себе знать войнами, мятежами и революциями в политической жизни и недосягаемыми пиками расцвета в художественной. Пассионарная «стрела времени» истории набирает силу и стремительность над протуберанцами социальной креативности, исходящими из Космоса как «земное эхо солнечных бурь», согласно Александру Чижевскому.

Ментальный универсум культуры тем самым не является в конструировании генетических мыслеформ механическим конгломератом гималаев и гималаев беспорядочного артефакта, произведенного неуемным гением человека, этого «непослушного дитя природы» с открытой индивидуальностью – «ничто по сравнению с бесконечностью, все по сравнению с небытием», как выразился Паскаль. В нем бурлит живородящая пучина, как две капли воды похожая на ту, которая сжигает душу гения в беспримерном экстазе культуротворения. Там, в этой кодо-генетической бездне, сложившейся в течение длинного-предлинного периода сапиентизации под зашкаливающим давлением аккреционного ментального продукта, зажглось Прометеево пламя культурного очага, похожее на тот более ранний огонь, который стал согревать жилище древнего человека и варить ему пищу.

В свое продолжение культуротворческая плазма каскадами бифуркационных извержений породила а) экзистенциальную человекокомфортную ноо- и семиосреду, сравнимую с магической стеной, отделяющей человеческий социум от хаоса – от мрачной бездны панхроноса, в дремучих геологических «расщелинах» которого когда-то стал заниматься рассвет культурной истории, именно она выстроила до небес б) культурогенную вертикаль, этот сверкающий всеми гранями высотных этажей Зиккурат объединенной ментальности, а также в) вышколила коллективистический социум и г) разнообразила инструментальный репертуар его всепроникающего креативного интеллекта. Культура – это то, что реально случилось, случается и будет случаться, равно как и искусство – что могло бы случиться, какими дорогами могла бы пройти культура на своих бифуркационных «перекрестках», обе они стали колоссальным интегральным ускорителем сознания и мышления, творчества и постоянно модернизирующегося мирочувствования. И только абсурд нашего свихнувшегося существования мешает нам заглянуть в эту глубину, в «инфернальные щели» неслыханной эволюции, начавшейся когда-то «с чистого листа» – с трансцендентной пустоты, прежде чем стать, по В. И. Вернадскому, «мощной геологической силой» из преизбытка конструктивного разума, использующего азартные когнитивные процедуры.

Именно язык этого разума, а не жизнь, является истинной вершиной антропоэволюции. Язык последовал за развитием жизни, дополнил и в каком-то смысле «короновал ее на царство» в животном мире. Только человек, в отличие от животных, освоил словесное богатство и символическую сложность коммуницирующего языка, который способствовал возникновению самой сложной формы разумного поведения в биосферном мире. Теорию происхождения жизни без концепции возникновения языка следует именовать пирамидой без вершины, не объясняющей существа ментальной эволюции разумного человека. Увлеченная пестрым разнообразием наличных этнических языков, филология не задумываясь прошла мимо уникальной возможности заглянуть в глубь длинной-предлинной лингвоистории человеческой эволюции.

В этой внегенетической эволюции, еще в полусумраке сознания древнему гоминиду способствовал Жест – коммуникационный дубль-канал самовыражающейся воли первосознания, создающего в своем еще ничем не замутненном лингвоистоке общекодовые структуры информации и коммуникации.

Слова Н. И. Жинкина о том, что «метаязык и есть то принциально новое, что появилось у человека и из чего вырос человеческий язык в целом», мы адресуем именно Жесту и больше ничему: он есть метаязык в самом что ни есть аутентичном смысле этого слова. Поскольку в начале всех начал он «вышел из трансцендентного Ноля», как выразился бы по такому неординарному случаю М. Мамардашвили, то он явился сразу как самый мощный и порождающий естественный язык, перекрывающий все окультуриваемое человеком пространство целиком. Если характеризовать его вообще, то язык предстает как отлаженная система символической коммуникации. Его слова, жесты, мимика и всякие другие знаки служат сигналами-символами для лингвистической координации человеческого поведения. В новосозданный коммуникационный круг включаются затем в силу «каскадного эффекта» многочисленные понятия из окружающей среды и антуражные предметы последней, так что символознаки оказываются связанными еще и с мысленными слепками объектов и явлений. Так начиналось мышление. Поскольку символы всегда являются проекциями идей, в этой части креативного сознания, по представлениям Ч. С. Пирса, «символы дают нам средства мыслить о мыслях… Они позволяют нам, например, создавать Абстракции, без которых мы бы лишились великого двигателя науки… Символы суть сама подоснова нашего разума, поскольку быть орудием абстракции является главной функцией символа». Также можно далее логично утверждать, «что и без слова и имени нет вообще разумного бытия, разумного проявления бытия, разумной встречи с бытием… Нет без слова имени также и мышления вообще», как об этом позже заявит А. Ф. Лосев.

Ментальная роль символа-жеста в культуре стала подобной статусу клетки в биологическом организме, которая структурно оформила жизненное биопространство, что в согласии с одной из смелых теорий последних десятилетий стало пространством познания. Если роль первого подсказала нам «глубинную» концепцию культуры, то главенствующий иерархический статус клетки подсказывает нам «глубинную теорию» жизни, до которой нам пока что нет дела. Незаурядная роль элементарной физической частицы точно так же естественно подводит нас к непроглядной «бездне» материи. То, и другое, и третье суть элементарные составляющие жизни, материи, духа – некая предельная концентрация креативной «плазмы», что лежит глубже человека и мира как основа этого мира и мыслящего человека.

Значит, жест не только древнее культуры и ее мышления, но и значительнее, а возможно, и ценнее всего остального, что благодаря ему наработано в лингвовселенной знака и лингвовселенной культуры, поскольку он оказывается нежданным создателем всей человеческой психосферы в целом. Материальная Вселенная или, более конкретно, галактика Млечный Путь и ее Солнечная система уже как бы ожидали свой космический Разум и его ментальное воплощение в человеке. Так что к тем более чем трем десяткам параметров, рассчитанным на живое мыслящее существо, каким явился вселенский актуализирующий Homo sapiens, необходимо, наконец, добавить и то самое существенное, без чего сообразительный первопредок-гоминид не мог бы продвинуться в развитии своей сообразительности ни на шаг. Это – геокосмический первоязык, язык всеблагого космического жеста, отражающего свето-теневое мерцание звездной бездны и тем устанавливающего ментальные параметры по астрофизическим канонам слепленного человека. В Библии сказано: «из глины». Так что все было на самом деле основательно предподготовлено к явлению «царя природы» человека великим Антропным принципом и звездной его колыбелью, заблаговременно обустроенной, прежде чем он научился по «грамматическим» правилам Космоса жить, говорить и творить.

Что касается конкретного языка человеческой особи, то тут возникают разночтения. Естественный этноязык представляет собой последовательное воплощение быстротекущего времени, тогда как для разговора о вечном и вневременном он малопригоден. И только Язык с заглавной буквы как язык музыкального жеста: сознание человека было разбужено именно звукосферой, а не чем-то иным, способен «разговорить» немую ноосферную бесконечность. «После тишины лучше всего невыразимое способна выразить музыка», по мнению Олдоса Хаксли. В той же мере, как поэзия явилась началом прозаической речи, так и музыка, отражающая жизнь чувств и жизнь духа, стала началом экзистенциального Жеста, органически сопряженного с мыслью. Отсюда генератором всякой помысленной идеи становится ее мелодический посыл, идущий из физического космоса как вечного, надвременного, надъязыкового обиталища вселенского порядка, каждый данный момент преодолевающего панхронный хаос.

Если дискретное состояние реальности передает обыденный язык, то фундаментальное состояние мира на «свернутом» уровне может быть описано лишь неким абстрагированным музыкоязыком – едва осязаемой музыкальной плотью, еще точнее сказать, ее духом. Не отстает от нее и поэзия, поскольку из первозданной стихии язык сохраняется только в ней. И мышление, и поэтическая речь когда-то возникли из «первопоэзии», которая ближе к начальной речи, чем любой другой способ выражения мысли.

Для постоянного поддержания креационной плазмы ментального конструирования она, соответственно, учредила далее специфические логико-лингвистические коды и шифры, помогающие штамповочное производство умственных артефактов поставить на поток, а заодно удвоить и утроить геномную информативность на обеих взаимореплицирующихся «спиралях» одновременно: глубинной интенциональной и поверхностной исполнительской.

Тем самым культура стала матричным программатором информационного моделирования мира уже на исходном рубеже культуростроительства через ритуальное сознание коллектива перволюдей в повторяющихся архетипических семиообразах доглагольной и даже доязыковой презентации. При этом она не отменяла понимание культурных прафеноменов именно и исключительно как семиознаков, несущих на себе информацию в виде новых версий онтологий зачаточного культурознания и всякий раз преодолевающих гравитацию обыденного разума.

У наших предков, как и у детей, мир физический и мир мысли составлял в тот момент, впрочем, как и теперь в постмодернизме, единый партипационный магический комплекс, когда «мысль оттесняет наблюдения и наблюдения оттесняют мысль», как выразился о переменчивой динамике детской психики Ж. Пиаже, так как неразвитый человек-ребенок является «рабом прямого восприятия».

Такому постоянному мысленному противостоянию, на практике учреждающему и воспитующему творческое сознание, способствовала конститутивная роль ритуала в первобытной культуре. Ритуал – это многотысячелетний «тренажер» ума и сердца, символьного языка и понятийного мышления, дихотомически раскалывавший всякий раз духовную человекосущность на «до» и «после», на земное и сакральное, на «жизнь» и «смерть», на действительную ойкумену и скрытую преисподнюю, а также рай и чистилище. Только конец придает смысл всякому опыту, в том числе и операциям умственного «процессора», который постоянно занят переживанием интеллектуальной «картины мира».

В мировой картине повторяющийся ритм как феномен природы, но также и как ритуальное начало ноосферного культивирования окружающей среды, наложил неизгладимый отпечаток на мировосприятие людей – мировосприятие ее социоприродных процессов. Символ космического ритма – древнейший образ, существовавший во всех культурах. Чем древнее мифы, тем более они ритмичны по форме и по содержанию. Они, как подмечено палеоантропологами, умозрительно не придумывались, а выкрикивались, выплакивались, выпевались, вытанцовывались в бесчисленных ритуальных хороводах на злобу дня. Ритм превращает поступок в мимическое действо, в пляску, танец, делает язык ритмопоэтической речью, на его основе возникает песня и первичная музыка. Еще пребывая в полусумрачном анимационном сознании, человек трепетно чувствует космический ритм, ритм природы и запечатлевает их в своих бытовых вещах и в пещерном, наскальном искусстве. Отсюда возникла и божественная симметрия всего вещественного окружения человека, как примитивно-бытового, так и высокоэстетического. Как и действие хейзинговской игры, стоящей у истоков операциональной культуры, действие ритма на этом не заканчивается, а только начинается. Вся постхейзингенская культура – с XVIII в. и по настоящее время – все более интенсивно проникается взаимосвязанной энергетикой игры и ритма, в основе которых действует обоюдонаправленный ритм как повтор и повтор как игровой ритм. Дейксисная, главная и универсальная, ритмоигровая синергия организует мышление, строит ментальный мир и культуру. Они суть основополагающие процессы духовной ноосферы, исследованием которых ученому следует заниматься прежде всех других проблематик на разных уровнях дейктической иерархии.

С введением далее вышнего мира богов в дольний мир человека новоприобретенные навыки закреплялись окончательно. Еще до всякого Ницше (основатель модернизма подсмотрел уже закат (sic!) страстного желания человека превзойти самого себя, после которого произошло его Люциферово падение в пропасть) началось умственное «самопревышение» человека: превышение внешних и внутренних нравственных габаритов под воздействием самого мощного синергетического «аттрактора», когда-либо возникавшего в истории эволюции духа: божественного Олимпа, перед которым смиренно преклонил свои колени звероподобный человек и во славу которого ныне и присно стали совершаться организованные сакральные ритуалы, закаляющие тело и душу и еще больше совершенствующие коллективное мышление и его язык, в словах которого стала обретать голос сама реальность, а не только магическое воображение. Все основные инстинкты и основные формы мышления и чувствования явились именно коллективными психическими образованиями, поскольку протяженность надличностной памяти несоизмерима с протяженностью памяти индивидуальной. Присущее древним правополушарным кодам пролонгирование любой генерализации в прошлое «удлиняет руку» индивидуального опыта: открывает возможность его сопряжения с архетипическими образцами родового существования человека. Так что прошлое, уходящее во мглу веков, едино для всех цивилизованных людей.

Но был еще и «Олимп» мифологических героев, а не только священных богов. По мнению Е. М. Мелетинского, специфика деятельности галереи культурных героев «не сводится к добыванию культурных благ, культура включает в себя и общую упорядоченность, необходимую для нормальной жизни в равновесии с природным окружением»!

Особенно быстро развитие человека пошло с возникновением членораздельного языка вместо «птичьего» и жесто-мимического, постепенно отошедших на второй план. Теперь уже производство «культурных» предметов еще стремительнее обогнало создание орудий труда и, в свою очередь, способствовало быстрому развитию древних технологий.

Нигде, кроме как в языке, мир полностью не присутствует, хотя мир хочет быть высказанным, а присутствие мира в языке требует человека, так что язык – это еще и возможность человека дать высказаться миру. В первобытную эпоху мир представлялся людям говорящим шумом ветра, плеском воды, шелестом листьев. Мир говорил деревьями, землей, птицами, животными, вещами. Так что человеческий язык – не просто выражение мысли, чувства и желания, язык в этом смысле – это способность человека откликнуться на все голоса многоголосого окружающего мира и придать им «гуманитарное» звучание. Но, чтобы на самом деле осуществилась такая грандиозная разверстка его языковой характерологической сущности, наш вид претерпел мутацию необычайного масштаба – своего рода когнитивный «Большой взрыв» по нескольким направлением, один другого сенсационнее.

В сознании разумного человека с введением божественных категорий разверстался-распялился заодно и весь понятийный космос на «низ» и «верх», «левое» и «правое», земное и сакральное, вышнее и дольнее, большое и малое, важное и несущественное, необходимое и случайное, мужское и женское, порождающее и порождаемое – не перечесть всех парносвязанных мыслительных категорий, занявших свое законное место под непомерно расширившимся черепом неоантропа «аристотелевского» класса.

Величайшая гносеологическая «схизма» ментального синкретизма на «поверхность» и «глубину» окончательно произойдет в культурной истории много позже в связи с началом движения «геокультурных плит». А именно конкретно тогда, когда плита Классики, точнее, классического «бисквита» «кулинарно» приготовленного на кухне религиозного Средневековья, интерпретационно надвинется на плиту Античности, безостаточно переварив в этой вертикализованной «пищевой цепи» новосоздаваемой ноосферы ее первосубстанциальный мифосюжет.

Только совсем недавно биология подошла к изучению длинной-предлинной истории генетической эволюции клетки, этого «краугольного камня» зодческого великолепия земной Биосферы, в то время как взгляд полусемиотизированной гуманитарной науки все еще теряется в непроглядной мгле зообиологической истории, не имея для ее метологического просвещения ни инструментальной оптики, нипринимающей концептуальной платформы, ни хотя бы вдохновляющего оптимизма для орлиного полета отточенной «стрелы познания» в ее глубины.

Поскольку семиотика культуры – это уже наука не о словах, а о более обобщенном материале – знаках и символах, то в «анамнез» последних естественным образом входит суверенный жест. А так как жест является самой древней единицей коммуникации – подобно коммуницирующей клетке в биоорганизме, согласно сантъягской школе, – то таким же естественным образом он должен стать концептуальным обоснованием и конструктивным фундаментом всей коммуникативной системы в целом. Логическая цепочка продолжается тем, что коммуникативная система представляет собой основание языка и культуры, которые порождает мышление, возникающее в створе между природой и разумом. Так что жест – это краеугольный камень всего и вся в геокосмическом обитании и обетовании рационально обустроенного человечества. Любые процессы передачи хранения или переработки информации осуществляются при помощи дейктических знаковых систем, являясь по определению семиотическими, изначальными и финальными.

Тем самым интеллект, этот вполне сформировавшийся компактный орган ноосферной ментальности, – тот, с которым мы желали бы иметь повсечасно дело и который нам кажется таким родным и знакомым, привычным и предсказуемым, пластичным, «ручным» и комфортным, – погружается в неведомую эволюционную глубину. Он как бы исчезает, как исчезает Солнце за тучей, за культурными напластованиями последних сотен тысячелетий, утопая в незримой генетической бездне «рассветного» существования мыслящего человека. Утопает, трансформируясь в иные обличья, чтобы спрятать от досужих глаз, безрассудно желающих приватизировать все и вся на планете, – свое бесценное, свое неоспоримое и подлинно демократическое сокровище: «золотую платформу» ментальности исчисляющего и планирующего рассудка как посланца грандиозного культуротворческого разума.

Там, в этой бездне, однако, и приватизировать нечего: разум – это не какие-то конкретные мозговые структуры, поддающиеся трансплантации в чужие мозговые ткани, это всего лишь функциональный итог конгениально-коллективного сотворчества в продолжение продуктивных стотысячелетий совокупного труда человечества, каким бы мало- или многочисленным оно ни казалось на гребнях тех или иных эволюционных эпох, неиссякаемой чередой следующих друг за другом. Череда неосознанных интеллектуальных деяний строилась – как бы для будущей метафизической подотчетности – на незримом ментальном материке строго по ранжиру жестового языка-указателя, достаточно внятно и ясно конструировавшего эту едва обозримую громаду раннекультурного мышления. Дробя ее для вящей умопостижимости на низ и верх, глубину и высоту, правое – как «правильное» и левое – как спорное и морально уязвимое, на качественное и количественное, на возвышенное и земное, сакральное и профанное, на божественный престол и людскую юдоль.