2. Смерть Земли Адаптация и контрадаптация в песчаных пустынях Юго-запад Северной Америки. — Северное Перу. — Сахара. — Гоби. — Калахари

2. Смерть Земли

Адаптация и контрадаптация в песчаных пустынях

Юго-запад Северной Америки. — Северное Перу. — Сахара. — Гоби. — Калахари

Край без кровинки

Край колючего кактуса

Каменные истуканы

Воздвигнутые воспринять

Молитвенность мертвых рук

В мерцаньи кончающейся звезды.

Т.С. Элиот. Полые люди (Пер. Н. Берберовой)

Грех считать, что Природа, наделенная вечной плодовитостью творцов вселенной, страдает бесплодием, как какой-нибудь болезнью; не подобает человеку в здравом рассудке верить, что Земля, обладающая божественной и вечной юностью, та, которую называют всеобщей матерью, та, что должна бесконечно давать блага, стареет, как стареют смертные. И я не верю, что подобное несчастье обрушивается на нас из-за капризов погоды; нет, это скорее наша вина; ибо то, с чем наши предки, занимаясь землепашеством, обращались с величайшей заботой, мы передали нашим рабам, словно палачу для наказания.

Колумелла. De Agricultura[166]

Учиться у Хохокама: как создать цивилизацию в пустыне

«Здесь нет величия», — жалуется герой рассказа Эрики Вагнер.

Конечно, есть пустыня и есть такие места, как Большой Каньон, но что они делают с людьми? Заставляют чувствовать себя ничтожными. Ты стоишь на краю Большого Каньона и думаешь: стоит ли стараться, когда есть это, существующее миллионы и миллионы лет и превосходящее размерами все, что я когда-либо видел? Говорят, это возвышает, но я думаю, наоборот — люди падают духом[167].

По-моему, он прав. Тормозящее воздействие пустыни — ледяной или песчаной — могло бы вообще помешать цивилизации здесь возникнуть. Ни одна среда, кроме открытого моря, не может быть такой неподатливой, как то, что дает пустыня. Можно вырубать во льду, но он все равно вернется к форме, данной природой. Можно нагромоздить песок, но ветер разметет его. Там, где шатры и иглу сливаются с местностью, трудно вообразить преобразование этой местности. Грандиозная архитектура пустынь, ущелий, башен из камня и льда кажется непобедимой.

Герой Эрики Вагнер пытается на площадке для парковки в Аризоне, близ Финикса восстановить дух Стоунхенджа. Он видел телепрограмму о «загадках древних» и пришел к убеждению, что великие монументальные сооружения древности возведены при попытках обуздать и производить энергию — не обязательно с использованием астральных сил, геомантических заклинаний или мистической власти, но путем активизации честолюбия людей. Его чисто американский здравый смысл приводит к мысли, которая кажется безумной: из выброшенных автомобилей он с помощью экскаватора создает собственный Стоунхендж. Его проект никого не оставляет равнодушным, вызывая энтузиазм или гордость, и к нему присоединяются многие.

Однако археологи будущего сочтут это его сооружение совершенно бесполезным — очередной «загадкой древних». «Ух ты, папа», — говорит мальчик. Стоунхенджу из подержанных автомобилей присущи все пороки постмодернистских улиц городов пустыни, которые так ненавидит герой: «Рестораны в форме гигантских хотдогов или ковбойских шляп, неряшливо оштукатуренные»[168]. Хоть и в сниженной форме, они представляют традицию цивилизации — попытку преобразовать природу и сделать ее пригодной для использования человеком. Теоретики архитектуры призывают нас «учиться у Лас-Вегаса» именно потому, что сама смехотворность, само безвкусие города в пустыне и есть след человека на прежде не пригодном для обитания фронтире: победа китча над природой.

В сравнении с многими древними попытками преобразовать пустыню наши нынешние усилия кажутся ничтожными. В типичном американском городе в пустыне, куда не проникла еще даже постмодернистская ресторанная культура, шоссе идет по бесконечной пустыне как символ того, как мало времени люди стремятся провести здесь. Иногда по обочинам на короткие мгновения мелькают неприметно окрашенные постройки — серо-коричневые, серые или темносерые, непрочные, непритязательно низкие, словно стыдящиеся или боящиеся выделиться на фоне дикой природы. Только рекламные щиты проявляют нечто похожее на честолюбие. Длинные заборы, увешанные рекламой, и дорожные знаки смотрят на машины, соперничая яркостью с небом, преграждая путь ветру и пыли. Ничто здесь не выглядит постоянным. Реклама делается так, чтобы ее легко было снять и выбросить; здания как будто готовы сложиться на ветру и превратиться в пыль.

Лас-Вегас кажется смелой, но не слишком предприимчивой попыткой — пустынный временный город в ухудшенном варианте[169]. Материал его архитектуры — электрические нити, которые загораются по ночам, когда пустыня погружается в темноту. Тогда исчезают бесконечные пустые пространства, не соизмеримые с городом, рядом с которыми его сооружения кажутся мелкими. Но стоит выключить электричество, — и мало что остается: дороги и стоянки машин кажутся грязными пятнами, оставленными темнотой; «церкви для венчания», как только гаснут их неоновые вывески, снова становятся обычными бунгало. Большая часть казино, полных по ночам жизни, шумных, на самом деле всего лишь лачуги, днем сливающиеся с мертвой землей. Огромные рекламные щиты, несколько часов назад казавшиеся великолепными, при свете дня выглядят полуодетыми: распорки и провода свисают, как незастегнутые ширинки или спустившиеся чулки. Когда Вентури сделал Лас-Вегас знаменитым, можно было отойти в пустыню и посмотреть на профиль знаменитого «Стрипа»[170], и только отель «Дюна» торчал из темноты — да и он не выглядел устойчивым и прочным: не здание, а скорее сморщенная картонная коробка, перевернутая ветром. Сегодня самое знаменитое казино, «Дворец Цезаря», предприняло смехотворную попытку создать новый антураж, но все его «цивилизационные» красоты — подделки. У статуи Венеры Милосской преувеличенно большие груди. Поскольку пропорции — ив этом здании, и во всем городе — искажены, колонны, поддерживающие фронтон, кажутся кривыми и тонкими. Охраняющие вход во «Дворец Цезаря» центурионы, которые величественно взирают на пустыню, поддерживают щит для афиш в стиле пригородного кинотеатра. В очертаниях города доминирует электрический абрис «пирамиды Хеопса» — прыщика, имитирующего изображение грандиознейшего триумфа человека над песком. В культурном отношении Лас-Вегас никогда не переставал быть пустыней.

Однако Финикс, где жил герой Эрики Вагнер, совсем другое дело. Первые жители современного города прибыли в конце 1860-х годов, и в этой как будто безжалостной пустыне на них большое впечатление произвели развалины древней ирригационной системы. Так возникло название города («Финикс»). Умело направленных вод реки Солтривер оказалось вполне достаточно, чтобы создать «аризонский сад». Новое поселение процветало, вдохновляя американцев на многочисленные попытки освоения пустыни в других частях Аризоны. Сегодня самая дорогая в мире недвижимость — в районе Финикса. Это девятый по величине город Америки. Пять поколений назад никто в здравом уме не захотел бы жить здесь; но сегодня Финикс так эффективно преобразовал окружающую среду, что в центре города вы не увидите ни следа пустыни, если не считать жары и немеркнущего неба. Безжалостная решетка улиц повторяет упорядоченную геометрию, которую цивилизация всегда стремилась наложить на природу, — сеть, в которой запутывается первозданное.

Хотя первые строители города предпочитали стиль миссий, подделки под кирпич-сырец или викторианскую готику, сегодня большая часть монументальной архитектуры повторяет геометрическую решетку и по вертикали, словно в стремлении колонизировать пустое небесное пространство. Но пустыня никогда не уходила далеко, и новая чувствительность к окружающей среде заставила строителей пригородов в последние годы пересмотреть свои взгляды и шкалу ценностей. С 1938 года Фрэнк Ллойд Райт сделал Финикс своей зимней базой. Стиль, который он выработал для строений в прериях, — стиль исключительно горизонтальный — оказался еще более chez soi[171] в пустыне. С шестидесятых все хотели иметь дома, сливающиеся с природой, и с тех пор большинство сооружений строятся в расчете на незаметность среди кустов и скал. Сооружения известного архитектора Эдварда Б. Сойера младшего кажутся омытыми струями песка в пустыне, с трубами, изогнутыми, как кактусы[172]. На разных уровнях Финикс и побеждает пустыню, и покоряется ей. Прочность цивилизации во враждебной среде зависит от умения поддерживать равновесие между этими двумя стратегиями.

Недалеко — по американским стандартам — от Финикса герой Эрики Вагнер мог в одной из своих машин проехать на берег реки Сан-Педро и увидеть памятник одному из предыдущих усилий оставить в пустыне знак человеческого вызова. Каса-Гранде — пятиэтажное здание из кирпича-сырца. Когда оно было построено шестьсот лет назад, его окружали массивные внешние стены и лабиринт небольших строений. Этот форпост — последний аккорд долгой истории попыток создания монументальных строений и сосредоточения населения там, где сегодня пустыня. Этот проект или серия проектов охватывал территорию нынешних штатов Аризона, Колорадо и Нью-Мексико на плоскогорье между верховьями рек Сан-Хуан и Джила.

Во времена великих строителей, в одиннадцатом и начале двенадцатого веков, земля здесь, вероятно, была не столь неприступной и суровой. Иногда река Солт-ривер разливалась — хотя недостаточно регулярно, чтобы создать аллювиальные почвы. Возможно, и осадков было больше, но дополнительное орошение было совершенно необходимо, чтобы выращивать урожай в летние месяцы, когда не дождешься и капли дождя. Если удавалось доставить на поля воду, можно было уверенно выращивать хлопок, кукурузу и бобы, не опасаясь резких скачков температуры, которые случаются на больших высотах. Для этого использовались длинные оросительные каналы; однако очевидно, что все более сухой климат начиная с двенадцатого века держал ирригационную систему в постоянном напряжении. Вначале правители реагировали занятием новых местностей, более амбициозным строительством и более строгой организацией труда. Но периодическое сокращение культурных областей и реорганизация поселений свидетельствуют о неуклонном упадке, перемежающемся кризисами.

По юго-западную сторону водораздела, в долине реки Джила, в области распространения культуры, которую археологи называют Хохокам, почти повсюду, куда бы ни вели каналы орошения, есть насыпные курганы и нечто вроде помещений для игры в мяч. Это следы более древней цивилизации в менее неблагоприятном окружении: определенно следы культуры, испытавшей влияние Мексики, управлявшейся элитой и полной сложных ритуалов. Археологи Северной Америки обычно противятся искушению классифицировать все по степени сходства с мексиканскими предшественниками; но здравый смысл позволяет представить, как идеи перемещались с юга на север по течению Рио-Гранде или по тропам через Каса-Гранде в Чиуауа. Здесь найдены предметы торговли ацтеков (чуть более позднего периода, чем города пустыни), здесь делали украшения на экспорт и выращивали попугаев ара, перья которых высоко ценились, в Мексике.

Это маршрут, по которому продвигалась цивилизация кукурузы, хлопка и некоторых зерновых; вероятно, приемы возделывания этих растений перемещались вместе с ними; далее следовали политические решения, необходимые для возделывания культур, — обществ сотрудничества, в которых сильное правление — обязательное условие для существования орошения. Конечно, некоторые политические решения и особенности оросительной техники могли возникнуть в традиции Хохокам независимо, без влияния с юга. По аналогии с лучше документированными обществами Мексики курганы Хохокама можно считать платформами для зрителей, где встречались правители и простые жители, а места для игры в мяч — аренами для демонстрации воинского мастерства. Относительно существовавшей до прихода испанцев игры в мяч рискованно делать обобщения: ее правила и функции различны в разных местах и существовали во многих вариантах. Но где бы в нее ни играли, она всегда была аналогией с войной[173]. И никогда — «спортом», предназначенным для развлечения зрителей и самих участников; скорее это была возможность проявить мужество и способствовать формированию класса воинов — скорее турнир, чем футбольный матч.

К северу от области Хохокам и по соседству с ней располагается культура, в некоторых отношениях производящая еще большее впечатление, с несомненными признаками государственности, политического единства, установленного на значительной площади — более 60 тысяч квадратных миль от Сан-Хуана на севере до реки Малая Колорадо на юге и от Колорадо до Рио-Гранде. Эти признаки — разветвленная сеть дорог, иногда до тридцати футов в ширину; дороги расходились во все стороны от нескольких центров у большого каньона реки Чако. Существование такой разветвленной и сложной сети дорог можно объяснить только двумя причинами: либо наличие какого-то неизвестного нам ритуала, требовавшего тесной связи между поселениями; либо тем, что дороги использовались для передвижения армий. Дороги соединяли поселки, очень своеобразные и богатые. Обычно поселение строилось вокруг площади неправильной формы; ее обступали большие круглые помещения и лабиринт маленьких прямоугольных строений, и все это — окруженное циклопическими внешними стенами. Главные здания каменные и выложены тесаным камнем. Крыши из гигантских сосновых стволов с ближайших гор — ошеломляющая демонстрация богатства и власти в безлесной пустыне. Политическое единство обеспечивалось или навязывалось массовыми казнями, о чем свидетельствуют пугающие груды костей жертв; кости расколоты, раздроблены, словно на пиру каннибалов. Но, подобно многим другим чересчур честолюбивым строителям пустынь, народ каньона Чако, по-видимому, перенапряг свои силы. Эра строительства внезапно и быстро завершилась в середине двенадцатого века, когда продолжительная засуха сделала жизнь невозможной[174].

Эксперимент Чако окончился неудачей, и жители ушли далеко от полей, в горы, где можно было защитить свои убежища в скалах. Культура Хохокама реорганизовалась и просуществовала еще около ста лет. Но пустыня не всегда так легко уничтожала человеческие поселения. В подходящей среде эти поселения могли расцветать снова и снова, даже в эпоху доиндустриальной технологии. Дж. П. Набан, этноботаник, изучавший одну из самых сухих пустынь на Земле, обнаружил, что общины папаго в Соноре, как только позволяет погода, переходят к аграрному образу жизни, используя лужицы воды на поверхности для выращивания быстро созревающих бобов[175]. Подобные эксперименты могут привести к сложной постоянной сельскохозяйственной культуре того типа, что неоднократно встречается в прошлом и сегодня удивляет нас в сухих мрачных местностях.

Остатки самой поразительной такой культуры можно найти в Северной пустыне Перу, которая узкой полосой тянется вдоль побережья океана и за которой встают Анды. За исключением непредсказуемых лет, когда Эль-Ниньо устраивает наводнения, здесь практически не бывает дождей, кроме соленого шершавого дождя песка, выпадающего почти каждую ночь. Естественно, здесь почти ничего не растет, кроме кактусов — того типа, что изображались на древней керамике, обломки которой можно по-прежнему откопать в пыли; но в прочих отношениях это очень странная пустыня. Хотя она лежит всего на пять градусов южнее экватора, здесь прохладно средняя температура всего 60 градусов по Фаренгейту — и влажно из-за приходящих из океана туманов. Равнину пересекают небольшие реки, и в первые века нашей эры у рыболовов побережья была возможность орошения.

Археологи называют этих людей, чья культура процветала в промежутке между 100 и 750 годами нашей эры, единым именем «Моче», как будто это действительно было единство; но здесь почти несомненно существовало много небольших государств. Внимание и воображение этих людей оставалось обращенным к морю, и даже когда они становились землепашцами и оросителями, их больше занимали богатые рыбой воды течения Гумбольдта и холодные приливы Тихого океана. На их ярко раскрашенной керамике изображены охота на морских львов, связанные пленники, кувшины, полные добычи, и лодки с лихорадочно гребущими воинами.

Насколько можно судить по рисункам, сохранившимся на керамике, районы, удаленные от моря, тогда тоже еще не знали сельского хозяйства: на рисунках связанных пленников ведут в зарослях кактусов и охотятся на оленей в горах. Даже речные берега были мертвы: никакое количество воды не оживит пески без удобрений. Однако море давало средства превратить пустынные берега рек в сады: с мест гнездования морских птиц вверх по течению перевозили гуано. Искусственно создавались небольшие оазисы, где выращивали одомашненных индюков и морских свинок, а также растили кукурузу, тыкву, перец, картошку, маниоку, тропические фрукты и орехи, которые эти люди так любили, что изображали в золоте и серебре[176].

Жизнь политической элиты можно представить себе, заглянув в могилы. Под кирпичными платформами, воздвигнутыми посреди самых плодородных полей как сцены для королевских ритуалов, лежат в золотых масках среди свидетельств исчезнувшего богатства божественные владыки; эти свидетельства — ушные подвески с изображениями оленей, уток и воинов и картинами охоты; скипетры со сценами человеческих жертвоприношений; ожерелья из сморщенных голов в золоте или меди с золотыми глазами; колокольчики, украшенные изббражением принесенных в жертву и богов, которым жертвы приносились; искусно изображенное божество взмахивает костяным ножом. В Сан-Хосе-де-Моро нашли погребение женщины, чьи конечности — в пластинах из драгоценных металлов, а головной убор из серебряных кисточек[177].

История Моче демонстрирует как возможности пустыни, так и границы этих возможностей. Несмотря на свидетельства грандиозных богатств и власти, среда оставалась неустойчивой, а экология хрупкой. По образцам льда, взятым на леднике Квелкайя на юге перуанского высокогорья и на леднике Уаскаран Кол на вершине севернее, установлено, что в середине шестого века в этих краях было несколько продолжительных засушливых периодов. Поскольку мы почти не понимаем символический язык Моче, трудно с уверенностью толковать развитие традиционной иконографии в следующем столетии; но можно заметить изменение ритуалов и, следовательно, новые политические шаги, предпринятые в ответ на ухудшение климата. Если так, то такие приемы помогли немного продлить существование цивилизации. Во второй половине восьмого столетия не строятся новые курганы, не орошаются новые поля и не создается прежняя великолепная керамика. Напротив, на южную часть долины Моче наступают песчаные дюны, и орошаемые земли сокращаются.

Усилия подчинить пустыню цивилизации были вновь предприняты на севере строителями большого города Чан-Чан. Сегодня этот город — скопление бугров и возвышений в песке, словно обрушился огромный замок из песка. Кирпич-сырец, из которого строились городские дома, под действием Эль-Ниньо промок и исчез. Но все равно сразу видна точная, правильная геометрия цивилизованного города. В пору своего расцвета, в тринадцатом и четырнадцатом столетиях нашей эры, этот город занимал восемь квадратных миль и был полон сказочных богатств, что, в свою очередь, давало возможность развивать мастерство кузнецам и ювелирам. Их творения из золота потом развозили караваны лам; эти караваны-останавливались в центре города. Труды этих ремесленников делали могилы такими кладезями богатства, что испанцы в колониальную эпоху не раз говорили о том, что их нужно раскапывать.

Жизнь города поддерживали восстановленная в большем масштабе ирригационная система Моча и заготовка больших запасов продуктов на случай засухи или наводнений. У большинства горожан рыба теперь была редким блюдом; ради мяса держали стада лам, что объясняет большое количество протеина в найденных археологами образцах[178]. В тяжелые годы Эль-Ниньо разрушал каналы, но плотины позволяли их восстановить[179]. Государству, чтобы выжить, приходилось быть жестоким. Правители города были одержимы безопасностью. Их жилища защищали от народа высокие стены, навесные башни и выдвижные лестницы.

Завоевания обеспечивали новых подданных и новых врагов. Чан-Чан на самом деле был столицей империи. Царство Чимор, столицей которого он был, объединило большую часть побережья — полосу в 800 миль длиной. Расширение территории, как это ни парадоксально, стало причиной слабости государства. Завоевания пришлись на период, когда расширение ирригационной системы Моче остановилось; на заключительной стадии завоеваний, в начале XV века, обеднела даже царская казна Чан-Чана. Поэтому можно заключить, что правители Чимора использовали завоевания, чтобы восполнить то, чего им не хватало дома. Такую стратегию трудно вести бесконечно: завоеванные негодовали, но карательные действия поневоле были скромными, чтобы не повредить поступлению дани. Империя Чиму существовала около ста лет. Когда с гор спустились инки и уничтожили ее, они не повторили ошибку: население они изгнали или переселили, и Чан-Чан разрушался, всеми забытый.

Тем не менее Чимор — значительный эксперимент в области долгожительства по стандартам цивилизации в пустыне. Обычно таким цивилизациям не приходится ждать нападения завоевателей. Природа без помощи людей проделывает эту работу. Катастрофа, разразившаяся в культуре Моче, как будто проделала то же самое с другой попыткой одолеть враждебное окружение — на южной окраине той же самой пустыни. По вполне основательными причинам Наска — так называют эту культуру — любимица искателей археологических загадок. Люди Наска жили в ущельях, еще более негостеприимных и сухих, чем люди Моче, и создали уникальную и приводящую в замешательство форму монументального искусства — смелые натуралистические рисунки на поверхности пустыни, такие огромные — до тысячи футов в ширину — что полностью их можно рассмотреть только с высоты, на которую создатели рисунков не могли подняться. Это не просто следы богоподобного творчества — они постоянно заставляют работать воображение.

Красная и черная пленка окислов на голой поверхности камня сохраняет эти произведения искусства. Буквальное отсутствие дождей также способствует их сохранности. На рисунках змеящиеся рыбы, летящие колибри, баклан, распахнувший в полете крылья, гигантская обезьяна, поразительно реалистичный паук. Есть также прямые линии, по-видимому, никуда не ведущие, удивительные геометрические фигуры, в том числе спирали, трапеции и треугольники, и все это творцы рисунков изобразили с изумительной точностью. Рисунки интерпретировались с разной степенью фантастичности как геометрические чертежи, календари и взлетные полосы для «колесниц богов»[180].

Озеро червей: пределы цивилизации в Сахаре

Ирригационная система Наски должна была быть еще более сложной и изобретательной, чем у Моче, потому что с помощью подземных акведуков использовала грунтовые воды. Насколько мне известно, единственную параллель этой системе можно найти в районе, который сегодня считается самым негостеприимным в Сахаре. Феззан в глубине территории Ливии скрывает почти тысячу миль ирригационных галерей, вырубленных в известняке и проводивших воду из подземных источников. Вода поступала на поля одной из самых малоописанных и загадочных цивилизаций, которой правил народ, известный грекам и римлянам под названием гараманты. Поселения в Феззане со всех сторон были окружены пустыней. Это не были обычные оазисы, потому что опирались на сложную гидравлическую систему, использовавшую огромный запас грунтовых вод. Сахара — пустыня, состоящая из трех уровней: песок лежит на известняке, а под известняком вода, собирающаяся с окрестных гор в подземное море. Финики — главный продукт в истории пустыни, — судя по содержанию мусорных куч гарамантов, не были здесь основой хозяйства; не было его даже просо; напротив, гараманты (или их рабы, или их крестьяне) там, где легко можно было добывать воду, выращивали пшеницу и ячмень (который они вывозили на территорию римлян) в менее благоприятных местах.

Происхождение гарамантов неизвестно, хотя существует множество малообоснованных теорий. Невозможно также доказать, что именно они создали базис, на котором выросла эта цивилизация: оросительная система могла быть созданием завоеванного ими народа. Хотя гараманты жили на территории, располагающей собственной древней системой письма, и находились в контакте с теми, кто использовал еще четыре или пять алфавитов, они не оставили никаких записей — даже в тех кратких формах, какие хорошо сохраняются в пустыне. Когда о них впервые сообщил Геродот, гараманты представляли собой элиту, торгующую рабами; как пишет Геродот, «на колесницах, запряженных четверками лошадей, они охотились на черных»[181]. Римские изображения гарамантов полны варварской экзотики: лица с ритуальными шрамами и татуировками под увенчанными страусовыми перьями шлемами.

Однако их государство, вне всякого сомнения, было многолюдным и долгоживущим, а цивилизация — богатой и очень заметной. Нужно делать скидку на хвастовство завоевателей, но в 19 году н. э., когда Рим потерял терпение из-за набегов гарамантов, утверждалось, что Корнелий Бальб завоевал 14 их городов. Он оставил в их столице памятник, который стоит среди развалин и бесконечных песков[182]. В 569 году н. э. у гарамантов все еще был царь, который смог заключить мир с Византией и принять христианство. Был царь и в 668 году — больной царь, согласно написанному много позже отчету, кашлявший кровью, когда сдался мусульманским захватчикам и те тащили его в цепях. После этого гараманты исчезают из всех источников и уходят в неизвестность, которая так привлекает современную науку.

Можно сомневаться в достижениях гарамантов; но их государство прожило удивительно долго, а пустыня вокруг него становилась все более сухой. Цивилизация не обязательно самая подходящая стратегия выживания в таких условиях, но даже гарамантов пережили куда менее честолюбивые и заметные общины в Феззане. В 1967 году Джеймс Веллард рассказал о своем посещении местности, которой ранее правили гацаманты. Его целью была страна последних уцелевших «поедателей червей», нескольких сотен сахарских давадов, которые называют себя «забытыми Богом». В незапамятные времена они нашли своего рода убежище от захватчиков и грабителей в отдаленном оазисе, с озерами с солоноватой водой, слишком неплодородном и сухом, чтобы привлечь внимание других общин. Жили они в основном плодами своих финиковых пальм. А в озерах, которые в этой абсолютно безводной местности питают подземные источники, давады в торговых количествах добывали углекислый натрий (соду) и уникальный вид моллюсков, живущих только в солоноватой воде этих озер; в самом Феззане эти моллюски пользуются большой известностью как средство, усиливающее половую потенцию; но гости с Запада обычно отзываются о них отрицательно: слизистые и вонючие. Во времена Велларда давадов изредка навещали туареги и обменивали на «червей» сигареты и масло.

С подобной местностью трудно что-либо сделать, и давады жили в полном подчинении природе. Селились на берегах озер, но не плавали по ним. Их единственным строительным материалом были пальмовые листья и блоки извести, из которых построены их мечети. Они плели веревки, но не вязали, не ткали и не шили. У них нет глины и поэтому нет глиняной посуды. Ни в одной их деревне Веллард не видел колес. Моллюсков ловили женщины, привязав к шестам веревочные корзины; с такими корзинами они прочесывали отмели. Никто не пытался увеличить количество моллюсков искусственным выращиванием[183].

Давады кажутся людьми, которых земля, лишенная надежды, вынудила жить по инерции, в бездействии. Они не соответствуют обычным представлениям о приноравливании к жизни в пустыне, ведь они не кочевники. Но в одном отношении они следуют классической методе кочевников: отказываются от всего, что не является абсолютно необходимым для жизни, и не предпринимают ничего честолюбивого и рискованного, такого, что привело цивилизации Моче и Наска к гибели, а Чиму и гарамантов — к победам. Сахара внушает покорность. Даже когда она была плодородной, лесистой и изобиловала дичью, огромная равнина, ныне засыпанная песком, заставляла людей чувствовать себя маленькими и слабыми. Охотники, изображенные на наскальных рисунках и резьбе десятитысячелетней давности, робко прячутся от гигантских хищников с их острыми зубами и большими рогами — или мертвыми лежат у их ног[184].

Пустыню обычно определяют по количеству осадков — в типичном случае это местность, где годовой уровень осадков составляет меньше двенадцати дюймов. Однако суть пустыни — отсутствие средств к существованию, что зависит еще от целого ряда факторов: качества почвы, температуры, силы ветров и солнечного освещения. Пустыней следует считать местность, в естественных условиях лишенную пригодной для человека пищи, где люди, чтобы выжить, вынуждены радикально приспосабливаться к окружению. Там, где пустыня не позволяет проводить орошение или где нет местных источников питания, таких, из каких кормятся давады, редкие разбросанные сосредоточения воды и пищи притягивают к себе и вызывают раздоры. Естественный способ приспособиться к жизни в пустыне — это способ бедуинов: зависимость от сезонных перегонов скота на краю пустыни, где высокогорья и дикая растительность на разных высотах обеспечивают скотоводам временные пастбища, или — в глубине пустынь — возвращение к полностью кочевому образу жизни.

Самые отъявленные кочевники в современном мире — несомненно сахарские туареги. Представление жителей Запада об обитателях пустыни сформировано романтической традицией, согласно которой туареги отказываются жить под крышей и отличаются неукротимостью. Они живут одной жизнью с природой и не покоряются никому из людей. Их культура проникнута ревностно соблюдаемыми особыми обрядами, которые делают их не похожими на соседей: плотно закрытые лица мужчин; постоянное использование креста как символа и мотива, не имеющее параллелей в исламе; уникальный статус женщин, которые ходят с открытыми лицами, владеют имуществом, завещают его и передают права и статус по материнской линии.

Исключительно необычно по стандартам кочевников то, что у туарегов есть своя письменность — почти не измененная система древней ливийской письменности, известной по надписям с IV века до нашей эры. Туареги пользуются этой письменностью очень избирательно: ее знание передается женщинами и используется только для любовных писем и для нанесения заклинаний на предметы домашнего обихода; эпос и баллады, которые звучат у мужских костров, за пределами шатров (царства женщин), никто не записывает. Туарегов прежде всего отличает бескомпромиссный аристократический дух. Для них (кроме женщин и мужчин, которые по происхождению считаются святыми) война — единственное достойное занятие. Чистота крови оберегается с фанатичной строгостью. Доблесть ставится выше богатства. Ценится лишь то имущество, которое можно измерить в терминах добычи, например скот или легко перевозимые ценности. Цель жизни — престиж, и нет ничего позорнее унижения.

Была предпринята хорошая попытка доказать, что туареги — прямые потомки гарамантов[185]. Возможно, так оно и есть, но по стандартам гарамантов главное звено экосистемы туарегов появилось очень поздно. Это верблюд. Воевать можно только на верблюдах, а войны — основа самоопределения туарегов. У племен туарегов набеги на лагеря — ритуальное действие: имущество безостановочно циркулирует, но жизни не отбираются; такие набеги — всего лишь подготовка к настоящему делу, то есть к сбору дани с торговых караванов, захвату рабов и управлению торговлей на окраинах пустыни. Такие виды деятельности подразумевают долгие трудные переходы и быстрое возвращение в пустынные логова. Хронология одомашнивания и распространения верблюдов очень спорна. Однако несомненно, верблюд — не туземное сахарское животное и до последних веков существования Римской империи (возможно, вплоть до четвертого или пятого веков нашей эры) он использовался на северном побережье Африки редко и лишь для пахоты.

Ключ к успеху кочевой жизни — смешанные стада; объясняется это сезонными вариациями кормления молоком у разных видов[186]. Но без большого количества верблюдов общины туарегов вынуждены были бы держаться районов пустыни, легко доступных для врагов или слишком открытых для соперничества с другими группами. Гордость туарегов требует отказа от любой пищи, кроме типичной для кочевников. Когда в начале XVI века в одном из туарегских лагерей принимали Льва Африканского, ему и его спутникам подали просяной хлеб, но их хозяева пили только молоко и ели только мясо, которое подавали ломтями, жаренными на листах, и большое количество пряностей из земли черных… Принц, заметив наше изумление, дружелюбно объяснил, что родился в пустыне, где нет ни травинки, и что его народ ест только то, что производит их земля. Он сказал, что у них зерна хватает лишь на то, чтобы достойно принимать проходящих незнакомцев[187].

Лев, как и многие исследователи и ученые после него, заподозрил, что этот отказ — лишь демонстрация. При желании кочевники могут получить зерно путем торговли, обмена или грабежа; могут собирать его в диком виде; для туарегов, чья система ценностей не позволяет самим собирать или молоть зерно, это означает необходимость приобретать работников или рабов у оседлых племен за пределами пустыни. Таким образом, война — важная экономическая деятельность, которая поддерживает их биоценоз.

Тревожные земли: пустыни как дороги между цивилизациями

Кажется, пустыни требуют от человека покорности и душат цивилизации. Но в истории им отводится очень важная роль, как и морям и океанам, — роль пространств, через которые общаются цивилизации. Ранее процветание туарегов зависело от транссахарских маршрутов, соединявших цивилизации Средиземноморья с цивилизациями Сахеля (см. ниже, с. 129, 134). Дороги через Гоби и Такламакан были частью паутины «шелкового пути», который связывал цивилизации на обоих краях Евразии. Даже если пустыни сами не порождают цивилизации, они помогают оплодотворить те, что их окружают. Ислам достиг Сахеля через Сахару; китайские наука и технология разошлись по всей Евразии частично морскими путями, но и через пустыни, которые пересекает Шелковый путь (см. ниже, с. 167–169)[188].

Какие испытания выпадают на долю каравана, пересекающего самую сухую часть Сахары, живо описал Ибн-Бат-тута, который совершил свое путешествие в то время, когда сахарская торговля золотом достигла своего пика, — в середине XIV века; других дорог тогда не было, морской путь вокруг западного выступа Африки, подводящий ближе к источникам золота, еще не был открыт. Потребовалось два полных месяца, чтобы пересечь пустыню от Сиджилмассы в Марокко до Валаты на границе империи Мали. Никаких дорог не было видно, «только песок, раздуваемый ветром. Можно видеть песчаную гору в одном месте, а потом она передвигается на другое». Поэтому проводники обходились очень дорого: проводник самого Ибн-Баттуты был нанят за тринадцать миткалей золота. Говорили, что лучшие проводники — слепые: в пустыне, где демоны играют с путниками и хитростью заставляют их заблудиться, на зрение полагаться нельзя. Через двадцать пять дней путники миновали Тагазу, город, где добывали соль, самый необходимый привозной товар в Мали. В этом городе дома строили из блоков соли, солоноватой была и драгоценная вода. Следующий этап пути обычно составляли десять дней вдали от каких бы то ни было источников воды — за исключением той, что можно извлечь из желудков дикого скота, который иногда бродит по пустыне. Единственными другими живыми существами были вши, а единственной пищей — пустынные трюфели. Последний перед Валатой колодец находился в трехстах милях от города в земле, «населенной демонами», где «нет видимых дорог или троп… нет ничего, кроме песка, туда и сюда переносимого ветром». Однако Ибн-Баттута находил пустыню «сверкающей, яркой» и закаляющей дух — пока в нескольких днях пути от Валаты путники не вступили в еще более жаркую местность. Здесь приходилось идти по ночам. Прибыв к месту назначения, автор, потомок многих поколений ученых и мудрецов, счел землю черных разочарованием. А когда узнал, что местное представление о гостеприимстве — чашка скисшего молока с небольшим количеством меда, решил, что ничего хорошего ждать не приходится[189].

Представление о пустыне создавалось под влиянием рассказов путешественников по Сахаре. Но Шелковый путь гораздо длиннее и проходит через много природных зон, которые по производимому впечатлению соперничают в рассказах путешественников. Пустынным районам свойственна успокоительная предсказуемость и поэтому рассказчики обычно говорят о других препятствиях, возникающих в связи с сезонными переходами. «Три с половиной года в пути дались тяжело, — пишет в начале своего рассказа Марко Поло, — из-за снега, дождей, разливов рек и яростных бурь в странах, через которые им пришлось проходить, и из-за того, что зимой ехать трудней, чем летом»[190]. Но это не совсем верно. Марко Поло говорит о многочисленных опасностях, но опасности пустыни у него всегда на переднем плане. Он никогда не жалуется на грабителей, на бюрократические задержки и вымогателей-чиновников, но пустыня Такламакан его очень тревожит.

На краю этой пустыни караван остановился неделю передохнуть и заготовить продуктов на месяц. Обычное правило для таких караванов: чем больше, тем безопаснее. В то же время караван не мог насчитывать более пятидесяти человек с животными — большему количеству не хватило бы воды в тех скромных источниках, которые встретятся в следующие тридцать дней: в редких оазисах у соленых болот или в ненадежных реках с блуждающим руслом, которые к тому же могли буквально вымерзнуть на пустынном холоде среди однообразных барханов[191]. Но самая большая опасность — заблудиться, «когда пустынные демоны манят и уводят с дороги».

«Да, — пишет Марко, — даже днем люди слышат голоса духов, и часто вам чудятся звуки многих инструментов, особенно барабанов, и звон оружия. Поэтому путники всегда держатся поближе друг к другу. Прежде чем лечь спать, они ставят знак, указывающий направление, в котором нужно идти. А на шеи всех своих животных вешают колокольчики, так что, слыша звон этих колокольчиков, не дают животным уйти и заблудиться»[192].

Упомянутые демоны вряд ли производят больший шум, чем «крик духа орла», описанного в китайских источниках; не могут они превзойти и драконов, которые не давали спать китайцам даже в начале двадцатого века, когда Оурел Стайн исследовал города пустыни и обнаружил рукописи, почти тысячу лет накапливавшиеся в Танхуане[193]. В представлении художника XIV века демоны черные и безжалостные; танцуя, они размахивают оторванными лошадиными ногами[194]. Монголы рекомендовали отгонять их, намазав шею лошади кровью. Песчаные бури — это проделки демонов, чтобы сбить путников с дороги: небо неожиданно темнело, в воздухе появлялись тучи пыли, ветер швырял булыжники и передвигал большие камни, которые могли упасть на людей и животных.

Путеводитель для следующих в Китай изобиловал советами. «Нельзя бриться, нужно непременно отрастить длинную бороду». В Тане, на берегу Азовского моря, нужно нанять хорошего проводника, сколько бы это ни стоило. «Если же купец хочет в Тане взять с собой женщину, он может это сделать». При выезде из Таны необходимо запастись мукой и соленой рыбой всего на двадцать пять дней: «прочее съестное, в особенности мясо, вы найдете в изобилии». Важно, чтобы тебя сопровождал близкий родственник; иначе в случае смерти купца в дороге, «безопасной днем и ночью», его имущество будет конфисковано[195]. Дорога описывается подробно и измеряется днями пути между городами под защитой монгольской полиции. На каждой стоянке указывается курс обмена. Для каждого участка пути рекомендуются разные средства передвижения: телега, запряженная быками или лошадьми (в зависимости от того, как быстро вы хотите передвигаться и сколько готовы заплатить) — до Астрахани; верблюжий караван или караван вьючных мулов — до речной системы Китая. В дороге расплачиваются серебром, но по приезде в Китай серебро придется обменять на бумажные деньги[196].

Переезд обходился дешево, а вот экипажи — дорого. На оплату всей дороги предлагалось затратить одну восьмую часть взятого с собой серебра. Впрочем, если включить все расходы и стоимость слуг, обратный путь обходился на одно вьючное животное во столько же, сколько путь вперед. Хотя путникам удобнее было ехать верхом на лошадях, коммерческий транспорт основывался на использовании верблюдов. Соблазненные составителями карт XIV века, купцы по пути в Катай нагружали верблюдов своего каравана тюками самой разной формы; каждый верблюд нес от четырехсот до пятисот фунтов, ему нужно было меньше корма, чем лошадям, и его копыта не тонули в песке[197].

Так как путь был очень долгим и трудным, купцам приходилось перевозить небольшое количество ценных товаров и держаться дорог между горами Тянь-Шаня и Куньлуня, где располагались поселения и оазисы, где можно было возобновить запасы пищи и встретить заросли дикого лука, «который лучше травы… и спасает от верблюжьей вони, которая чрезвычайно сильна»[198]. Ключ к использованию дорог через пустыню — вода, которая стекает с окружающих гор и пробивается на поверхность из подземных источников. Единственное заметное исключение, единственный водный путь, который и в центре Гоби остается на поверхности, — это река Эдзин-Гол, берущая начало в горах Наньшань и оканчивающаяся в болотистых озерах. Здесь для охраны путников возносил семидесятифутовые каменные стены с семьюдесятью башнями город Кара-Хото — Эдзина Марко Поло; этот город почти несомненно обязан своим существованием торговле, поскольку он слишком велик, чтобы снабжаться лишь тем, что позволяет выращивать Эдзин-Гол[199]. Но он не единственный: на пустынных участках Шелкового пути много городов-путевых станций, с пещерами, приспособленными для удобства путников, и с монастырями эпохи Тан. Постепенно, между 1878 годом, когда доктор А. Рейгель наткнулся на то, что счел остатками римского города, и началом Первой мировой войны, все эти города были обнаружены, раскопаны и нанесены на карты[200].

Наиболее известный их открыватель и исследователь — Оурел Стайн, Индиана Джонс эдвардианского периода. Он бродил по пустыням Центральной Азии, где стояли забытые крепости, а в черных степях между горами располагались путевые станции. В поисках сокровищ он дошел до Танхуаня. Здесь за тысячу лет до наших дней купцы укрывались от жары и холода в приспособленных для жилья пещерах. Ко времени появления Стайна купцы давно исчезли, но монахи остались; они присматривали за храмами среди голых скал и песков, где ветер гонял пыль. Когда Стайн подъезжал к этому месту, стало видно множество темных углублений, преимущественно маленьких… они неправильными ярусами покрывали поверхность скалы от подножия до вершины… Тут и там на поверхности скалы видны были лестницы, соединяющие пещеры… я сразу заметил фрески, которыми покрыты стены пещер на всю глубину, сколько видно от входа. «Пещеры Тысячи Будд» были населены… изображениями самого Просветленного[201].

Внутри, в запечатанном помещении, находились сокровища, которые искал Стайн, — тысячи буддийских рукописей и торговых контрактов, которые монахи считали слишком священными, чтобы их читать.

После долгих стараний Стайн договорился с одним более уступчивым монахом. Происходило это в жаркий безоблачный день, когда стражники спали, «усыпленные добрым дымом опиума». Монах набрался смелости, чтобы открыть передо мной грубую дверь… ведущую в углубление в каменной скале… При виде небольшого помещения у меня широко раскрылись глаза… В свете лампы, которую держал монах, стали видны груды набросанных без всякого порядка связок рукописей… В оставшемся свободном пространстве едва хватало места для двух человек[202].

На пещерных росписях Танхуаня изображены караваны в пути, поклонение купцов святыням и даже портреты оставшихся дома членов их семей. Истолковать рукописи оказалось труднее: Стайн был недостаточно хорошим синологом, чтобы их прочесть. Одиако постепенно они были расшифрованы, и стало ясно огромное значение этих пещер в мировой истории. Из рукописей видно, что Танхуань был большим перекрестком всего света, где встречались культуры Евразии, — местом, где, согласно одной из надписей на стене пещеры, «кочевники и люди Высокого Китая общались друг с другом», «горлом Азии», где дороги «к западному океану» встречаются, как артерии на шее[203]. Пещеры в скале были местом отдыха путников, прошедших тысячи миль; они соединяли Китай, Индию, Центральную Азию и то, что мы сегодня называем Ближним Востоком; они сливались с другими системами коммуникации, которые достигали Японии и Европы, пересекали Индийский океан до юго-восточной Азии, доходили до Аравии и восточной Африки.

Дорога, ведущая сюда из Китая, — так называемая «Извилистая дорога» — самая негостеприимная из всех, потому что проходила вдали от источников воды с гор, по пустыне, где были только барханы и камни, где «не видно людей, — как говорили погонщики караванов, — и где горька вода для питья»[204]. В середине XVII века, когда Китай начал завоевания на западе и по Гоби в глубины Синдзяна шли армии и караваны, был обнаружен более северный путь. Он начинался близ Пайлинь Мяо, где горы Ланшань отступают от изгиба Желтой реки и «сходятся все дороги Монголии»[205], и шел по предгорьям, где есть вода благодаря рекам, питающихся на восточном Алтае.