13. В погоне за муссонами Морские цивилизации Азии Япония. — Аравийский полуостров. — Юго-восточная Азия. — Короманделъ и Гуджарат. — Фучжоу

13. В погоне за муссонами

Морские цивилизации Азии

Япония. — Аравийский полуостров. — Юго-восточная Азия. — Короманделъ и Гуджарат. — Фучжоу

Небо было черным, море белым. Пенясь, как шампанское, он перехлестывало через дорогу в нескольких футах от того места, где мы стояли. Пена жгла нам лица. Нетрудно было понять, почему средневековые арабы считали, что ветры приходят с океанского дна, поднимаются к поверхности и, вырываясь в атмосферу, заставляют воду кипеть.

Мы стояли, качаясь на ветру, и держались друг за друга посреди отчаянного веселья. Высокий бледнокожий мужчина рядом со мной прокричал:

— Сэр, откуда вы?

— Из Англии! — крикнул я в ответ.

Эта информация, уносимая ветром, превращалась в слабый звук, когда он передавал ее соседям.

— А чтo привело вас сюда?

— Это!

Александр Фрейтер. В погоне за муссонами[849]

Верхом на тайфуне: морская Япония

Даже сегодня большинство японцев живет там же, где они жили всегда, на узких берегах, за которыми возвышаются горы. Море, к которому они жмутся, предназначено для того, чтобы пользоваться им и бояться его, море без названия, хотя и обладающее своеобразным единством, система заливов и проливов между островами, обмывающая атлантическое побережье Японии от Токио до Кюсю. Эдмунд Блан-ден, чьи стихотворения свидетельствуют о необыкновенном для жителя Запада понимании Японии, почувствовал симбиоз суши и океана. Я пишу это, раскрыв один из его эксцентрических сонетов, написанный в 1953 году:

«О корабль, ветры вновь понесут тебя

В глубины моря».

Так древний поэт обратился

К морскому народу.

И сегодня, глядя на Японию,

каждый восхищающийся ею

Может вспомнить его строки;

Новый корабль готов покинуть причал —

Посмотри, как он светится!

Но по-прежнему океан, волна и течение

Таят свою загадку.

Ни один капитан не знает ответов на все вопросы;

Это необычное море.

Благословен будь корабль и все, что он несет,

Пусть попутный ветер сопровождает его

и его смелый экипаж[850].

Хотя японцев не всегда считают таковыми, они подлинно морской народ, и всю историю Японии ее связи и значительная часть пищи зависели от капризных, непредсказуемых враждебных морей; выращивание риса в удаленных от моря районах всегда было очень трудоемким (см. выше, с. 316), с чем связало появление очень раннего кодекса «преступлений против неба»: уничтожение борозд, закапывание канав, посадка излишка ростков, напрасная трата воды в шлюзах[851]. Вид Японии с птичьего полета, написанный в 1820 году Кенсаи Йочином, демонстрирует нам великий парадокс японской истории: морской народ, изолированный на много столетий. Ландшафт изображен так, как его видят с моря: самые заметные сооружения, храмы, высокие вершины и пригодные для стоянки гавани. Острова словно обступают залив, пытаясь заключить море в свои объятия, корабли качаются у берегов; картина подчеркивает интимную близость суши и моря.

В одной из древних японских легенд дочь богини моря дарит принцу Угасающий Огонь рыболовные крючки, богатство и победы, но в его снах превращается в дракона: извивающегося змея, в котором легко узнать волнуемый тайфуном океан, которому приходилось противостоять японским морякам[852]. Во времена средневекового сёгуната политической осью Японии была так называемая «Дорога морского берега», связывавшая двор императора в Киото со штаб-квартирой сегуна в Камакуре[853]. В знаменитом стихотворении на этом берегу волны смачивают рукава спящего пилигрима Джубутцу[854]. В третьем столетии н. э. китайский сатирик высмеивает обычай японцев обеспечивать безопасность морского плавания, взяв с собой на борт святого человека:

Собравшись плыть по морю в Китай, они всегда находят человека, который не стрижет волос, не избавляется от блох, чья одежда всегда грязна, кто не ест мяса и не ложится с женщинами… Если путешествие проходит благополучно, этому человеку дарят рабов и сокровища. Но если кто-нибудь заболеет или вообще что-то пойдет неладно, его немедленно убивают, говоря, что он недобросовестно исполнял обеты[855].

В конце IV и в начале V столетий протояпонское государство Ямато расширилось по морю за Кансаи, заняв соседние заливы и острова. Японский флот принимал участие в корейских войнах[856]. Утверждали, что в VII веке у японцев был флот в четыреста кораблей[857]. Море было также местом, откуда приходила культура: возделывание риса, металлургия, письмо, монетная система, буддизм, модель бюрократического устройства, провозглашение имперского статуса государства — все это пришло из Китая или Кореи. Скалистая лесистая местность вокруг святилища Окиносима, священная «плавучая гора» на морском пути в Корею — здесь везде полно сделанных по обету приношений с обоих берегов, это своего рода эпизодичная «хроника» контактов Японии с внешним миром с IV по IX века[858]. Традиционный новогодний корабль регулярно пробуждает мир от ночи[859]. Искусство юкио-е создало множество изображений кораблей, преследуемых морскими демонами или переживших бури и штили. И до сего дня, вероятно, самая известная японская картина изображает волну в то мгновение, когда она вот-вот обрушится потоками пены — знаменитая «Большая волна в Канагава» Хокусаи, выполненная около 1805 года[860].

В дневнике, приписываемом неизвестной женщине, описано происходившее свыше тысячи лет назад полное опасностей и трудностей возвращение домой по морю. Женщина рассказывает о плавании в 936 году из префектуры Кочи на южном острове Сикоку — в залив Осаки. На карте это расстояние кажется совсем небольшим, но в Японской империи того времени это было путешествие с далекой границы, с отдаленного островного поста в столицу. Автор дневника называет себя женой возвращающегося губернатора провинции. «Мне говорили, что дневники — мужское дело, — пишет эта женщина. — Тем не менее я тоже пишу дневник, чтобы проверить, по силам ли это женщине».

Авторские описания часто подвергают сомнению на том основании, что это не может быть делом рук женщины[861]; однако среди самых выдающихся японских писателей того времени есть и женщины, а несколько поколений спустя женщины вообще доминируют в литературе. Использование японского языка, а не китайского, который предпочитали мужчины, помещает дневник в категорию, известную в Японии как «женская литература». Ученые, считающие дневник произведением мужчины, приводят два довода: во-первых, нет сопоставимой литературы той эпохи, созданной женщинами. Этот аргумент можно использовать и для доказательства противного, ибо от упомянутого периода вообще почти не осталось литературных произведений, а в тех, что уцелели, мужчины не пишут на японском и не представляются женщинами. Во-вторых, утверждают, будто некоторые юмористические сцены дневника Тосы не могли быть написаны женщиной — в особенности та, в которой ветер поднимает ей юбки, повергая в смущение[862]; но иронию всегда очень трудно оценить через время и культурную пропасть: то, что автор дневника совмещает ученые отсылки к китайским стихам с заявлениями о своем незнании китайского, может быть блефом или двойным блефом. У женщины это получается не менее забавно, чем у мужчины. И вообще дневник Тосы производит впечатление правдивого.

Увлекшись прекрасным текстом, читатель может поневоле забыть о разнице между тем, что действительно происходило, и литературным описанием событий; тем не менее в тексте отражено подлинное знакомство с водами японских морей, хотя можно заподозрить, что не все происходило точно так, как описано.

Страницы дневника переполняет страх перед морем. В начале пути, среди прощаний, которые «длились весь день и всю ночь», путники молятся о «спокойном и мирном плавании» и проводят обряды умиротворения, бросая в воду амулеты и богатые подарки: драгоценности, зеркала — и совершая возлияния рисового вина. Корабль отходит, гребцы работают веслами. «Встречные ветры препятствовали нам, стремящимся домой, много дней… Мы укрывались в гавани. Когда облака расступились, мы вышли в море, до рассвета. Наши весла пронзали луну». На восьмой день плавания их задержал у Оминато встречный ветер; здесь пришлось пережидать девять дней, сочиняя стихотворения и красноречиво тоскуя по столице. Во время следующего перехода пришлось уйти за пределы видимости берега «все дальше и дальше в море. И с каждым гребком берег все больше пропадал из виду».

Страх усиливался, горы и небо темнели, и капитан с боцманом запели, желая подбодрить моряков. У Мурото ненастье заставило ждать еще пять дней. Когда они наконец двинулись дальше, «пронзая веслами луну», капитана встревожило неожиданно появившееся темное облако. «Будет буря: я возвращаюсь». Далее следует драматичная противоречивая сцена: начинается ясный день, а «капитан тревожно осматривает море. Пираты? Ужас!.. Все мы поседели». Передавая ужас, женщина приводит молитву: «Скажи нам, Бог островов, что белее: прибой на скалах или снег на наших головах?»

От пиратов спасались разными способами: молились богам и буддам, бросали за борт в сторону опасности бумажные амулеты; «пусть как плывут наши подношения, — говорится в молитве, — так же свободно поплывет и наш корабль». Наконец экипаж перешел на греблю по ночам — дело столь опасное, что решиться на него можно только ввиду еще большей опасности. С молитвами миновали страшный водоворот Эйва у Наруто. На третий месяц пути встречный ветер несколько дней мешал продвигаться вперед. «На борту есть что-то такое, чего возжелал бог Сумиёси», — мрачно заявил капитан. Попытались вновь применить бумажные амулеты — безуспешно. Отчаяние усиливалось. Капитан сказал: «Я предлагаю Богу свое драгоценное зеркало!» — и бросил его в море. Ветер переменился. На следующий день корабль подошел к Осаке. «Мы не можем забыть много такого, что причиняло нам боль, — заключает автор, — но я не могу рассказать обо всем»[863].

Дневник позволяет точно определить продолжительность плавания. Оно началось в двадцать второй день двенадцатой луны и закончилось на шестой день третьей луны нового года. Путь длиной чуть больше четырехсот миль занял 69 дней морского плавания или стоянок в гаванях в ожидании попутного ветра. Существует много причин такой чрезвычайной медленности плавания. Ранг пассажиров требовал неторопливости. Нежелание плыть по ночам в таком обществе могло быть сильнее обычного. Большой галере предположительно приходилось держаться у берега, чтобы иметь доступ к припасам и свежей воде; на более коротком маршруте в открытом море это невозможно. Но, даже если принять все это во внимание, путь в 69 дней кажется необычно долгим. Автор мог ради драматизма растянуть путешествие, чтобы наиболее выгодно расположить случившееся в пути. Но и в этом случае само путешествие должно было быть длительным, иначе описание не было бы столь реалистическим.

Трудность и длительность плавания по японским водам лучше любого мифа о врожденном изоляционизме объясняет, почему до появления парового флота японский империализм не заходил далеко. Помимо собственных островов и ближайших соседних, объектом вспыхивавшей время от времени алчности японских завоевателей становились Китай и Корея, но к этим странам можно попасть только через зону сильных тайфунов, которые топят корабли у самого берега или бросают их на скалы Тонкинского залива, когда моряки подходят с востока к материковой Азии. Редкие японские путешественники, кого заносило в Индийский океан — подобно прообразу героя «Рассказа о выдолбленном дереве»

X века, где описывается, как не желавшего того моряка ветром унесло к Персии, — удивлялись поразительной скорости, с какой удавалось с помощью муссонов преодолевать огромные расстояния. Японцев, напротив, ветры словно приковывали к их берегам.

Ветры препятствовали долговременным плаваниям японцев, но служили для моряков побудительным мотивом двигаться дальше на запад вдоль побережья Азии. Благодаря системе муссонов, гарантировавших попутный ветер, некоторые морские цивилизации Индийского океана проложили морские пути удивительной длины к исходу Средних веков, когда никто, кроме норвежцев, не пересекал Атлантику, а Тихий океан все еще оставался непреодолимым (см. ниже, с. 561–569). Наиболее яркие тому примеры представляет история арабов.

Караваны муссонов: арабы и их моря

Западные путешественники и кинематографисты сформировали у нас представление об арабах как о романтических жителях пустынь. Даже собственное представление арабов о себе напоминает мираж: они идеализируют предполагаемое естественное благородство жителей пустынь бедуинов и жизнь в шатрах и лагерях.

Однако в действительности подлинных жителей пустынь всегда было немного. Колыбелью цивилизации, которую создали и распространили по всему миру арабы, стали узкие плодородные полоски на внешних окраинах Аравийского полуострова, между песком и морем. В особенности в Омане, Хадрамауте и Йемен, прибрежная Аравия обладает всеми географическими условиями для создания морской цивилизации: плодородная почва, способная кормить население, но без возможности продвигаться в глубь суши и без иного, помимо моря, пространства, которое могло бы расширить ресурсную базу.

Арабская цивилизация уже при зарождении была морской в двойном смысле. Ибо пустыня — тоже своего рода море: однообразное, не населенное, по-видимому бездорожное обширное пространство, вечно гонимое и переделываемое ветром. Здесь есть свои острова — оазисы, есть ресурсы, которые можно использовать, хотя их, как правило, гораздо меньше, чем в море; но прежде всего это препятствие, которое необходимо преодолеть. Например, Красное море поддается преодолению труднее, чем Аравийская пустыня. Согласно ибн-Маджиду, величайшему арабскому писателю и мореплавателю Средних веков, «оно изобилует незнакомыми местами и существами». До самого конца XVI века у Красного моря была репутация «более опасного, чем великий океан»[864]. Именно из-за враждебности его мореплаванию древние моряки, которые пересекали его, очень этим гордились — как участники экспедиции, посланной царицей Хатшепсут за пряностями в 1500 году до н. э., о чем можно прочесть на стенах ее погребального храма (см. выше, с. 282–285). Поэтому большую часть времени, а до IV века до н. э. исключительно, товары, прибывавшие в Йемен с востока, доставлялись верблюжьими караванами из Египта или Сирии.

Даже на наиболее благоприятных по условиям берегах Аравии основать морскую цивилизацию нелегко. Здесь никогда не было достаточно леса для строительства кораблей.

Нет судоходных рек и, если принять во внимание протяженность береговой линии, относительно мало хороших гаваней. На берегах Персидского залива всегда было мало гаваней, где можно взять на борт пресную воду, и гавани эти далеко отстоят друг от друга. Даже систему муссонов — этот дар природы народам, которым посчастливилось жить там, где она действует, — арабским морякам поначалу было трудно использовать. К северу от экватора в Индийском океане зимой преобладают северо-восточные ветры. Почти всю остальную часть года они устойчиво дуют с юга и запада. Рассчитывая время плаваний так, чтобы воспользоваться муссонами, купцы и исследователи могли надежно использовать попутный ветер, помогающий при возвращении. Словно дополнительная награда, течения точно следовали ветрам. Как следствие, Индийский океан стал ареной самых первых в мире долгих плаваний в открытом море. Но в Аравийском море — рукаве океана, который предстояло преодолеть арабам, — весь год бушуют сильные бури, а муссоны достигают особой силы: чтобы плавать в таких условиях, нужно уметь строить прочные корабли (см. ниже, с. 564–566).

Археологические данные о далеком прошлом Аравии весьма обрывочны, хотя постоянно появляются новые. Зарождение оседлой земледельческой жизни на территории, которую сегодня занимает Оман, можно отследить в пятом тысячелетии до н. э., когда началось возделывание сорго. Здесь были одомашнены животные: собаки, верблюды, ослы и крупный рогатый скот — возможно, горбатые зебу. От того времени остались груды камней-памятников. В третьем тысячелетии до н. э. значение Омана и, возможно, Бахрейна как торговых посредников между Индией и Месопотамией начало возрастать. В начале третьего тысячелетия в клинописных текстах все чаще встречается название «Дилнум» — спорного расположения, но несомненно где-то в этом регионе. В трех последних столетиях третьего тысячелетия добавляется название «Царство Маган», обычно отождествляемое с Оманом[865].

Тем временем в Омане появляются каменные здания, печати, украшенные в манере долины Инда, и за ним закрепляется слава места, где плавят медь. Убедительно доказано, что вдобавок к металлу, добываемому на месте, печи Омана работали и на привозных металле и руде. Однако к концу третьего тысячелетия роль торгового центра региона полностью переходит к Бахрейну, и название «Дилнум» начинает ассоциироваться с этим островом. О процветании красноречиво свидетельствуют храмы из обработанного известняка, воздвигнутые в первой половине второго тысячелетия. В тот же период в Йемене — плодородном юго-западном углу полуострова — развиваются оросительная система и экспортная торговля ароматическими веществами, такими, как ладан и мирра, которыми славился этот регион. Товары из Эфиопии, Сомали, Индии по дороге на Ближний Восток проходили через руки йеменских торговцев, пошлины обогащали местные государства и племена.

Однако крушение цивилизации долины Инда (см. выше, с. 306) привело к спаду в экономике Аравийского полуострова; казалось, цивилизации Аравии выжидали до последнего тысячелетия перед новой эрой, пока торговля по Индийскому океану вновь не стала высокоприбыльным занятием. Желание Александра Македонского предпринять завоевательную морскую экспедицию против восточной Аравии, высказанное им пред смертью, не было просто капризом: в это время в регионе существовал внушительный город Тай, окруженный стенами из обработанного камня, окружностью в 8320 футов и средней высотой в 13 футов 6 дюймов[866]. Прибрежный город Герра, вероятно, в районе современного Аль-Джубайля, был крупным центром торговли аравийскими благовониями и индийской мануфактурой. Еще не раскопано большое количество надписей хасаитской письменности. О торговых возможностях этого региона говорит очевидное богатство островного порта Файлака, который в третьем и втором тысячелетиях до н. э. последовательно населяли персидские и греческие колонисты[867].

В последние два столетия до Рождества Христова репутация оманской торговли у греческих и римских писателей все укреплялась. Йемен считался землей, где «жители выращивают кассию и корицу для повседневных нужд». Автор греческого руководства по торговле в Индийском океане считал, что «нет народа богаче, чем жители Сабеи и геры, через которых проходит все, что перевозится из Азии или Европы. Это они сделали Сирию столь богатой золотом и обеспечили выгодную торговлю и тысячи других вещей финикийцам»[868].

Однако история арабского мореплавания как будто вновь прервалась — по крайней мере упоминания о нем почти исчезают из дошедших до нас источников — в период «темных веков», которые согласно традиционной историографии предшествовали приходу в начале VII века н. э. пророка Мухаммеда[869]. Мухаммед оказал революционное воздействие на все стороны жизни, которых касался. Основанный им ислам не просто религия, но образ жизни и план устройства общества, а также строгий, но в то же время чрезвычайно практичный нравственный кодекс, набор правил личной дисциплины и очерк гражданского кодекса законов.

Ислам соединил элементы, заимствованные у христианства и иудаизма, с определенным уважением к некоторым традиционным языческим обрядам и учениям этого региона. Дорогая исламским ученым традиция представляет Мухаммеда пророком Господа, и следовательно, выражаясь обыденным языком, абсолютно оригинальным. Не перенимающее наслоений предшествующих религий, учение Мухаммеда полно грома и грохота от разрыва с прошлым. Однако его ранние последователи, по-видимому, считали себя потомками Авраама от Агари и Измаила и заимствовали у арабских торговых общин Палестины концепцию монотеизма и избрания Господом для исполнения священных заветов[870]. В мирских терминах у Мухаммеда, подобно многим пророкам до и после него, вызывали нравственный протест окружавшие его общественное бесплодие, неравенство и хаос.

Однако он утверждал, что получил свое учение непосредственно от Бога, через ангела, который передал ему божественные слова. Получившийся в итоге Коран оказался столь убедительным и мощным документом, что миллионы людей во всем мире и сегодня верят ему. Ко времени своей смерти пророк вооружил последователей динамичной формой социальной организации, сознанием уникального посредством откровений Мухаммеда доступа к божественной истине и убеждением, что война с неверными не только оправданна, но и священна. Воинам был обещан в загробной жизни рай с удовольствиями, аналогичными тем, какие можно получить в этом мире. Наследие Мухаммеда дало исламу организационные и идеологические преимущества перед потенциальными врагами. Через сто лет после его смерти его преемники, «полковые командиры верующих», создали империю более обширную, чем любая империя западного мира.

Широкому распространению ислама способствовал гораздо более вездесущий вектор культуры, чем армии: арабские купцы. Торговля разносила по городам живые примеры преданности исламу, мусульмане повсюду становились портовыми инспекторами, таможенными чиновниками и агентами деспотических монополий. Вслед за купцами по торговым маршрутам шли миссионеры: ученые в поисках покровительства разъясняли обязанности мусульманина новообращенным; титаны духа стремились бросить вызов местным шаманам, соревнуясь с ними в аскетизме, и в сверхъестественных способностях. Кое-где критическое воздействие оказали суфии — исламские мистики, которые исповедовали своего рода популярный анимизм и пантеизм, утверждая, что «ощущают Его ближе, чем жилы на собственной шее». Суфии сосредоточились в Малисе и благодаря династическому союзу в начале XV века ввели здесь ислам, а когда сто лет спустя город захватили португальцы, суфии разошлись оттуда по всей Яве и Суматре. В конце XVI и в XVII столетиях особенно прославился своими миссионерами-суфиями город Асех на северо-западе Суматры. Они распространяли яростный мистицизм сомнительной ортодоксии, как, например, Шаме аль-Дин, который именовал себя пророком последнего века и чьи книги после его смерти в 1630 году были сожжены.

Естественно, арабская цивилизация, преобразованная Мухаммедом, подверглась при этом расширении дальнейшей трансформации. Большая часть завоеваний была сделана за счет римлян и персов, богатые традиции искусства и науки, сохраненные в греческом, римском и персидском мирах, обогатили наследство, полученное от арабов. Арабы оставались элитой внутри ислама, но сам размер империи требовал, чтобы привилегии ранга и власти распространялись и на другие народы, и хотя благодаря Корану арабский язык всегда оставался связующей силой внутри ислама, расширение империи с XIV по XVII век превратило ислам в сообщество людей, говорящих на разных языках. В разных частях исламского мира статус имперского языка наряду с арабским получали персидский (фарси), турецкий, урду, малайский и в меньшей степени монгольский и другие языки Центральной Азии. Тем временем постепенно, путем завоеваний и обращения прибрежного населения, Индийский океан превратился в Исламское озеро (см. ниже, с. 557–560).

С распространением ислама изменилась даже идентичность арабов. Сегодня арабским как своим первым языком владеют десятки миллионов людей, считающих себя арабами, хотя у них нет ни единого предка с Аравийского полуострова. Те приморские общины, которые первыми сформировали арабскую цивилизацию, сегодня всего лишь одни из многих. Ислам стал чем-то большим, чем просто морская цивилизация, он вобрал много сухопутных кочевников и других обитателей суши из глубин континента. Однако достаточно бросить взгляд на сегодняшнюю карту исламского мира, чтобы увидеть, как на протяжении столетий исламская цивилизация продолжала распространяться по морским и пустынным маршрутам наподобие тех, что впервые связали арабскую цивилизацию с внешним миром. На дальних границах, там, где прокладывались маршруты через Аравийский залив и Индийский океан, арабы сталкивались с другими, гораздо более древними морскими цивилизациями, большая часть которых представляла собой благодатную почву для исламских миссионеров. Это область, которая в буддийской космологии изображается как извилистый край мира[871].

Кольцо Змеи: моря Юго-Восточной Азии

Существует опасность упустить великие цивилизации юго-востока Азии, зародившиеся далеко от моря и иногда даже в зрелости имевшие с морем очень мало общего — или вообще ничего. Ангкор (см. выше, с. 238) на протяжении всей своей истории оставался исключительно сухопутным, аграрным государством. То же относится к почти столь же блестящему городскому миру Пагана в среднем течении Иравади, хотя Паган поддерживал отношения сотрудничества, а иногда, особенно в XI веке, — господства с торговыми общинами на Бирманском побережье, с которыми обращались как с вассалами «ниже по течению», обязанными платить дань[872]. Имперские государства средневековой — а если считать Матарам, то и ранней современной — Явы старались использовать море, Но при этом ими обычно руководили воины-аристократы с внутренних гор; главные святилища и столицы также строились далеко от моря. Когда вьетнамские государства смотрели на море, они делали это с рисовых плантаций в пойме Красной реки. И действительно, за каждым устремлением к морю, за империализмом на юге и юго-западе Азии стоят сельскохозяйственные земли в глубине континента, где выращивается много риса. По сравнению с большинством уже рассмотренных примеров: Финикией, Скандинавией, Голландией, морскими цивилизациями арабов и (по-своему) Японией — морские побережья этого региона имели гораздо больше возможностей, и изобилие им обещало не только море, но и суша. До некоторой степени это применимо даже к Фучжоу, к которому мы сейчас обратимся.

Первое известное нам на этой территории определенно нацеленное на море государство — Фунань — было расположено на узком побережье всего Таиландского залива. Китайские чиновники отмечали его как возможного данника и торгового партнера, когда эта область в третьем столетии н. э. попала в сферу интересов Китая. Культура государства была почти целиком заимствована из Индии; согласно китайским отчетам это хранилище знаний, достаточно богатое, чтобы платить налоги «золотом, серебром, жемчугом и благовониями»[873]. Его успех зависел от посреднической роли в торговле Китая с Индонезией и Бенгальским заливом: но эту торговлю экономичнее было осуществлять напрямую, без посредников. Такую возможность демонстрировали морские плавания буддийских паломников из Индии. Самый яркий писатель среди них — Фа Сянь — оставил выразительный рассказ о своей одиссее начала пятого века, когда он в протекающей лодке проплыл по кишащим пиратами морям; эти пираты никого не пропускали мимо[874]. Фунань со временем поглотило государство Кхмер (см. выше, с. 238), и центр тяготения морского государства переместился на острова Индонезии.

Государство Шривиджая на берегу Суматры уже производило внушительное впечатление, когда в седьмом веке упоминания о нем появляются в китайских источниках. Когда в 671 году здесь останавливался пилигрим И Цзи, в столице находилось до тысячи буддийских монахов, живших своей общиной. Это было царство гаваней, бравших плату за стоянку, и логово пиратов, а в глубине — обрамленная рекой страна сухопутных жителей, снабжавшая гавани людьми и рисом. Наряду со сложной придворной культурой, где большую роль играли индийские и буддийские ученые, в стране сохранились богатые традиции языческой магии, пленявшей мусульманских наблюдателей, и магия эта использовалась для умиротворения моря и контроля над ним. По слухам, вход в устье реки охраняли заколдованные крокодилы, а милость моря покупали ежегодными дарами в виде золотых кирпичей[875]. Вероятно, это не более странно, чем ежегодные аналогичные обряды, совершавшиеся в Венеции (см. выше, с. 431).

Магия действовала, и столица Палембанг стала местом отдыха купцов, где даже попугаи говорили на четырех языках[876]. Морская сила Шривиджаи была сосредоточена (и здесь наиболее явственно проявлялся потенциал морской цивилизации) на неровном восточном берегу Суматры с множеством мелких островов и мангровыми рощами, с глубокими заливами и удобными гаванями, с природной защитой — коралловыми рифами — и с обилием рыбы и черепах[877]. Величие и само существование этого государства — ибо его «неизменно описывали как великое», по словам кантонского чиновника, ведавшего торговлей в начале XI века, — зависели от торговли с Китаем, в особенности сандалом и благовониями (здесь эта страна была монополистом), и от безопасности на море.

В VIII веке у Шривиджаи появился яванский соперник, известный как Царство Гор и Империя Южных Морей. В 767 году яванские захватчики были изгнаны китайскими силами из залива Сон Тей в Тонкине. В 774 году они опустошили южное побережье Аннама; надписи в Чаме выражают ужас перед «людьми, рожденными в чужих землях, людьми, чья пища ужаснее человеческих трупов, страшными, черными, худыми, внушающими дикий страх и опасными, как смерть», приплывшими на лодках. В надписях 778 года говорится о вторжении «армии с Явы, которая высадилась из лодок». В воспоминаниях купца Сулеймана, записанных в 916 году, есть рассказ о кхмерском короле, «молодом и горячем», который неосторожно выразил желание увидеть голову императора Южных Морей «на тарелке передо мной». Император возглавил тайную нежданную вылазку непосредственно в Камбоджу. Он без труда поднялся по реке до столицы, ворвался во дворец и захватил короля… «Я с удовольствием подвергну тебя тому, чему ты собирался подвергнуть меня, чтобы ты вернулся в собственную страну не униженным». Он провозгласил нового короля и передал ему на тарелке голову прежнего как подарок и предупреждение. «С этого времени кхмеры по утрам поворачивались лицом в сторону страны императора и кланялись до земли, выражая свою покорность»[878].

Один из заметных парадоксов этого периода в том, что Суматра оставила записи о торговле и войнах, но не оставила крупных памятников; Ява, напротив, оставила памятники, но не оставила никаких записей. Однако есть другие, более убедительные свидетельства того, что на Яве было развито мореплавание: эти свидетельства дошли до нас не в письменном виде, а в резьбе на камне. Если судить о цивилизации по меркам, принятым в этой книге, некоторые периоды яванской истории следует считать периодами великих достижений, в особенности в эру строительства династии Сайлендра в VIII и IX веках. Не чувствуя потребности в развитии собственной морской стратегии, яванские правители эпохи величия Шривиджаи могли сосредоточить достаточно богатства и рабочей силы, чтобы строить буддийские храмы, которым нет равных даже в Индии, — космические диаграммы такого грандиозного масштаба, что они ясно говорили о привилегированном восхождении на небо их строителей и об их праве владеть всем миром.

Набольшее впечатление производит Боробудур, памятник славы Сайлендра, построенный из миллиона каменных блоков в начале периода величия династии, примерно между 780 и 830 годами. Это был не просто акт самоутверждения новой династии, но также воплощение буддийского взгляда на мир. Буддизм был в высших кругах Явы относительно новой религией: ясно, что Боробудур начинали строить как индуистский храм, но правящая идеология неожиданно изменилась[879]. Подражая окружающим холмам и в некоторых отношениях превосходя их, храм воплотил уникальный план: это не храм, ибо в нем нет внутренних пространств, но множество террас, ведущих пилигримов вверх, по аналогии с мистическим восхождением, к вершине, символизирующей центральную мировую гору буддийской космологии[880]. Покрытый огромным количеством изображений, Боробудур представляет собой каменную глыбу с рассказом о стадиях подготовки души. Наиболее выразительны те рельефы, которые иллюстрируют нравоучительные притчи буддийских рукописей. И именно здесь мы встречаем купцов и моряков, о которых нет упоминаний в уцелевших архивах.

Один из самых знаменитых рельефов посвящен путешествию Хиру к земле обетованной. Этот верный министр легендарного короля-монаха заслужил милость неба, вмешиваясь в поступки злого сына и наследника короля, который, помимо прочих злодейств, приказал похоронить духовного советника своего отца заживо. Хиру получил чудесный совет бежать раньше, чем песчаная буря уничтожит двор злого короля, и был перенесен в страну, которая изображена как берег счастья, со множеством зернохранилищ, павлинов, разнообразных деревьев и гостеприимных обитателей. Согласно боробудурскому рельефу Хиру приплывает к берегу счастья на корабле с растяжкой с уключиной, с несколькими палубами, заполненными матросами, и с надутыми парусами, укрепленными на двух главных мачтах и на бушприте[881]. Художник видел такие сцены. Он знал во всех подробностях, как выглядит корабль и как он действует.

Тот же скульптор изобразил рядом другую сцену, которая еще более подчеркивает ценности, характерные для морского народа. Рельеф изображает кораблекрушение: моряки спускают паруса, пассажиры переходят в шлюпку, имеющую собственную мачту. Это эпизод из истории благочестивого купца Майтраканьяки, сына купца из Бенареса, погибшего в море. Мальчик хотел пойти по стопам отца, но мать постаралась уберечь его с помощью набожной лжи. Сначала Майтраканьяке сказали, что его отец владел лавкой, затем — что он был парфюмером, затем — ювелиром. Он по очереди испробовал все эти занятия, каждый раз богател и все нажитое раздавал бедным. Чтобы избавиться от него, другие купцы рассказали ему правду об отце. Боробудурский скульптор изображает, как он сурово прощается с матерью. Майтраканьяка уплыл на торговом корабле; в каждом порту его встречают прекрасные женщины, число их всякий раз удваивается, но в одном из портов его ждет не обычный роскошный прием — его привязывают к пыточному колесу и наказывают за дурное обращение с матерью. Ему сообщают, что его наказание будет длиться шестьдесят шесть тысяч лет, пока его не сменит другой грешник; но Майтра-каньяка умоляет никогда не освобождать его, чтобы другой человек не испытывал такой боли. Его немедленно освобождают и переносят в вечное блаженство[882]. Такой вид искусства — это, конечно, одновременно свидетельство определенной духовности, — мог сложиться только в коммерческом мире. Он раскрывает торговую этику: купец может быть и святым, и героем, торговля родственна паломничеству, а успеху в торговле должна предшествовать щедрость в подаяниях.

Однако справедливо и то, что, хотя позднее Ява стала родиной развитой морской технологии и мореходных традиций, период строительства храмов не оставил никаких свидетельств развитой торговли, которая могла бы соперничать с торговыми достижениями Шривиджаи. Надпись 927 года, возможно, свидетельствует о том, что внимание начинает обращаться в сторону моря: празднуется приезд сингалезцев, индийцев и бирманцев[883]; но из этого ничего не вышло. В источниках нет никаких связных сообщений или точных описаний взаимоотношений между покровителями этой архитектуры — династией Сайлендра (восточная Ява) — и их соседями на Суматре. Относительно других периодов в источниках есть сведения о войнах, династических союзах, соперничестве и возможных совместных завоеваниях.

Весь остаток того периода, который мы называем Средневековым, Ява оставалась землей коммерческих достижений и морского потенциала. Из всех богатых заморских земель, обладающих огромными запасами драгоценных и разнообразных товаров, «ничто не превосходит царство арабов. На втором месте Ява, на третьем — Шривиджая. Еще дальше — много других», согласно отчету Чуу Фея 1178 года[884]. Нечто вроде имперского возрождения произошло в середине XIV века на острове Маджапахит, крепости к востоку от центра власти династии Сайлендра.

Здесь в 1365 году Винада-Прапанья, буддийский ученый из королевского суда, посвящает стихотворение товарищу по детским играм королю Хайану Вуруку. «Нагара-Кертага-ма» — это панегирик правителю, опыт унижения его соседей и провозглашение динамичной и агрессивной политики. В нем любовно описываются чудеса королевского дворца в Маджапахите с его железными дверями и «усеянными алмазами» сторожевыми башнями. Маджапахит сравнивается с солнцем и луной, а остальные города королевства «в большом количестве» «подобны звездам». Хайан Вурук путешествует «в бесчисленном множестве карет», или его переносят на львином троне в паланкине, чтобы он получил похвалы в стихах на санскрите от послов иностранных государств. Его королевство, с которым, согласно поэту, во всем мире может сравниться только Индия, на самом деле занимало меньше половины территории Явы, а его потенциал, впустую растраченный нетерпеливой политикой Хайана Вурука, никогда не был реализован. Но амбиции были грандиозные. Поэт перечисляет в числе данников королевства Суматру, Борнео, южную Малайю, Сиам, Камбоджу и Аннам. Он даже Китай и Индию изображает покорными своему властелину, «и другие страны, — хвастливо пишет он, — готовы выразить покорность Высочайшему Повелителю»[885]. Размеры и силы Явы вряд ли соответствовали таким претензиям. Тем не менее агрессивный дух, выраженный в придворной поэзии, действительно поддерживал Маджапахит в войнах с коммерческими королевствами-соперниками на Суматре; а морская технология: строительство кораблей, обучение экипажей, навигация здесь были развиты не менее, чем в других частях света[886].

Тем временем культуры, выходящие к берегам Южно-Китайского моря, постепенно преобразовывались под влиянием близости богатых торговых маршрутов. Вьетнам на севере и Чам (Аннам) на юге в течение столетий или даже тысячелетий оставались ориентированными на внутренние земли и занимались выращиванием риса; но в VII и VIII веках их прибрежные общины пережили преображение, уже знакомое нам по истории Голландии: от рыболовства к пиратству, от пиратства к торговле. В X и XI веках оба государства обладали сильными флотами, совершали взаимные набеги, настолько опасные, что приходилось обращаться за помощью к Китаю, обещая за эту помощь розовую воду, греческий огонь, драгоценные жемчужины, сандаловое дерево, слоновую кость, камфору, павлинов и арабские вазы[887]. Все это были привозные продукты. Ни одно государство не могло самостоятельно производить такое количество собственных товаров — рабов, которых державы захватывали друг у друга в ходе войн.

Моря из молока и масла: морская Индия

Традиционная индийская география похожа на произведение тех, кто никогда не покидал пределы своей страны. Четыре, а со второго столетия до н. э. — семь континентов расходятся во все стороны от горного центра — Меру или Синеру. Вокруг концентрических горных цепей раскинулись семь морей — соответственно из соли, сока сахарного тростника, вина, масла из молока буйволиц, творога, молока и воды. В наиболее сохранившихся иллюстрированных космографиях эти семь морей омывают землю по совершенным окружностям, еще более удаленные от распознаваемого центра — Тибета и треугольной, похожей на лепесток Индии, с которой, как капля росы, стекает Шри-Ланка. Однако рисунки, схематические, будящие воображение, основаны на подлинных наблюдениях за миром, сосредоточенным вокруг великих Гималаев, и океаном, делящимся на моря, каждое из которых представляет маршрут: к «континенту» по молочному морю, к Эфиопии по очищенному маслу и так далее[888]. Считать на основе подобных космографий, что индийцы не были способны к мореплаванию, все равно что на основе карты подземки считать, что лондонцы не умеют строить железные дороги.

О размахе и древности индийского мореплавания свидетельствуют рассказы, созданные в конце первого тысячелетия до н. э. или непосредственно вслед за этим, собранные в джатаках, а также в буддийских притчах. Тот факт, что в этих рассказах о купцах и мореплавателях Будда изредка воскресает (инкарнируется), противоречит представлению, будто «восточная религия» враждебна торговле, призванию к накоплению или к морским странствиям. Навигация «с помощью знания звезд» изображается как божественный дар. Бодхисаттва своим вмешательством спасает моряков от соблазнительницы-людоедки на Шри-Ланке. Для набожного мореплавателя он придумывает непотопляемый корабль. Купец из Бенареса по совету Будды покупает в долг корабль и продает груз с прибылью в 200 000 золотых монет. В то же время в этих рассказах наряду с прибылью высоко оцениваются нравственные достоинства. В одном из них брамин по имени Санкха, обеднев из-за собственных щедрых благодеяний, решает «отплыть на корабле в страну золота, откуда я вернусь снова богатым». От кораблекрушения его спасает бог Манимекхала, погубивший корабль, чтобы наказать тех, кто совмещает паломничество с торговлей, а также тех, «кто не уважал родителей»[889].

Пока Шривиджая впадала в застой, Ява дробилась на мелкие царства, а Чампа и Вьетнам находились в состоянии неустойчивого равновесия, образовавшийся в морской торговле вакуум могли в разное время заполнять Китай, Шри-Ланка и даже Паган. Но Китай не был заинтересован в морской торговле, Шри-Ланка оставался слишком уязвимым для завоевателей, а Паган, хотя здесь существовала научная традиция, которая в этот период пыталась переместить центра тяготения к морю, на берега, некогда занятые Фунанем, был слишком удален от моря. И в XI веке государством Южной Индии было создано довольно непрочное образование, которое некоторые ученые также именуют империей.

Сила царства Чола была сосредоточена на суше, на рисовых полях долины Кавери и на горных пастбищах. Государи этого царства (почти без исключений) гораздо больше внимания уделяли безопасности своих земель и возможностям их расширения, чем морю. Набег на чужие земли по Гангу делал для престижа монархии больше, чем заморские плавания: в этом отношении Чола резко отличается от современных ей христианских государств, в которых «деяния за морем» добавляли славы и святости походам крестоносцев. Потенциал царства Чола как возможной родины морской цивилизации связан с соединением власти, богатства и честолюбия царей с возможностями торговых общин на Коромандельском побережье. В крупнейших портах этого побережья Нагапаттинаме, Каверипумпаттинаме и Мамаллапу-раме на склады принимались жемчуг, кораллы, орехи бетеля, кардамон, пестро раскрашенный хлопок, черное дерево, янтарь, благовония, слоновая кость, рога носорога и даже живые слоны, на товары ставили царскую печать в виде тигра, и затем товары обменивались на золото[890].

Подобно своим современникам в лесах умеренного климата (см. выше, с. 190–193, 203–212), цари Чолы в гигантских масштабах уничтожали леса и строили города в имперском стиле. Миф об основании династии повествует о том, как царь Кола охотился на антилопу: его вдруг заманил в глубину леса демон, и он оказался в таком месте, где не было ни одного брамина, чтобы принять подношение. Поэтому царь расчистил лес и принялся строить храмы[891]. А наследники следовали его примеру.

Профессия купца сочеталась с профессией пирата; у купцов Чолы были частные армии и репутация «льва, готового к убийству»[892]. Имперские амбиции были наиболее сильны у тех царей, кто поддерживал близкие отношения с купцами. Кулоттунга I (1070–1120), снизивший налоги, взимаемые с купцов государством, считал себя — об этом говорит надпись на столбе — героем песен, «которые поют на далеких берегах океана молодые персиянки»[893]. Морской империализм Чолы состоял, вероятно, прежде всего в пиратских набегах, хотя были захвачены и участки земли и в Шри-Ланке, на Мальдивских островах и, возможно, в Малайе стояли гарнизоны. Однако воздействия этих набегов было достаточно, чтобы сокрушить Шривиджаю и обогатить храмы Южной Индии. Храмы были союзниками и помощниками царя в управлении государством, и они же получали наибольшую выгоду от войн. Их вложения в землю и в совершенствование ее обработки в конечном счете могли подорвать морской империализм Чолы — что стало заметно в XIII веке. Но пока влечение к морю сохранялось, списки даров на стенах храмов свидетельствуют о его плодах — переходе от пожертвований скота и сельскохозяйственной продукции к роскошным подношениям экзотических товаров и денег, особенно в период между 1000 и 1070 годами. Среди сокровищ Танджора были: золотая корона (такого размера, что на ней держали постоянно горящими сорок ламп), 859 бриллиантов, 309 рубинов, 669 жемчужин, браслеты, серьги, золотые гирлянды, зонтики, подсвечники, опахала, подносы и сосуды[894].