6. Вознаграждение в конце пути

Принц Острова Одиночества шесть дней и ночей оставался на золотом ложе со спящей королевой Туббер Тинти. Ложе помещалось на золотых колесах, которые непрерывно вращались. Ложе катилось по кругу, не останавливаясь ни днем, ни ночью. На седьмой день он сказал: «Пришло время оставить это место». И он сошел с ложа и наполнил три сосуда водой из огненного колодца. В золотой комнате стоял золотой стол, а на столе лежала баранья нога и хлеб; и если бы все люди Эрина на протяжении двенадцати месяцев ели со стола, эта баранья нога и этот хлеб не убавились бы.

«Принц сел за стол, вволю насытился бараниной с хлебом и оставил их такими, какими нашел. Затем он поднялся, взял сосуды с водой, положил их в свою котомку и уже собирался выйти из комнаты, когда вдруг подумал: «Жаль уходить, не оставив чего-нибудь, чтобы королева могла узнать, кто здесь побывал, пока она спала». И он написал письмо, сообщая, что сын короля Эрина и королевы Острова Одиночества провел шесть дней и ночей в золотой комнате Туббер Тинти, набрал воды из огненного колодца и поел с золотого стола. Положив письмо под подушку королевы, он подошел к открытому окну, спрыгнул на спину своей худой и косматой лошаденки, и та целым и невредимым доставила его домой, миновав деревья и реку»[268].

Легкость, с которой завершается здесь путешествие, означает, что герой выше простого человека, он королевской крови. Такая легкость характерна для многих сказок и всех легенд, в которых описываются свершения воплощенных богов. Там, где обычному герою предстояло бы испытание, избранный не встречает никаких препятствий и не делает никаких ошибок. Колодец — это Центр Мироздания, его огненная вода — это неразрушимая сущность бытия, кровать, безостановочно катящаяся по кругу, подразумевает Ось Мира. Спящий замок — это пучина, в которую погружается сознание во сне, где индивидуальная жизнь находится на грани растворения в огне однородной энергии: растворение в ней означало бы смерть; но отсутствие огня — это тоже смерть. Тема неиссякающей пищи (берущая свое начало в детской фантазии), символизирующая вечно животворные, формообразующие силы вселенского источника, является сказочным соответствием мифологического образа неистощимой щедрости пира богов. Сведение вместе двух великих символов — встречи с богиней и похищения огня — с предельной ясностью и простотой раскрывает статус антропоморфных сил в сфере мифа. Сами по себе они являются не конечной целью, а стражем, воплощением или носителем — живительным напитком, молоком, пищей, огнем — благодати нетленной жизни.

Такой образ можно легко интерпретировать как изначально (хотя, вероятно, и не всецело) психологический; на самых ранних стадиях развития ребенка можно наблюдать признаки зарождения «мифологии», отражающей состояние вне превратностей времени. Они появляются как реакция, как спонтанный эффект защитных механизмов против страшных фантазий о разрушении тела, которые осаждают ребенка, когда его отлучают от материнской груди[269]. «Ребенок реагирует вспышкой раздражения, и фантазия, которая сопровождает эти вспышки раздражения, состоит в том, чтобы вырвать все из тела матери... После этого ребенок боится возмездия за эти свои побуждения, то есть боится, что у него самого все будет вырвано изнутри»[270]. Беспокойство за целостность своего тела, фантазии о ее восполнении, безмолвная глубокая потребность в невредимости и защите от «злых» сил, грозящих нам изнутри и снаружи, начинают руководить развивающейся психикой; они сохраняются в качестве определяющих факторов и в последующей невротической и даже нормальной жизненной деятельности, в духовных стремлениях, религиозных верованиях и ритуальных обычаях взрослого.

Практика, например, знахаря, этого центрального ядра всех примитивных обществ, «зарождается... на основе детских фантазий разрушения тела с привлечением ряда защитных механизмов»[271]. В Австралии основная концепция знахарства заключается в том, что духи изымают внутренности колдуна и заменяют их галькой, кристаллами кварца, чем-то вроде веревки, а иногда еще и небольшой змеей, наделяя их силой[272].

«Первая формула сводится к фантазии (мои внутренности уже уничтожены), за этим следует реакция (мои внутренности — это не что-то разлагающееся, полное фекалий, а нечто неподвластное разложению, наполненное кристаллами кварца). Второй является проекция: «Это не я пытаюсь проникнуть в тело, а чужие колдуны, которые вводят субстанцию болезней в людей». Третья формула — восстановление: «Я пытаюсь не разрушать внутренности людей, я исцеляю их». Однако в это же время элемент первоначальной фантазии, относительно ценного содержимого, вырванного из тела матери, возвращается в виде техники врачевания: высосать, вытащить, стереть что-то с пациента»[273].

Другой образ неподвластности разрушению представлен в народных представлениях о духовном «двойнике» — внешней душе, которую не затрагивают повреждения и утраты данного тела и которая пребывает в безопасности в некотором отдаленном месте[274].

«Смерть моя, — говорит один из таких устрашающих персонажей, — находится далеко отсюда, и найти ее трудно. На широком море есть остров, на нем растет зеленый дуб, под дубом стоит железный ларец, внутри его есть корзинка, а в ней заяц, в зайце — утка, а в утке — яйцо. Так вот, тот, кто найдет это яйцо и раздавит его, убьет меня»[275].

Сравните со сновидением современной преуспевающей деловой женщины:

«Меня выбросило на берег пустынного острова. Там оказался также и католический священник. Он пытался что-то сделать, чтобы перебросить доски с одного острова на другой, так чтобы по ним можно было пройти. Мы перешли на другой остров и там спросили женщину, куда я ушла. Она ответила, что я ныряю с какими-то ныряльщиками. Затем я пошла куда-то вглубь острова, где было прекрасное озеро, полное драгоценностей и самоцветов, и другая «я» ныряла там с аквалангом. Я стояла там, глядя вниз и наблюдая за самой собой»[276].

Существует прелестная древнеиндийская сказка о царской дочери, которая была согласна выйти замуж только за того мужчину, который найдет и разбудит ее двойника в Стране Солнечного Лотоса, на дне морском[277]. В Австралии прошедшего инициацию после женитьбы дед подводит к священной пещере и показывает небольшой кусок дерева с вырезанными на нем аллегорическими рисунками: «Это, — говорят ему, — твое тело; это и твое тело — одно и то же. Не переноси его в другое место, иначе тебе будет больно»[278]. Манихейцы и христианские гностики I века н. э. учили, что когда душа блаженного попадает на небеса, ее встречают святые и ангелы и преподносят ей «одеяние из света», которое ждало ее.

Высшим блаженством для Нетленного Тела является длящееся беспрерывно пребывание в Неиссякаемом Молочном Раю:

«Возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нем, все любящие его! возрадуйтесь с ним радостью, все сетовавшие о нем, чтобы вам питаться и насыщаться от сосцев утешений его, упиваться и наслаждаться преизбытком славы его. Ибо так говорит Господь: вот, Я направляю к нему мир как реку, и богатство народов — как разливающийся поток для наслаждения вашего; на руках будут носить вас и на коленах ласкать»[279].

Даром «Все Исцеляющего», неистощимого сосца, является пища для души и тела, сердечный покой. Гора Олимп поднимается к небесам; боги и герои пируют там амброзией (от греч.: ? — не, ?????? — смертный). В зале Вотана в горах четыреста тридцать две тысячи героев вкушают неиссякаемую плоть Сахримнира, Космического Вепря, и запивают ее молоком, что струится из вымени козы Хейдрун — она кормится листьями Иггдрасиля, Мирового древа. На сказочных холмах Эрина бессмертные Туата Де Данаан питаются самовозрождающимися свиньями Мананнана, вволю запивая их элем Гоибниу. В Персии в саду на горе Хара Березайти боги пьют дающую бессмертие хаома, приготовленную из Древа жизни Гаокерена. Японские боги пьют саке, полинезийские — аве, ацтекские боги пьют кровь мужчин и девушек. И спасенным в горнем саду Яхве подают неиссякающее восхитительное мясо химерических созданий — Бегемота, Левиафана и Зиза, и пьют они напитки четырех сладких рек Рая[280].

Очевидно, что детские фантазии, которые сохраняются в нашем бессознательном, постоянно питают и миф, и сказку, и церковные учения как символы неразрушаемого существа. Это позитивный фактор, потому что разум чувствует себя в своей стихии среди этих образов и как бы вспоминает что-то, уже известное ранее. Но это обстоятельство является к тому же и негативным фактором, ибо при этом чувства опираются на символы и яростно сопротивляются всякой попытке выйти за их пределы. Чудовищная пропасть между этими по-детски блаженными толпами, что наполняют мир набожностью, и теми, кто поистине свободен, открывается на границе, где символы отступают и остаются по ту сторону. Вот что пишет Данте, покидая Рай Земной:

О вы, которые в челне зыбучем,

Желая слушать, плыли по волнам

Вослед за кораблем моим певучим,

Поворотите к вашим берегам!

Не доверяйтесь водному простору!

Как бы, отстав, не потеряться вам!

Здесь не бывал никто по эту пору:

Минерва веет, правит Аполлон,

Медведиц — Музы указуют взору[281].

Здесь лежит линия, за которую мышление не выходит, за которой все чувства поистине мертвы: как последняя станция на железной дороге в горах, откуда уходят альпинисты и куда они возвращаются, чтобы общаться с теми, кто любит горный воздух, но боится высоты. Невыразимое понимание неописуемого блаженства приходит к нам непременно облаченное в образы, напоминающие воображаемое блаженство детства; отсюда обманчивая детскость сказок. Отсюда также и неадекватность любого чисто психологического толкования[282].

Изощренный юмор детских представлений, подвергнутых искусной мифологической обработке метафизического учения, великолепно передает один из самых известных великих мифов восточного мира: древнеиндийское предание о великой битве в начале времен между асурами и богами за напиток бессмертия. Прадавнее земное существо, Кашьяпа, «Человек-Черепаха», взял в жены тринадцать дочерей еще более древнего демиургического главы рода Дакши, «Бога добродетели». Двое из этих дочерей, по имени Дити и Адити, родили соответственно асуров и богов. Однако в бесконечном ряде семейных распрей многие из этих сыновей Кашьяпы были убиты. Но вот верховный жрец асуров великим аскетизмом и медитациями снискал благосклонность Шивы, Бога Вселенной. Шива наделил его способностью оживлять мертвых. Это обеспечило асурам преимущество над богами, что вскоре дало о себе знать в одной из последующих битв. Боги в смятении отступили и, устроив совет, обратились к верховным богам Брахме и Вишну[283]. Те посоветовали богам заключить со своими братьями-врагами временное перемирие, во время которого они бы вместе с асурами взбили Молочный Океан бессмертной жизни, чтобы добыть из него амриту (а — не, mrita — смертный), «напиток бессмертия». Польщенные приглашением, которое они посчитали за признание своего превосходства, асуры с радостью согласились принять в этом участие; и таким образом началось эпохальное совместное приключение в начале четырех веков мирового цикла. В качестве мутовки для взбивания была выбрана гора Мандара. Васуки, змеиный царь, согласился быть веревкой, с помощью которой нужно было крутить гору. Сам Вишну, в образе черепахи, нырнул в Молочный Океан, чтобы своей спиной поддерживать основание горы. После того как змея намотали на гору, боги ухватились за его хвост, а асуры — за его голову. И затем на протяжении тысячи лет они все вместе взбивали океан.

Первым с поверхности океана поднялся черный ядовитый дым, называющийся Калакута, «Черная Вершина», то есть высочайшая концентрация силы смерти. «Выпей меня», — сказала Калакута; и работу нельзя было продолжать до тех пор, пока не найдется кто-нибудь, способный выпить ее. Обратились к отстраненно сидящему в одиночестве Шиве. Величаво вышел он из глубоко сосредоточенной медитации и направился к месту взбивания Молочного Океана. Набрав настой смерти в кубок, он одним глотком осушил его и своей силой йога удерживал напиток в горле. Горло его посинело. Поэтому к Шиве обращаются как к «Синей Шее», Нилакантха.

Взбивание возобновилось, и вскоре из неистощимых глубин начали подниматься совершенные формы концентрированной силы. Появились Апсары (нимфы), богиня счастья Лакшми, молочно-белый конь по имени Уччайхшравас, «Громко Ржущий», драгоценный камень Каустубха и другие замечательные вещи числом тринадцать. Последним появился искусный лекарь богов Дханвантари, держащий в руке луну, чашу нектара жизни.

И тут началась великая битва за обладание бесценным напитком. Одному из асуров, Раху, удалось украсть глоток, но он был обезглавлен до того, как жидкость прошла по его горлу; его тело истлело, а голова осталась бессмертной. Эта голова и сейчас непрестанно следует через небеса за луной, пытаясь снова схватить ее. Когда ей это удается, чаша луны легко проходит через рот и снова выходит из горла: вот почему бывают затмения луны.

Но Вишну, беспокоясь о том, чтобы боги не потеряли своего превосходства, превратился в прекрасную танцующую девушку. И пока асуры, которые были весьма похотливыми созданиями, стояли, застыв без движения, очарованные прелестями девушки, она схватила чашу-луну с амритой, немного подразнила их ею, а затем неожиданно передала чашу богам. Вишну тут же снова превратился в могущественного героя, встал на сторону богов против асуров и помог оттеснить врага к скалам и темным ущельям нижнего мира. Теперь боги вечно вкушают амриту в своих прекрасных дворцах на вершине горы Сумеру, в Центре мира[284].

Юмор является критерием истинно мифологической тональности, в отличие от более буквальной и сентиментальной теологической. Боги, как и иконы, сами по себе не являются конечной целью. Их занимательные мифы переносят разум и дух не куда-то наверх к ним, а по ту сторону их, в пустоту, откуда более тяжеловесные теологические догмы кажутся не более чем педагогическими уловками: их функция — увести недалекий интеллект прочь от нагромождения конкретных фактов и событий в сравнительно возвышенную область, где в качестве последнего воздаяния мы можем наконец узреть все бытие — небесное, земное или инфернальное, которое превратилось в нечто вроде мимолетного, повторяющегося, обычного детского сна, блаженного и ужасного. «С одной точки зрения, все эти божества существуют, — ответил недавно тибетский лама на вопрос разумного западного гостя, — с другой — они нереальны»[285]. Ортодоксальное учение древних Тантр гласит следующее: «Все эти мысленно представляемые божества являются лишь символами, отображающими различные явления, что встречаются на Пути»[286]; это же утверждает и доктрина современных психоаналитических школ[287].

То же самое метатеологическое понимание, по-видимому, подразумевается в последних строках Данте, где просветленный путешественник наконец-то способен проникнуть своим бесстрашным взором за пределы блаженного видения Отца, Сына и Святого Духа к единому Вечному Свету[288].

Таким образом, богов и богинь следует рассматривать как воплощения и хранителей эликсира Бессмертного Бытия, но не как что-то Предельное в его первичном состоянии. Следовательно, то, что герой ищет в своей встрече с ними, это в конечном итоге не они сами, а их благосклонность, то есть сила их всеподпирающей субстанции. Эта чудесная энергия-субстанция, и только она, есть Нетленное; имена и образы богов, которые повсюду воплощают, распространяют и представляют ее, приходят и уходят. Это чудодейственная энергия молний Зевса, Яхве и Высшего Будды, плодородие дождя Виракоча, добродетель, провозглашаемая колокольным звоном во время Мессы, когда вершится причастие[289], это свет окончательного просветления святого и мудреца. Ее стражи осмеливаются допустить к ней только должным образом проверенных.

Но боги могут быть слишком строгими, слишком осторожными, в этом случае герой должен хитростью выманить у них их сокровище. Такая проблема стояла перед Прометеем. В таком расположении духа даже высшие боги кажутся злобными, коллекционирующими жизни монстрами, и героя, который обманывает, убивает или усмиряет их, почитают как спасителя мира.

Полинезийский Мауи отправился к Маху-ика, стражу огня, чтобы добыть у него его сокровище и отдать его человечеству. Мауи подошел прямо к гиганту Маху-ика и сказал ему: «Расчисть от кустарника это ровное поле, чтобы мы смогли помериться с тобой силами в честном соревновании». Мауи, следует сказать, был великим героем и мастером на всякие хитрости.

Маху-ика поинтересовался: «В какой же доблести и мастерстве мы будем с тобой соревноваться?»

«В мастерстве бросания», — ответил Мауи. Маху-ика согласился; тогда Мауи спросил: «Кто начнет?» Маху-ика ответил: «Я начну». Мауи дал свое согласие, и Маху-ика схватил Мауи и подбросил его в воздух; Мауи взлетел высоко и упал прямо в руки Маху-ика; снова Маху-ика бросил Мауи вверх, приговаривая: «Я брошу — подброшу — ты вверх полетишь».

Мауи полетел вверх, и Маху-ика произнес следующее заклинание:

Лети вверх до первого неба,

Лети вверх до второго неба,

Лети вверх до третьего неба,

Лети вверх до четвертого неба,

Лети вверх до пятого неба,

Лети вверх до шестого неба,

Лети вверх до седьмого неба,

Лети вверх до восьмого неба,

Лети вверх до девятого неба,

Лети вверх до десятого неба!

Мауи несколько раз перевернулся в воздухе, полетел вниз и упал рядом с Маху-ика; тогда Мауи сказал: «Все веселье достается тебе!»

«Конечно же! — воскликнул Маху-ика. — А ты думаешь, что сможешь подбросить кита высоко в небо?»

«Я могу попытаться!» — ответил Мауи. И Мауи ухватился за Маху-ика и подбросил его вверх, приговаривая: «Я брошу — подброшу — ты вверх полетишь».

Маху-ика полетел вверх, и теперь Мауи произнес заклинание:

Лети вверх до первого неба,

Лети вверх до второго неба,

Лети вверх до третьего неба,

Лети вверх до четвертого неба,

Лети вверх до пятого неба,

Лети вверх до шестого неба,

Лети вверх до седьмого неба,

Лети вверх до восьмого неба,

Лети вверх до девятого неба,

Лети вверх до десятого неба!

Маху-ика несколько раз перевернулся в воздухе и начал падать вниз; когда он почти достиг земли, Мауи выкрикнул следующие волшебные слова: «Тот человек, что вверху, — пусть упадет прямо на свою голову!»

Маху-ика упал; его шея сложилась в гармошку, и Маху-ика умер.

Герой Мауи тут же ухватил голову великана Маху-ика и отрубил ее, затем он завладел сокровищем пламени, которое он подарил миру[290].

Самой замечательной сказкой о поиске эликсира в месопотамской добиблейской традиции является сказание о Гильгамеше, легендарном царе шумерского города Урука, который отправился на поиски растения вечной молодости. Благополучно миновав львов, охраняющих подножия гор, и людей-скорпионов, сторожащих несущие на себе небо вершины, он оказался среди гор, в райском саду цветов, плодов и драгоценных камней. Устремившись вперед, он пришел к морю, окружающему мир. В пещере рядом с морем жила Сидури-Сабиту, воплощение богини Иштар, и эта женщина, пряча от него свое лицо, закрыла перед ним ворота. Но когда он рассказал ей свою историю, она пустила его к себе и посоветовала ему прекратить поиски и научиться довольствоваться радостями смертной жизни:

Гильгамеш! Куда ты стремишься?

Жизни, что ищешь, не найдешь ты!

Боги, когда создавали человека, —

Смерть они определили человеку,

Жизнь в своих руках удержали.

Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок,

Днем и ночью да будешь ты весел,

Праздник справляй ежедневно,

Днем и ночью играй и пляши ты!

Светлы да будут твои одежды,

Волосы чисты, водой омывайся,

Гляди, как дитя твою руку держит,

Своими объятьями радуй подругу[291].

Но так как Гильгамеш продолжал настаивать, Сидури-Сабиту позволила ему пройти и предупредила об опасностях в пути.

Женщина посоветовала Гильгамешу отыскать перевозчика Уршанаби, у которого есть идолы и который ловит змея в лесу. Гильгамеш разбил идолов перевозчика и задушил змея, и Уршанаби согласился переправить его через воды смерти. Это путешествие заняло полтора месяца. Перевозимого предупредили о том, чтобы он не дотрагивался до воды.

Далекая земля, к которой они приближались, была местом жительства Утнапишти, героя первого потопа[292], который обитал здесь со своей женой в вечном мире. Утнапишти издалека заметил на нескончаемых водах приближающееся одинокое маленькое суденышко и подумал про себя:

Почему это идолы на ладье разбиты,

И плывет на ней не ее хозяин?

Тот, кто подходит, не мой человек он.

Высадившись на берег, Гильгамеш должен был выслушать от патриарха долгий пересказ истории о потопе. Затем Утнапишти велел своей жене испечь семь хлебов и положить их у изголовья Гильгамеша, спящего рядом с лодкой. Утнапишти дотронулся до Гильгамеша, тот проснулся, и хозяин велел, чтобы перевозчик Уршанаби отвел гостя умыться и дал ему чистую одежду. После этого Утнапишти открыл Гильгамешу тайну растения.

Я открою, Гильгамеш, сокровенное слово,

И тайну цветка тебе расскажу я:

Этот цветок — как терн на дне моря,

Шипы его, как у розы, твою руку уколют.

Если этот цветок твоя рука достанет, —

Будешь всегда ты молод.

Это растение росло на дне космического моря.

Уршанаби снова вывез героя в открытое море. Гильгамеш привязал к своим ногам камни и нырнул[293]. Он устремился вниз, превосходя все рекорды выносливости, в то время как перевозчик оставался в лодке. Достигнув дна бездонного моря, ныряльщик сорвал растение, хотя оно поранило его руку, избавился от камней и устремился к поверхности. Когда он вынырнул на поверхность и лодочник втащил его обратно в лодку, Гильгамеш с триумфом произнес:

Уршанаби, цветок тот — цветок знаменитый,

Ибо им человек достигает жизни.

Принесу его я в Урук огражденный,

Накормлю народ мой, цветок испытаю:

Если старый от него человек молодеет,

Я поем от него — возвратится моя юность.

И они поплыли через море. Когда они пристали к берегу, Гильгамеш искупался в холодном водоеме. Но змея учуяла удивительный аромат растения, поднялась из норы и утащила его. Съев растение, змея тут же обрела способность сбрасывать кожу и таким образом возвращать себе молодость. А Гильгамеш, проснувшись, сел и заплакал, «по щекам его побежали слезы»[294].

И по сей день возможность физического бессмертия пленяет сердца людей. Утопическая пьеса Бернарда Шоу Назад к Мафусаилу, написанная в 1921 г., превращает эту тему в современную социобиологическую притчу. За четыреста лет до этого более педантичный Понсе де Леон в поисках земли Бимини, где он рассчитывал найти источник юности, открывает Флориду. А за столетия до этого и на большом расстоянии от этих мест китайский философ Ко Хун провел последние годы своей долгой жизни, изготавливая пилюли бессмертия.

«Возьмите три фунта чистой киновари, — писал он, — и один фунт белого меда. Смешайте их. Высушите смесь на солнце. Затем подержите над огнем до тех пор, пока из этой смеси можно будет сформовать пилюли. Каждое утро принимайте по десять пилюль размером с конопляное семя. В течение года седые волосы потемнеют, сгнившие зубы заменятся новыми, а тело станет гладким и лоснящимся. Если старик будет долгое время принимать это снадобье, то превратится в юношу. Тот, кто принимает его постоянно, будет наслаждаться вечной жизнью и никогда не умрет»[295].

Однажды в гости к одинокому экспериментатору и философу явился его друг, но все, что он нашел, — пустые одежды Ко Хуна. Старец исчез, он ушел в царство бессмертных[296].

Поиск физического бессмертия берет свое начало от ошибочного понимания традиционного учения. Основная же проблема, напротив, — расширить зрачок глаза, так чтобы тело, сопутствующее личности, не загораживало поле зрения. В этом случае бессмертие воспринимается как реальный факт «Вот оно, здесь!»[297]

Дойди в пустоте до предела.

Блюди покой со всем тщанием.

Все вещи в мире возникают совместно,

Я так прозреваю их возврат.

Вещи являются без порядка, без счета,

И каждая возвращается к своему корню.

Возвращение к корню — это покой,

Покой — это возвращение к судьбе.

Возвращение к судьбе — это постоянство,

Знание постоянства — это просветленность,

А не знать постоянства — значит слепотой навлечь беду.

Кто знает постоянство, тот все вместит в себя;

Кто все вместит в себя, тот беспристрастен.

Кто беспристрастен, тот царствен,

Кто царствен, тот подобен Небу.

Кто подобен Небу, тот претворяет Путь.

Кто претворяет Путь,

Тот пребудет долго

И до конца дней избегнет вреда»[298].

У японцев есть пословица: «Боги только смеются, когда люди молят их о богатстве». Благо, даруемое верующему, всегда соизмеримо с его достоинствами и характером его высшего желания, благо — это просто символ жизненной энергии, приземленный до уровня сиюминутных запросов. Ирония, конечно же, заключается в том, что, хотя герой, завоевавший благосклонность бога, может просить его о благе полного просветления, все, чего он обычно ищет, — это продление жизни, оружие, чтобы убить соседа, или здоровье для своего ребенка.

Греки рассказывают о царе Мидасе, которому посчастливилось заслужить обещание Бахуса исполнить любое его желание. Он попросил о том, чтобы все, к чему бы он ни прикоснулся, превращалось в золото. Когда Мидас ушел от Бахуса, по пути для пробы он сорвал веточку дуба, и та сразу стала золотой; он поднял камень, тот превратился в золото; яблоко стало золотым самородком в его руке. В восторге он приказал устроить великолепный пир, чтобы отпраздновать это чудо. Но когда он сел за стол и коснулся пальцами жареного мяса, оно превратилось в золото; вино, коснувшись его губ, стало жидким золотом. А когда его маленькая дочь, которую он любил больше всего на свете, пришла утешить отца в его несчастье, то она превратилась в прелестную золотую статую в ту же секунду, как Мидас обнял ее.

Муки преодоления собственных ограничений есть муки духовного роста. Искусство, литература, миф и религия, философия и аскетические дисциплины являются инструментами, помогающими индивиду переступить черту своих ограниченных горизонтов в нескончаемо ширящиеся сферы осознания. По мере того, как он переступает порог за порогом, одолевает дракона за драконом, величие божества, к которому он взывает для исполнения своего высочайшего желания, растет и распространяется, в конце концов, на весь космос. И тогда, наконец, разум прорывается сквозь ограничивающую сферу космоса к осознанию, превосходящему все восприятия формы — все символизации, всех божеств, — к осознанию неотвратимой пустоты.

Поэтому когда Данте делает последний шаг в своих духовных странствиях и приближается к предельному символическому видению Триединого Бога в образе Небесной Розы, ему суждено испытать еще одно просветление, сделав шаг за пределы образа Отца, Сына и Святого Духа. Он пишет:

Бернард с улыбкой показал безгласно,

Что он меня взглянуть наверх зовет;

Но я уже так сделал самовластно.

Мои глаза, с которых спал налет,

Все глубже и все глубже уходили

В высокий свет, который правда льет.

И здесь мои прозренья упредили

Глагол людей; здесь отступает он,

А памяти не снесть таких обилий»[299].

«Туда не проникает глаз, не проникает ни речь, ни разум. Мы не знаем, не распознаем, как можно учить этому. Поистине, это отлично от познанного и выше непознанного»[300].

Это высшее и предельное распятие не только героя, но и его бога. Здесь в равной мере прекращают свое существование и Сын, и Отец — как две личины, скрывающие то, чему нет имени. Ибо как плоды мечтаний, питаемые жизненной энергией одного мечтателя, являют нам лишь смутный рисунок наложения сложно и разнонаправленно устремленных векторов одной единой силы, так и все возможные формы всех сущих миров, будь то земных или божественных, отражают вселенскую силу одной непостижимой тайны: силу, которая строит атомы и управляет орбитами звезд.

Этот источник жизни образует саму сердцевину человеческого индивида, и человек откроет его в себе — если сможет сорвать скрывающие его покровы. Языческий германский бог Один (Вотан) отдал глаз за то, чтобы разорвать пелену света, заслоняющую знание этой бесконечной тьмы, а затем перенес ради него мучения распятия:

Знаю, висел я

в ветвях на ветру

девять долгих ночей,

пронзенный копьем,

посвященный Одину,

в жертву себе же,

на дереве том,

чьи корни сокрыты

в недрах неведомых[301].

Победа Будды под Деревом Бо является классическим восточным примером такого подвига. Мечом своего разума он пронзил пузырь вселенной — и она превратилась в ничто. Весь мир естественного восприятия, а также континенты, небеса и преисподняя традиционных религиозных верований распались — вместе с их богами и демонами. Но чудом из чудес явилось то, что и распавшись все, однако, затем возродилось, ожило и засияло в лучезарном свете истинного бытия. Воистину, даже боги спасенных небес, сливая свои голоса в дружном хоре, приветствуют человека-героя, который проник выше их, в ту пустоту, что была их истоком, их жизнью:

«Флаги и знамена, стоящие на восточном краю мира, развернули свои полотнища до западного края мира; а стоящие на западном краю мира — до восточного края мира; стоящие на северном краю мира — до южного края мира; а стоящие на южном краю мира — до северного края мира; в то время как те, что стояли на земле, взметнули свои полотнища вверх, до самого мира Брахмы; а те, что стояли в мире Брахмы, опустили до самой земли. Во всех десяти тысячах миров все зацвело, благоухая; деревья в садах сгибались под тяжестью своих плодов; на стволах других деревьев расцвели лотосы стволов; на ветвях деревьев расцвели лотосы ветвей; на лианах — лотосы лиан; висящие лотосы — в небе; лотосы побегов пробились меж камней и поднялись семерками. Все десять тысяч миров уподобились гирлянде цветов, подброшенной в воздух, или же толстому ковру из живых цветов; между мирами все преисподние, протяженностью в восемь тысяч лиг, которые ранее даже свет семи солнц не в состоянии был осветить, теперь были залиты сиянием; океан глубиною в восемьдесят четыре тысячи лиг стал сладким на вкус; реки остановили свое течение; слепые от рождения прозрели; калеки от рождения исцелились; а путы и кандалы плененных разорвались и упали»[302].