Три мира польских колядок

Польские колядки привлекают внимание исследователей по нескольким причинам: во-первых, это продукт взаимодействия фольклорной и книжной, светской и церковной традиций; во-вторых, это синкретический сплав слова и действия, текста и ритуала; в-третьих, это явление, характерное для пограничья западного (католического) и восточного (православного) ареалов Славии. Этому жанру польского фольклора посвящено множество научных трудов, рассматривающих колядки как в этнографическом (в рамках ритуала), так и в филологическом (смысл, структура и поэтика текста) аспектах (из наиболее важных работ укажем [Caraman 1933; Kotula 1970; Виноградова 1982; Kol?dowanie na Lubelszczy?nie 1986; Z kol?d? przez wieki 1996; Bartmi?ski 2002: 17–61; Niebrzegowska-Bartmi?ska 2007]). В большинстве случаев речь идет о рождественских колядках (исполняемых на Рождество и Новый год); весенние (пасхальные) колядки считаются вторичными по отношению к рождественским.

Евангельские мотивы рождения Спасителя, составляющие содержательную и символическую основу всего комплекса рождественских праздников и рождественского фольклора, оказываются тем общим смысловым стержнем, который объединяет самые разнообразные и по происхождению, и по прагматике, и по структуре тексты колядок, хотя эти мотивы могут присутствовать в них в разной степени. Если в так называемых апокрифических колядках они доминируют, то в «заклинательных» (величальных или благопожелательных), любовно-матримониальных, шуточных (абсурдных) они могут вовсе отсутствовать. Тем не менее любой текст, включенный в обряд, так или иначе отсылает к общей семантике Рождества и тем самым к евангельским событиям, которые каждый год «актуализируются» и переживаются как происходящие здесь и сейчас: «W?r?d nocnej ciszy, w p??niej godzinie, / Zabrzmia?y dzwony w polskiej krainie. / Bij? dzwony pod niebiosy, / S?ycha? pienia mi?e g?osy, / Dzi? B?g sie rodzi» (Среди ночной тишины, в поздний час, зазвучали колокола на польской земле. Звучат колокола до небес, слышны пения милые звуки, сегодня Бог рождается) [PKL: 152]. Эта мистерия Рождества создает двойную перспективу, своего рода сопряжение миров – библейского (евангельского) и актуального (реального, польского, крестьянского, обрядового), что находит отражение в содержании и структуре вербальных текстов.

Строго говоря, в колядках мы встречаемся не с двумя, а с тремя мирами, каждый из которых имеет свои особые параметры пространства и времени, свое персонажное, предметное наполнение, свои иерархии и ценности. Кроме библейского (евангельского) и обрядового (реального), это еще мифологический (высший, иной, потусторонний, не земной) мир. «Совмещение миров» создает очень сложную структуру колядных текстов: в них нарушена связь времен, в них одновременно действуют и говорят персонажи, принадлежащие разным стратам, и это «многоголосие» не всегда легко распознать, а отправителей и адресатов тех или иных высказываний – идентифицировать.

Мифологический мир – это сфера Бога, небесное пространство, населенное ангелами (птицами), рай; его время – вечность (т. е. отсутствие времени); он бесплотен, беспредметен, в нем царит дух, тогда как обрядовый мир веществен и телесен. Знаком присутствия небесного мира в двух других мирах служит чудо, главным из которых является, конечно, сам факт рождения ребенка у «панны» – Девы Марии. Спускаясь с небес в библейский мир, ангелы участвуют в рождественской мистерии, они не просто приветствуют Младенца, но сами мастерят ему колыбельку, греют воду, сушат пеленки, готовят пищу и прибирают в хлеву: «Wejd? w szop?, mali anieli strugali / Z?otowierzb? i lipk? Dzieci?tku na kolibke. / Jeden k?piel grzeje, a drugi sie ?mieje, / Trzeci pieluszki suszy, ka?dy rad s?u?y z duszy. / Czwarty je?? gotuje, pi?ty us?uguje. / Sz?sty po szopie st?pa, sprz?ty do k?ta sprz?ta. / I my te? ma?emu Dzieci?teczku pi?knemu / Z rado?ci? us?ugujemy i serca swe ofiarujemy» (Войдут в вертеп, ангелочки стругали из золотой вербы и липки Младенцу колыбельку, один купель греет, а другой смеется. Третий пеленки сушит, каждый рад служить от всей души. Четвертый еду готовит, пятый прислуживает. Шестой по вертепу ходит, утварь в угол носит. И мы тоже малому прекрасному Младенчику с радостью прислуживаем и сердце свое отдаем. Курсив мой. – С.Т.) [PKL: 108]. Последние слова принадлежат уже исполнителю текста: «мы» – это участники обряда, которые включаются в библейское событие. Но и небо спускается на землю: на Рождество сам Бог приходит в гости к людям: «Stary Pan B?g z zapiecka sie ?mieje» (Старый Господь Бог с запечка усмехается) [PKL: 149]; Бог наделяет их хлебом насущным: «Da? nam Pan B?g chleba / S wysokiego nieba» (Дал Господь нам хлеба с высокого неба) [PKL: 67].

Пространство евангельского мира как будто реально – это Святая земля, Вифлеем, Египет, пустыня, горы, реки ит. д.; его время – историческое; его персонажи – люди: святое семейство, царь Ирод, пастухи, волхвы, крестьянин, разбойник ит. д.; его «вещное» оснащение тоже вполне реально – одежда, пища, жилища, домашние животные и т. д. Однако это одновременно и высший, сакральный, космический мир. Младенец, появившийся в этом мире, принадлежит небесам: «Dowiadowali si? ?wi?ci anieli, / Gdzie Pana Jezusa poprowadzi? mieli? / Prowad ?cie? go prosto do nieba, / Bo tam Pana Jezusa bardzo potrzeba» (Хотели узнать святые ангелы, куда им вести Господа Бога? Ведите его прямо на небо – там Пан Езус очень нужен) [PKL: 117]; «Pan Jezus po niebie chodzi, po niebie chodzi, anio?y budzi» (Пан Езус по небу ходит, по небу ходит, ангелов будит) [PKL: 190]; «Dziec?tko si? narodzi?o, / Niebo ludziom otworzy?o» (Младенец родился, небо людям отворил) [PKL: 170, 1843 г.], свивальником ему служит месяц, пеленками – звезды, купелью – заря: «Jest na niebie miesi?c jasny, / B?dzie powijaczek krasny / <…> s? na niebie zwiazdy jasne, / Bed? peluszeczki krasne, / <…> / Jest na niebie zora jasna, / Bede k?peleczka krasna» (Есть на небе месяц ясный – будет свивальник прекрасный, есть на небе звезды ясные – будут пеленки прекрасные, есть на небе зоря ясная – будет купель прекрасная) [PKL: 118].

С другой стороны, этот мир вторгается в земное пространство: Дева Мария, держащая за ручку младенца Христа, поет колядку: «Dopiro nam dzisioj kol?da nastalo, / Co naso Naj?wi?tso Panienka ?piwa?a, / ?piwa?a, ?piwa?a, salumonowa?a. / Synocka swojigo za rucke trzyma?a» (Только сегодня у нас коляда настала, наша Пресвятая дева пела. Пела, пела, воспевала. Сыночка своего за ручку держала)[PKL: 167]; святые ходят колядовать, а Дева Мария угощает их после обхода: «?wi?ty Szczepan po kol?dzie gdy chodziu?, / Wtedy si? ku niemu ?wi?ty Jan nagodzi? / <…> / Jak si? Naj?wi?tsza Panienka o?mia?a, / ?e ?wi?tego Jana ze ?wi?tym Szczepanem ujrza?a. / Postawi?a szklank? miodu, wina dwie: / “Przepijajcie si? obaj bracia po kol?dzie”» (Когда святой Степан с колядой ходил, святой Ян к нему прибился <…> Как Пресвятая Дева смеялась, когда святого Яна со святым Степаном увидала. Поставила чашу меда, две чаши вина: «Испейте, братья, после колядования») [PKL: 139]; три короля, приносящие Младенцу дары, отправляют земных детей колядовать: «Przybie?eli Trzej Kr?lowie z darami, z darami, / Ma?ych dziatk?w, du?ych dziatk?w / Po szczodrokach wysy?ali: / “Jak num nic nie dacie, chwa?y nie uznacie, / Gorki, miski pot?ucemy, / Wasze dzieci zabierzemy, / Ile ich tu macie”» (Прибежали три царя с дарами, с дарами, малых деток, больших деток щедровать посылали: «Если нам ничего не дадите, хвалы не дождетесь, полки, миски поломаем, ваших детей заберем, всех, сколько их у вас есть») [PKL: 79]. В свою очередь земные люди приобщаются к евангельскому: колядники носят пеленки Младенцу: «Ja te pieluszki roznosz? i was, pa?stwo, o kol?d? prosz?» (Я эти пеленки разношу и вас, господа, коляду нам дать прошу) [PKL: 65], присоединяются к ангелам, ухаживающим за новорожденным в хлеву (см. выше).

Еще более реален в колядках «обрядовый» мир с его детально прописанным сельским домашним и хозяйственным бытом, одеждой, утварью, пищей, с его календарным временем, жизненным временем участников обряда, с реальными персонажами (колядники, хозяин, хозяйка, их дети), исполняющими благопожелания, их адресатами, вознаграждающими колядников дарами, с множеством реалий повседневной жизни польского села. Но в этом реальном мире на хозяйском поле работают святые: «U naszego pana rola wyorana. / <…> / ?wi?ty Szczepan orze, ?wi?ty Jan pogania. / ?wi?ta Nastazyja ?niadanie nosi?a» (У нашего пана поле вспахано. Святой Степан пашет, святой Ян погоняет. Святая Настасья завтрак носила) [PKL: 234], а в гости в крестьянский дом приходит сам Бог, как в украинской колядке: «Gospodynia ranu wstaje, / ?licznie pukoje zamitaje. / Bilu?kimi rucze?kami, / Z?ocistymi mity?kami. / Spodiwaje sie z nieba ho?cia, / Samoho Boha z wysoko?cia» (Хозяйка рано встает, чисто хату метет, беленькими ручками, золотистыми метелками. Поджидает с неба гостя, самого Бога с небесных высот) [PKL: 189].

Принадлежностью земного мира является костел, куда приходит реальный человек, но это не просто локус земного мира, а локус сакральный, в нем пребывает Бог: «Naj?wi?tso Panienko, nie umgliwuj wiele, / Bo tw?j Syn nomilszy ?osta? w ko?ciele» (Пресвятая Дева, не печалься слишком, твой Сын возлюбленный остался в костеле) [PKL: 168]). Поэтому он может быть понят как реплика высшего мира, а мотив костела в тексте колядок – как своего рода «переключатель» миров и времен:

By?em w ko?ciele,

widzia?em pa?skie wesele.

Panna czysta Syna porodzi?a,

W z?ote pieliuszki powi?a,

i ja te pieluszki roznosze

i pana gospodarza i gospodyni?

o kol?d? prosz?.

Был я в костеле,

видел господнее веселье.

Дева чистая Сына родила,

в золотые пеленки повила,

я эти пеленки ношу,

у хозяина с хозяйкой

коляды прошу.

[PKL: 66]

Наоборот, перенесенный в библейское пространство, костёл оказывается репликой земного мира – в нем рождается Иисус, между алтарями подвешена колыбель Младенца: «Na pag?rku jest domek, / A w tym domku ko?ci??ek, / A w ko?ci??ku Maryja / Swego Syna powija» (На пригорке домик, в домике костелик, а в костелике Мария своего сына пеленает) [PKL: 72]; «Mi?dzy dwoma o?tarzoma / Kolebeczka uwieszona» (Между двумя алтарями колыбелька подвешена) [PKL: 135].

Наименее устойчив в своем статусе относительно двух других миров «средний», «исторический», библейский (евангельский) мир, который сакрализуется, мифологизируется и приравнивается к высшему, небесному миру, а события, происходящие в нем, трактуются как протособытия и вовлекаются в круговорот «вечного возвращения», опускаясь тем самым в земной, реальный мир. Поэтому весть о рождении Младенца всегда сообщается как свежая новость (нередко в грамматической форме настоящего времени): «Przysz?a nam nowina, / Panna rodzi syna» (Пришла к нам новость. Дева сына рождает) [PKL: 103], ср. «Pan Jezus si? rodzi, / Sam do nas przychodzi» (Пан Езус рождается, сам к нам приходит) [PKL: 67]; «Malu?ki Pan Jezus znowu narodzony, / P?acze w stajence w ???bku po?o?ony / <…> / My te nowiny g?osim, / Pana gospodarza o kol?de prosim» (Младенец Пан Езус снова родился, плачет в вертепе, в яслях лежа… Мы эту новость возглашаем, у хозяина коляду просим) [PKL: 68]. И даже сам Младенец может именоваться «новостью мира»: «Nie chcia?a zasn?? ma?a Dziecina, ma?a Dziecina, / Ca?emu ?wiatu wdzi?czna nowina, wdzi?czna nowina» (Не хотел уснуть Младенец, Младенец, всему миру новость, благодарная новость) [PKL: 115].

Ключевая фигура здесь, конечно, новорожденный Христос, который является одновременно и сыном Бога, и самим Богом: «Nie jest to pt?sek, j?no Syn Bozy, / Co si? narodzi? z Matuchny Bozy, / Co postanowi? niebo i ziemi?, / Na ziemi wszy?ko stworzenie» (Это не птенчик, а Сын Божий, который родился у Матери Божьей, который создал небо и землю, на земле все творенье) [PKL: 111]. В одной из старых записей из Краковского региона (1840 г.) только что родившийся ребенок двух часов от роду говорит своей матери: «A ty, Matuchno, nie wierzys, zeby ja mia? by? Syn Bozy?! / Stworzy?em ?yd?w, Tatar?w i was Chrze?cian?w. / Stworzy?em ptactwo, robactwo, ludziom na bogactwo. / Stworzy?em konie, wo?y, ludziom do roli. / Stworzy?em ptaki, kamienie, ludziom na zbawienie. / Stworzy?em wszystek dobytek, ludziom na po?ytek» (А ты, Матушка, не веришь, что я Сын Божий? Я сотворил евреев, татар и вас, христиан. Я сотворил птиц, червей, людям на благо. Я сотворил коней, волов – людям возделывать землю. Я создал птиц, камни людям во спасенье. Я создал весь скот людям на пользу) [PKL: 101]. Появление в мире божественного существа вызывает к жизни множество иных чудес: «Samy si? ko?cio?y poodmyka?y, / gdy ma?ego Jezusa uzna?y. / I samy zwony pozazwonia?y, / gdy ma?ego Jezusa uzna?y. / I same si? ?wiece pozapala?y, gdy ma?ego Jezusa uzna?y. / I same si? ksi?gi porozk?ada?y, / gdy ma?ego Jezusa uzna?y. / A i same si? msze poodprawia?y, / gdy ma?ego Jezusa uzna?y» (Сами костелы пооткрывались, когда о малютке Иисусе узнали. И сами колокола зазвонили, когда о малютке Иисусе узнали. И сами свечи зажглись, когда о малютке Иисусе узнали. Даже сами службы совершились, когда о малютке Иисусе узнали) [PKL: 112] (1885 г.). Тем самым божественный Младенец сопрягает небесный мир с евангельским и вечное время с историческим, что в одной из колядок передается антитетическим противопоставлением локусов «там» и «тут»: «Tam ci zawse s?uzy?y, s?uzy?y prze?licne janio?y, / Tutoj lezys som jeden, jak palusek go?y. / Tam kukie?ki zjad?e? z carnuszk? i miodem, / Tu sie jino pozywis, pozywis samym tylko g?odem» (Там тебе всегда служили, служили прекрасные ангелы, тут ты лежишь одинокий, как перст. Там ты ел булки с маком и медом, тут тебе питаться, питаться одним только голодом. – Курсив мой. – С. Т.) [PKL: 148].

Границы трех миров в текстах колядок стираются: библейский мир вторгается в реальный, реальное обрядовое пространство сливается с библейским, а библейское – с небесным; реальное время сопрягается с библейским, библейское перетекает в вечность (вечное возвращение). Оппозиции, противопоставляющие эти миры (sacrum – profanum, Бог – человек, временное – вечное, земля – небо, тело – дух и др.), нейтрализуются.

В колядке, записанной в 1885 г. в районе Кельц, рассказ о рождении Младенца в хлеву, где его согревали своим дыханием вол, осел и сизый голубь, завершается следующими словами:

Ju? Naj?wi?tsza Panna Synoczka ogrza?a.

Zanies?a go pod niebiesa:

«Wiekuj?e tu, kr?luj?e tu,

w niebie ze ?wi?tymi, a my te? na ziemi».

Вот Пресвятая Дева Сыночка согрела.

Отнесла в поднебесье:

«Живи здесь, царствуй здесь,

в небе со святыми, а мы на земле».

[PKL: 110]

Здесь сопряжены все три мира: библейский, в котором родился Младенец; «высший», небесный, где пребывают святые, куда его относит Дева Мария и где он будет царствовать вечно (wiekuj, kr?luj), и земной мир, в котором живут исполнители обряда с надеждой на покровительство небес (а my te? na ziemi). При этом заклинание, обращенное к Иисусу, произносится одновременно от лица Девы Марии и от имени земных людей.

«Единение миров» в сюжете о золотом кубке символизируется совместным питьем из этого кубка представителей трех миров:

Kto kielicha pij?? b?dzie?

Sam Pan Jezus ze ?wi?tymi,

Matka Boska z anio?ami,

I gospodarz ze synami.

Кто чарку пить будет?

Сам Пан Езус со святыми,

Матерь Божья с ангелами,

И хозяин с сыновьями.

[PKL: 247]

«Перекличкой» миров и времен, обилием персонажей и точек зрения в текстах апокрифических колядок объясняется сложность их прагматической структуры. Они нередко сочетают в себе фрагменты нарративного жанра (сообщения) и диалогического (вопросы и ответы, директивы, заклинания). При этом и т. п.другие формы могут носить не прямой, а косвенный, ролевой характер, т. е. высказываться не от имени «автора речи», а от имени других лиц (персонажей), что не всегда обозначается формально. Есть, конечно, тексты, где содержатся явные указания на отправителя и адресата – дейктические элементы: местоимения (я, мы, вы), личные формы глаголов, локативные и темпоральные маркеры (здесь, там, сегодня и т. п.), но и они не всегда однозначно атрибутируются отправителю и адресату. Бывают тексты, которые целиком принадлежат одному «эпическому» лицу, и только в концовке раздается голос реального исполнителя колядки, который просит одарить его (всю группу). Но многие тексты колядок отличаются коммуникативной неоднородностью, сложной ролевой структурой, если пользоваться терминологией А. А. Гиппиуса, анализировавшего аналогичные коммуникативные смещения, нарушения логики и «манипулирование ролевой структурой» в текстах новгородских берестяных грамот [Гиппиус 2004].

В колядке, записанной не так давно (1971 г.) в восточной Польше (Люблинщина), представлена именно такая коммуникативная неоднородность:

1. ?liczna lelija w ogrojcu rozkwita,

2. Panna Maryja swego syna wita.

3. Witaj, Synu kochany,

4. ja ci? prosze o swoj? ?niadanie.

5. Rybka z miodem

6. nie umorzy g?odem.

7. Jezus malu?ki prosi o pieluszki,

8. a ja te pieliuszki roznosz?

9. i was, pa?stwo, o kol?d? prosz?.

1. Прекрасная лилия в садочке расцветает,

2. Дева Мария своего сына привечает.

3. Здравствуй, Сын возлюбленный,

4. прошу тебя – дай мне завтрак.

5. Рыбка с медом

6. не уморит голодом.

7. Езус-младенец просит пеленок,

8. а я эти пеленки разношу

9. и вас, господа, коляду дать прошу.

[PKL: 65]

Сначала идут слова условного автора текста, «повествователя» (строки 1–2), затем – слова Девы Марии, обращенные к Иисусу (строки 3–4), причем введение прямой речи никак в тексте не маркируется; стих 7 скорее всего принадлежит «повествователю» (но, вообще говоря, может принадлежать и Деве Марии); наконец, отправителем стихов 8 и 9, безусловно, является исполнитель колядки, который «вторгается» в ситуацию библейского мира, но одновременно действует в реальном, обрядовом времени и пространстве: его реплика является реакцией на «эпическую» (евангельскую) ситуацию – божественный Младенец нуждается в пеленках, а колядник сообщает, что он эти пеленки разносит, и затем «возвращается» в обрядовую ситуацию и просит вознаграждения. Однако относительно стихов 5 и 6 ничего определенного сказать нельзя – их отправителем может быть и повествователь, и Дева Мария, и Младенец, а адресатом – соответственно слушатели, Иисус и Дева Мария. Дважды употребленное в тексте местоимение «я», таким образом, принадлежит разным лицам: первое – Деве Марии, обращающейся к Иисусу, второе – исполнителю колядки («автору» текста), обращающемуся к своим слушателям.

В другой колядке из того же региона прагматическая структура тоже не вполне прозрачна:

1. ?liczna lelija w ogr?jcu zakwita,

2. Panna Maryja swego Syna wita.

3. Ach, witam ci?, witam

4. jako ubogiego,

5. wsi?d? z nami do sto?u naszego.

6. Pan Jezus malu?ki prosi o piluszki,

7. ja te piluszki ze sobo nosze,

8. a was, pa?stwo, o kol?d? prosze.

9. Na wigilije, na ten Nowy Rok,

10. daj?e Bo?e.

1. Прекрасная лилия в садочке зацветает,

2. Дева Мария своего сына привечает.

3. Ах, приветствую тебя, приветствую.

4. как нищего,

5. сядь с нами к нашему столу.

6. Пан Езус-младенец просит пеленок,

7. я эти пеленки ношу,

8. а вас, господа, коляду дать прошу.

9. В сочельник, на Новый год,

10. дай же Бог.

[PKL: 82]

Первые две строки, выдержанные в нарративном режиме, безусловно, принадлежат «повествователю», но следующие три строки, произносимые от 1-го лица, принадлежат не Деве Марии, как можно было бы подумать исходя из стандартных представлений о логическом развертывании повествования, и не участнику обряда; скорее всего они принадлежат хозяину дома (точнее, произносятся исполнителем от лица хозяина) и адресованы Младенцу (и в его лице самому Богу), который сравнивается с нищим (ср. jako ubogiego). Приход нищих странников как посланцев из иного мира – характерный мотив колядок (см. [Виноградова 1982: 145–146, 155–157 и др.]), а приглашение высших сил и мифологических персонажей на рождественский ужин – характерный элемент рождественской обрядности (см. [Виноградова, Толстая 1995]). Далее весь остальной текст, в котором реальный обрядовый персонаж подключает себя к библейской ситуации (новорожденный Иисус нуждается в пеленках – колядник носит их с собой), принадлежит исполнителю колядки и адресуется слушателям – хозяину и его семье. Таким образом, здесь 1-е лицо текста тоже раздваивается: в первом случае это хозяин дома, приглашающий к своему ужину Бога; во втором– колядник, просящий вознаграждения за исполнение колядки.

Значительное число текстов имеет вопросо-ответную структуру, характерную как для фольклорной, так и для апокрифической книжной традиции. Чаще всего вопросы обращены к Деве Марии, а ответы содержат сведения о рождении Младенца и первых часах и днях его жизни, например, «Zaja?nia?a ?liczna gwiazda na niebie, / Porodzi?a Panna Syna w potrzebie. / A gdzie?e? go porodzi?a, Maryja? / Tu w stajence, mi?dzy byd?em, lilija» (Засветилась прекрасная звезда на небе, родила Дева Сына в лишениях. А где же ты его родила, Мария? Тут, в хлеву, среди скота, лилия) [PKL: 121]; далее ее спрашивают, где она его купала, где пеленала и т. д., причем в некоторых вопросах неожиданно появляются формы будущего времени: «A kto b?dzie go ko?ysa?, Maryja? <…> A kto mu tam b?dzie ?piewa?, Maryja?» (А кто будет его укачивать, Мария? (…) А кто будет ему петь, Мария?), в которых можно видеть смещение времен и «прорыв» земного мира в евангельское пространство.

Любопытна колядка, представляющая собой диалог ев. Иоанна и Девы Марии: сначала Мария спрашивает Иоанна, где он бывал и что слыхал, и тот сообщает, что был на море Галилейском и слышал, что у Марии родился сын, а затем вопросы задает Иоанн Марии: во что она завернула Младенца, в чем купала, чем кормила и т. д. [PKL: 134–135]. А в другом подобном тексте, наоборот, Мария сообщает Иоанну, что была в Вифлееме и там слышала, что «Jezuz nam si? narodzi?» (Иисус у нас родился) [PKL: 138]. В большинстве случаев, однако, автор вопросов остается неизвестным, иногда неизвестно и лицо, которому принадлежат ответы, и весь текст носит риторический характер. В некоторых «нарративных» текстах могут неожиданно появляться знаки диалогичности в виде звательной формы, например, в одной колядке, записанной в окрестностях Санока, рефреном при «сообщениях» служит «Раппа Maryja», но в «квазиответах», выдержанных в том же речевом жанре сообщения, в рефрене используется звательная форма «Раппо Maryja», маркирующая имплицитную диалогичность текста:

Lilu, lilu, liluja, porody?a Panna Syna, Panna Maryja,

lilu, lilu, liluja, ta ni mnia?a powijacza Panna Maryja.

Lilu, lilu, liluja, jest na niebie miesi?c jasny, b?dzie powijaczek krasny, Panno Maryja.

Lilu, lilu, liluja, porody?a Panna Syna, Panna Maryja,

Lilu, lilu, liluja, ta ni mnia?a peluszeczek Panna Maryja.

Lilu, lilu, liluja, s? na niebie zwiazdy jasne, bed? peluszeczki krasne, Panno Maryja…

Лилю, лилю, лилия, родила Дева Сына, Дева Мария,

лилю, лилю, лилия, не было свивальника у Марии.

Лилю, лилю, лилия, есть на небе месяц ясный, будет свивальник прекрасный, Дева Мария.

Лилю, лилю, лилия, есть на небе звезды ясные, будут пеленочки прекрасные, Дева Мария…

[PKL: 117–118]

Неясность коммуникативной структуры может затруднять содержательную интерпретацию текста. С такого рода трудностью мы сталкиваемся в случае колядки украинского происхождения, опубликованной впервые О. Кольбергом:

1. By?a ja w ko?ciele, widzia?a wesele,

2. gdzie Panna Maryja Jezusa porodzi?a,

3. w pieluszki powy?a.

4. A moj mi?y panie, prosz? ci? na ?niadanie,

5. kap?on pieczony, ryba sma?ona.

6. Jezus Chrystus pochwalony.

7. ?liczna lilija w ogrodzie przekwita,

8. Panna Maryja z J?zefem si? wita.

9. Witaj?e Pani na to ?niadanie,

10. b?dzie rybka z miodem, nie umorzy g?odem,

11. obarzank?w kupa i ko?aczy sztuka.

12. Pan Jezus malu?ki pogubi? pieluszki,

13. a ja za nim chodzim, pieluszki znachodzim.

14. A wy, moi pa?stwo, mile to przyjmujcie,

15. a mnie za oracj? kol?d? darujcie.

1. Была я в костеле, видала веселье,

2. Дева Мария Сына родила,

3. в пеленки повила.

4. А мой милый господин, прошу тебя на завтрак,

5. петух печеный, рыба жареная.

6. Слава Иисусу Христу.

7. Прекрасная лилия в саду цветет,

8. Дева Мария с Иосифом здоровается.

9. Приглашай же, пани, на этот завтрак,

10. будет рыбка с медом, не уморит голодом,

11. баранок куча и калачей груда.

12. Пан Езус-малютка потерял пеленки,

13. а я за ним хожу и пеленки нахожу.

14. А вы, господа, это мило принимайте,

15. а мне за мою речь коляду давайте.

[PKL: 66–67. Курсив мой. – С. Т.]

В этом тексте много загадок, начиная от значения слова wesele[27] в первой строке и кончая распределением голосов в этом многоголосии. Кажется, что в нем так или иначе, активно или пассивно, присутствуют следующие лица: «автор речи» (ja в строке 1, moi в строке 14 и mnie в строке 15), Дева Мария (Panna Maryja), Иисус (Jezus), Иосиф (J?zef), представители семьи, в доме которой происходит обряд (wy, moi pa?stwo). Но кроме этих как будто бы однозначно идентифицируемых лиц в тексте фигурируют еще некие приглашаемые на завтрак pan (строка 4) и pani (строка 9), идентификация которых допускает разные возможности, что влечет за собой трудности трактовки соответствующих реплик. В самом деле, какому лицу мужского пола адресовано приглашение в первом случае (строки 4–5) и от кого оно исходит? И какому лицу женского пола адресовано второе приглашение (строки 9-11) и от кого оно исходит? Судя по набору блюд (запеченный петух, жареная рыба, баранки, калачи, мед), речь идет о трапезе в крестьянском доме, причем именно о рождественском столе, следовательно, отправителями приглашений должны быть лица реального, «обрядового» мира, т. е. хозяева дома, или от их имени исполнитель колядки.

Текст состоит из двух относительно автономных фрагментов, не считая концовки. В первом содержится приглашение лицу мужского пола («пану»), во втором – лицу женского пола («пани»). Он начинается нарративным высказыванием от имени женщины (строки 1–3) – ею может быть как исполнительница колядки, так и хозяйка дома. Далее следует прямая речь в жанре просьбы-приглашения (строки 9-11). Ее автором (субъектом приглашения, приглашающим) теоретически должны быть хозяева дома (обычно хозяин), от имени которых (которого) говорит колядник. Адресатом же приглашения, по-видимому, является сам Бог (в лице новорожденного Младенца), как и в случае, рассмотренном выше. Однако, судя по тому, что в этом приглашении адресат пишется со строчной буквы (рапіе), собиратель понимал текст иначе и, возможно, предполагал, что речь идет о приглашении к столу реального человека – члена семьи или гостя.

Второй фрагмент и по смыслу, и по структуре изоморфен первому. Он тоже начинается с нарративного высказывания (строки 7–8), за которым следует приглашение (строки 9-11) от имени хозяев (хозяина), адресованное, очевидно, Деве Марии, упомянутой в нарративной части. Здесь уже адресат записан с прописной буквы, поэтому вероятность того, что имеется в виду Дева Мария, возрастает. Наконец, в заключительных строках (14–15) звучит собственный голос колядника, ожидающего от хозяев дара за свое исполнение. Остается некоторая неопределенность (двойственность) относительно «эпических» элементов (строки 6, 7–8, 12–13), которые, вообще говоря, могут принадлежать как условному «автору» текста («повествователю»), так и хозяйке и хозяину дома.

Таким образом, ролевая структура этой колядки действительно очень сложна: даже если «эпические» высказывания приписать хозяевам и тем самым элиминировать роль «повествователя», все равно состав персонажей, релевантных для интерпретации всего текста, достаточно велик: это исполнитель колядки, играющий помимо своей роли также роль хозяев; затем это Дева Мария, Иисус и Иосиф; наконец, сами хозяин и хозяйка дома, в котором происходит колядование.

По-видимому, реально исполнявшиеся и записывавшиеся собирателями тексты колядок могли относительно свободно монтироваться из готовых блоков, иногда не вполне согласующихся по смыслу и коммуникативной структуре, отсюда разного рода неясности, анахронизмы, противоречия. Однако общая иллокутивная функция этих текстов и весь обрядовый контекст Рождества восполняют их возможную смысловую «неполноценность». С другой стороны, «многоголосие» и «переклички» разных миров и времен – неотъемлемая черта самого жанра колядок, отражающих и продолжающих смысловую безграничность Рождества.