Глава 6 Театральная площадь

Глава 6

Театральная площадь

Падающие архитекторы Большого театра. — Любовь мужа А. И. Истоминой к бриллиантам. — «Зеленая лампа». — Что осталось от богатств В. А. Всеволожского. — Яков Толстой, агент III Отделения. — Занавес Мариинского театра. — «Черубина де Габриак». — Премьеры в Мариинском 1890 года: «Пиковая дама» и «Спящая красавица». — «Павильон Армиды». — Жизнь В. Ф. Нижинского. — Репетиции в зале Екатерининского собрания. — Скандал с «Жизелью». — С. П. Дягилев, как пионер фандрейзинга. — Барон Шарлю из романа М. Пруста, покупатель фарфора К. А. Сомова. — Нижинский и Роден. — Саша Маврин, Леня Мясин, Серж Лифарь и Борис Кохно. — Смерть в Венеции

Вот где память места обнаруживается во всей непреложности: на Театральной площади. С тех пор, как обширный пустырь к северу от Никольского собора был отведен под «карусели» и заезжий из Англии берейтор Батес радовал здесь петербуржцев искусством вольтижировки (это 1763 год), до сего времени устремляются сюда любители славных зрелищ.

В 1780-е годы здесь возвысился каменный театр, построенный по проекту Антонио Ринальди (сам архитектор во время строительства свалился с лесов, так что заканчивали здание инженер Баур и художник Тишбейн). Еще через двадцать лет его капитально перестроил Жан Тома де Томон. Предание гласит, что и этот зодчий упал со стены построенного им театра, когда осматривал его после пожара, случившегося в 1810 году (регулярно падающие со стен строители — сюжет для Даниила Хармса).

Большой театр — грузное здание с восьмиколонным портиком — можно видеть на многих рисунках и литографиях так называемой «пушкинской» эпохи. Тот самый театр, куда Евгений Онегин мчался из ресторана Талона, хотя горячий жир котлет требовал пропустить еще пару бокалов «вдовы Клико». Здесь «блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна», танцевала Истомина. И жила неподалеку — в угловом доме, где сейчас булочная.

Заодно вспомним, что, расставшись со сценой, Авдотья Ильинична взяла себе в мужья юношу Экунина, очень любившего украшать себя бриллиантами, которыми его одаривала пожилая жена (гм! гм! читатель любопытный…)

Мы и сейчас проходим мимо стен старого Большого театра: они настолько прочны, что разломать их не удалось, и старое здание встроили в ныне существующую Консерваторию (1892–1896, арх. В. В. Николя). В напоминание о славе русской музыки по бокам Консерватории стоят монументы: Глинке и Римскому-Корсакову. Первый, подбоченившись, готов уж сплясать оркестрованную им «камаринскую»; второй, изучая положенную на коленях партитуру (допустим, «Шехерезады»), служит как бы рекламой расположенного рядом домика — подобно памятнику Крылову в Летнем саду, позиция которого привлекла когда-то внимание Александра Дюма-отца.

За Консерваторией (Театральная площадь, д. 8) — до неузнаваемости перестроенный шестиэтажный дом, мраморная доска на котором напоминает о Пушкине и «Зеленой лампе». Это 1819–1820 годы. Тогда, конечно, в Петербурге была совсем не такая архитектура, но, тем не менее, какой-то дом здесь у Екатерининского канала находился, и снимал в нем квартиру Никита Всеволожский, сын камергера Всеволода Андреевича. Отцу его принадлежал огромный дом по соседству: на углу Никольской (ныне Глинки) и Екатерингофского (Римского-Корсакова), где повешена была сначала упомянутая доска. Однако пушкинисты установили, что Никита принимал своих друзей не в отцовском доме. Ужиматься надобности не было, В. А. Всеволожского называли «русским Крезом». Двадцатилетнему сыну была предоставлена возможность перебеситься в стороне от родительских глаз.

Странная, не лишенная назидательности судьба всеволожских богатств. Золотые прииски, чугунные заводы на Урале, астраханские рыбные садки и тони, соляные копи, угольные шахты… Первый русский пароход был построен на Волге для Всеволода Андреевича — чтоб прогуляться ему по обширным поместьям, раскинувшимся по берегам великой реки. Редкую завел он традицию: на Новый год посылать с поздравлением Императрице золотое блюдо, наполненное свежей земляникой, выращенной в его рябовских оранжереях… И вот, разве только название платформы «Всеволожская» близ этого самого Рябова под Петербургом — вся память. Ничего не осталось от рябовского замка со 160 комнатами, парка на горе, с двадцатью пятью верстами дорожек; нет в Петербурге «Всеволожских» дворцов, как «демидовских» и «юсуповских» (состояние которых вряд ли превосходило Всеволода Андреевича). Все разошлось по пирам и забавам, баснословным праздникам, фейерверкам, представлениям крепостных актрис. При этом, пуская миллионы на ветер, Всеволод Андреевич проявлял иногда наклонность к сутяжничеству. Состояние его сильно увеличилось женитьбой на воспитаннице (так называли обычно деток, прижитых от небрачных связей) Никиты Афанасьевича Бекетова — того самого, которого Шуваловы приревновали к Елизавете Петровне. Бекетов удалился в свои астраханские поместья и наладил там образцовое хозяйство. Большая часть его наследства пошла в приданое за Елизаветой Никитиной, но сорок тысяч завещал он племяннику, тоже нам знакомому, Ивану Ивановичу Дмитриеву. И что же, Всеволожский затеял на десять лет тяжбу, так, кажется, эти тысячи Дмитриеву не отдав. Интересы нашего баснописца в Сенате защищал приятель его Державин (тщетно искать хотя бы намека в биографии творца «Фелицы» на что-нибудь, выходящее за пределы нормы, как понимал ее Гавриил Романович, даже в масонские ложи брезговавший вступать, как его ни уговаривали).

В «Зеленой лампе» публика была пестрая. Офицеры, гусары, светские бездельники, юноши из Иностранной коллегии, двадцатилетний Пушкин (как он писал: «с блядьми, вином и чубуками»)… Никита, на деньги которого лилось рекой шампанское и цыганки трясли монистами, совершенно вне всяких подозрений. Дважды в месяц там устраивалось нечто вроде либеральных прений на тему «как обустроить Россию», но более привлекательными казались субботы, когда являлись актерки, прелестницы, «с громким смехом сладострастья»…

Кто-то, может быть, из друзей «Зеленой лампы» интересовался иным, но утешение находил в другом кругу. Сильно подозрителен председательствовавший на заседаниях «Зеленой лампы» Яков Николаевич Толстой, по возрасту несколько старший остальной компании. В субботних усладах участия он не принимал, «пиров и наслаждений чуждый», как с некоторым недоумением писал Пушкин. Многих членов «Зеленой лампы» привлекали к дознанию, когда стали исследовать корни декабристского движения, но ничего преступного в этих молодежных вечеринках не нашли. Толстой, впрочем, на всякий случай уехал за границу, и до самой смерти не возвращался из Парижа. Подружился он, что характерно, с А. X. Бенкендорфом, и по заданию III Отделения собирал сведения о подозрительных эмигрантах, сам публикуя во французской прессе хвалебные статьи о благосостоянии Российской Империи…

На другой стороне площади, ближе к Крюкову каналу, стояли когда-то будки с жаровнями, у которых грелись кучера, дожидавшиеся хозяев, приехавших в каретах смотреть представление в Большом театре. Позднее построен был «театр-цирк», на арене которого гарцевали лошади, гимнасты в пестрых блестках кувыркались на трапеции… Наконец в 1859 году тот же архитектор Альберт Кавос, который строил цирк, переделал его просто в театр, названный Мариинским в честь жены Александра II.

Пятиярусный, голубой с золотом зал с хороводом муз на живописном плафоне ничем, в сущности, не изменился за сто сорок лет. По периметру плафона — двенадцать медальонов с чьими-то портретами. Троих можно узнать без особого труда: Гоголь (как нарочно, над самым занавесом), Крылов и Фонвизин. Остальные тоже драматурги: XVIII и 1-й половины XIX вв. (ведь в театре ставились не только оперы и балеты, но и драматические спектакли), но кто ж их знает в лицо: Озерова с Княжниным.

Занавес, с фестонами, ламбрекенами, кистями, позументами и горностаями — бесспорно, лучший в мире — расписан в 1914 году Александром Яковлевичем Головиным, тогдашним главным художником Мариинского театра.

Декорационная мастерская в театре находится над потолком зрительного зала. Огромное это помещение во времена Головина было известно многим художникам, артистам и музыкантам, приходившим пообщаться. Кузмин, в сереньком пиджачке и жилете в полоску, позировал Головину именно в этой мастерской.

В 1909 году здесь случился скандал, довольно известный в истории литературы, благодаря многочисленным мемуарам, но истинные причины его остались неясными, и вряд ли будут когда-нибудь поняты. Головин готовился тогда писать групповой портрет редакции журнала «Аполлон», первый номер которого только вышел. Позировать приходили в театр (вот причина портрета Кузмина, сотрудничавшего с «Аполлоном»; хотя Головин и вообще был верным поклонником поэзии этого мастера).

Среди сотрудников «Аполлона» были многие, чьи имена не забыты до сих пор: например, Николай Степанович Гумилев и Максимилиан Александрович Волошин. Между ними и произошла сцена.

Этому предшествовало следующее. Формируя редакционный портфель, хозяин «Аполлона» Сергей Константинович Маковский стал получать по почте стихи, подписанные некой «Черубиной де Габриак». Стихи понравились, их напечатали. Любопытному Маковскому захотелось лично увидеться с поэтессой. Однако таинственная Черубина соглашалась разговаривать лишь по телефону. Ее красивый голос, звучавший в телефонной трубке, взволновал Сергея Константиновича. Требование свидания становилось все более настойчивым. Черубина всячески отказывалась. Как-то сообщила, что уезжает из Петербурга, и приятель Маковского Кока Врангель (о нем еще вспомним в 19-й главе) помчался на Варшавский вокзал, продежурив там весь день, пытаясь узнать загадочную незнакомку по воображению. В конце концов выяснилось, что никакой Черубины нет в природе, а стихи писала сотрудничавшая в «Аполлоне» переводчица Елизавета Ивановна Дмитриева, прекрасно всем в редакции известная. Подговорил ее продвинуть свои стихи в журнал таким романтическим образом Волошин.

Раздосадованный розыгрышем Маковский в сердцах охарактеризовал поэтессу в своих мемуарах, как «невысокую полную брюнетку с крупным лбом и большими зубами, выпирающими, подобно клыкам». К тому же хромую. На самом деле Елизавета Ивановна пользовалась определенным успехом у мужчин. Не только Волошин за ней ухаживал, но и Гумилев, с которым она провела лето в Коктебеле. К осени она собралась выйти замуж за инженера Васильева.

Тут завязалась интрига, в которой заводилами выступили Кузмин и тогдашний его приятель, живший с ним в одной квартире, Ганс фон Гюнтер, молодой немец, увлекавшийся оккультизмом. Нельзя не согласиться, что склонность посплетничать и несдержанность на язык — свойства, типичные для многих наших героев… Гюнтер стал выпытывать у Елизаветы Ивановны, что у нее было с Гумилевым. Кузмин, в свою очередь, открыл глаза Маковскому, что Волошин его дурачит с Черубиной Дмитриевой. В этой атмосфере повышенной эмоциональности, смутных намеков и разоблачений Максимилиан Александрович счел долгом вступиться за честь Елизаветы Ивановны. Будто бы Гумилев оказался нескромен.

И вот, когда вся компания собралась в головинской мастерской, среди разложенных по полу декораций к «Орфею» Глюка, при звуках шаляпинского баса, доносившихся из репетиционного зала, Волошин вдруг подскочил к Гумилеву и дал ему пощечину.

Пришлось стреляться. Любопытно, что ночь накануне дуэли Гумилев провел у Кузмина с Гюнтером на Таврической. Да и Волошин там же жил, ниже этажом — так что к одному дому два таксомотора были вызваны поутру (или на извозчиках они добирались, друг за дружкой? на трамвае катились через Троицкий мост?).

Стрелялись на пистолетах пушкинского времени. Натурально, за Черной речкой. Секундантов было по двое с каждой стороны, и, в частности, Кузмин — у Гумилева, а у Волошина — Алексей Толстой (будущий автор эпопеи «Хождение по мукам»). Стрелялись по-настоящему. Нервный Кузмин ушел в кусты, не желая видеть кровопролития. Гумилев, однако, промазал, а пистолет Волошина дважды дал осечку. На том секунданты и растащили дуэлянтов.

Фон события, как видим, сильно окрашен в голубое. Но стоит внимательнее присмотреться и к главным героям. На первый взгляд, полное алиби: множество жен и подруг, из коих особенно знамениты Ахматова у Гумилева, Сабашникова у Волошина. А все же как-то вот…

То есть, очень вероятно, что нереализованное, но как-то уж очень подчеркнуто нереализованное, будто бы вот нельзя — именно потому, что очень хочется. Да и пресловутый гумилевский донжуанизм подозрителен. Ученая Ахматова могла бы вспомнить Петра Великого, который отсылал к своей Екатерине сопровождавших его «метресс», когда доктора советовали воздерживаться от «домашних забав».

Вот, кстати, тема: Дон Жуан с влюбленным в него Сганарелем… Но об этом после. Спустимся, наконец, в зрительный зал.

… Существуют совпадения, в которых трудно не увидеть перст судьбы. В том самом 1890 году, когда Дягилев с товарищами поступал в университет, в Мариинском театре состоялись две премьеры: 3 января — «Спящая красавица», 7 декабря — «Пиковая дама».

Капризы народной любви довольно странны. Были когда-то очень вкусные конфеты «Пиковая дама», но «Спящей красавицы» кушать не приходилось. Почему-то кондитерская промышленность предпочитает оперное искусство: есть конфеты, например, «Алеко» или «Кармен», но нет «Баядерки». В сущности, как-то связано это, на подсознательном уровне: развернуть хрустящую бумажку и раздавить языком во рту шоколадную бомбочку с ликером — именно в тот момент, когда любовный дуэт на сцене достигает высшей страсти.

Кто ж не любит «Пиковую даму»! Но для восторженных меломанов, ожидающих, как их кумир (скажем, Николай Константинович Печковский — вот кстати вспомнился) даст верхнее си — совсем не важно, в сущности, что Германн из повести Пушкина — совсем не похож на оперного Германа. Пустота сюжета и бессмысленность текстов никакой оперы не портят. Наоборот, трудность понимания «Пиковой дамы» именно в том, что она слишком интеллектуальна для нормальной оперы.

Когда гаснет чашеобразная люстра, меркнут электрические свечи, и в наступившем мраке гобой начинает тему «трех карт» под негодующий ропот виолончелей, тогда, забившись в уголок ложи второго яруса, уже безвольно отдаешься и плывешь по этому, с непостижимой легкостью разворачивающемуся потоку, опережая сознанием музыку на несколько тактов, впадая в транс от совпадения предчувствуемого и воплощаемого, из многих линий и звуков сливающегося в напористую кантилену: «небес чарующая прелесть, весна, зефиров легких шелест», понятно, что ни о чем уже не думаешь, только наслаждаешься.

Но над «Пиковой» можно и приятно подумать, анализировать ее сложную музыкальную ткань, сплетенную из множества цитат (песенка из оперы «Ричард Львиное сердце» А. Гретри, полонез О. А. Козловского «Гром победы раздавайся», пастораль П. Ф. Карабанова), основанную на либретто, представляющем своеобразный литературный коллаж с текстами разных авторов (в том числе сам Петр Ильич сочинил «Ах, я терзаюсь этой далью» — арию Елецкого, во всех отношениях самого голубого героя этой оперы).

Незатейливые, но в иных местах сильные стихи брата-либреттиста Модеста Чайковского («убийце, извергу навеки принадлежит душа моя») сочетаются с прелестными цитатами: из Державина (насчет несгибаемого сучка), Жуковского («как слит с прохладою растений аромат»), Батюшкова («любовь в мечтах златых мне счастие сулила»). Милый анахронизм: Жуковский с Батюшковым — поэты александровского времени, а действие оперы перенесено во времена Екатерины. Причем, к радости знатоков, время можно определить с точностью до года: не раньше середины 1780-х, потому что до этого не было ни ограды Летнего сада, ни арки над Зимней канавкой, играющих в опере столь существенную роль.

В первой картине, сразу вслед за мамушками и горничными, вступает хор мальчиков. Наверное, это цитата из «Кармен» Жоржа Бизе, но мальчики поют:

Мы станем воевать

И недругов в неволю

Без счета забирать!

По живым, так сказать, следам событий: взятие Измаила. Мы уверены, что бал в третьей картине — тот самый, воспетый Державиным, что был дан Потемкиным в только что выстроенном Таврическом дворце. Вот, кстати, указание художникам, дающим в этой картине обычно развесистую клюкву типа елизаветинского барокко — нет, здесь старовская ротонда зимнего сада с несравненной колоннадой! Это апрель 1791 года, о чем и хор гремит в Летнем саду:

Что за воздух! Что за небо! Точно май у нас.

И в следующих картинах — душная атмосфера петербургского лета, фантомность белых ночей, в которых так просто увидеть призрак графини. Лиза, являющаяся в постановках «Пиковой» на мосту через канавку чуть не в шубке с муфтой, не об лед же билась, а бросилась в воду где-то в июне.

Чарует в «Пиковой» собственная драматургия, никак не обусловленная пушкинской повестью. Вот загадочная Полина, являющаяся нам то за клавикордами в лизиной комнате, то в образе Миловзора в пасторали на балу, тогда как Томский играет Златогора, искусителя-соперника. В таком случае, Прилепа — очевидно, Лиза, и не усматривается ли в этой вставной интермедии намек на лучший, третий вариант — без Германа-демона и ангела-Елецкого?

Для художников «Мира искусства» осьмнадцатый век был предметом особенного изучения и почитания — не от восторга ли юношей в студенческих тужурках, рукоплескавших на премьере «Пиковой» и затем уж не пропускавших ни одного спектакля?

Ровно сто лет между гибелью Лизы в невской волне и первым представлением оперы — срок сакраментальный. В «Спящей красавице» тоже проходит сто лет между первым и вторым актом, что для художников «мирискуснического» направления дает заманчивую возможность — отразить в костюмах и декорациях нюансы исторических стилей. Жаль, что в постановках балета обычно не звучит сарабанда в апофеозе — венок Чайковского полифонистам XVII века и большому стилю эпохи Короля-Солнца.

Музыка «Спящей» — это гигантская симфония со сложной драматургией, виртуозной разработкой материала, богатейшими лейтмотивами. Ничего подобного в балете не было, да кажется, и не повторилось.

Не «Спящая», а «Лебединое озеро» считается, так сказать, «русским балетом № 1» — что, в сущности, справедливо. «Лебединое» — нормальный балет, который можно сравнить с любым другим. Такое же бестолковое либретто, сборная хореография, случайная музыка, из которой свободно можно выкинуть любой кусок, переставить, сочинить вставной номер. Но есть и волшебные прелести: черные лебеди, вплетающиеся нитью в ансамбль третьего акта, под надрывающий душу вальсик городской шарманки…

«Спящая» — в бесконечности ее церемониальных выходов, поклонов и реверансов галантного века — есть нечто до такой степени цельное, что сокращения невозможны, одно следует из другого, и отсутствие сарабанды, объясняемое, по-видимому, тем, что ее не слышно было бы из-за шквала аплодисментов в коде гран-па, — в музыкально-драматическом отношении преступно.

Даже дивертисмент, который в классических балетах обычно является неизбежной данью любителям характерных танцев (как вываливающиеся невесть откуда испанцы с неаполитанцами в «Лебедином» и просто китайцы и русская плясовая в «Щелкунчике») — здесь удивительно семантически насыщен. Мы видим героев сказок Шарля Перро и его современников: Синюю птицу, Золушку, Ослиную кожу, Рике с хохолком. Все они — из века Людовика Четырнадцатого, и они заснули, как Аврора, и ожили вместе с ней, являясь при дворе уже в следующем столетии.

Король Флорестан, в своих горностаях и высоком парике — будто Людовик, сошедший с полотна Гиасента Риго, и значит, второй акт — это пастельные краски рококо, Трианон Марии Антуанетты. Это все тонко прочувствовал и понял Федор Лопухов, в редакции которого, несколько измененной Константином Сергеевым, идет балет в нашем театре. Что делать, привычка, конечно, но вот эта «кировская» постановка 1952 года, с декорациями Симона Багратовича Вирсаладзе (отнюдь не случайно здесь упоминаемого) представляется совершенно аутентичной замыслу «Спящей». Хоть мы знаем, что во времена Петипа роль принцев ограничивалась поддержками танцовщиц, и все нынешние фиоритуры — позднейшие доделки. Равно как искусно сочиненные в духе Н. Ланкре и Ж. Новерра танцы на лужайке во втором акте, с этой огненно-рыжей листвой осеннего леса.

Во всех этих мелочах, деталях, тихо радующих знатоков, в утонченных пиршествах ассоциаций, реминисценций, в игре зеркал усматривается определенный строй мысли, известный склад характера, воспитания, привычек. И кто же писал либретто «Спящей красавицы»? Иван Александрович Всеволожский, весьма близкий, насколько известно, по вкусам с композитором.

… Вот этот зал, подковообразный в плане, с пузатыми бело-золотыми барьерами ярусов, покрытыми голубым бархатом. Партер, бенуар, ложи… сколько теней бродит в этом элизиуме, чьи голоса, хлопки ладоней, шелест походки впитал воздух этого зала! Без малого полтораста лет. Всего полтораста? Три императора, с дюжину секретарей обкома, вся их челядь, то во фраках и бриллиантах, то в кожанках и френчах, то опять в бриллиантах — конечно, театр придворный, положение всегда обязывало.

И в этом до предела насыщенном растворе кристаллизуется, выпадает — импозантный, с платиновой прядью, с моноклем в глазу, во фраке с белейшим пластроном. Вот он величественно оседает в пятом ряду партера, и взвившись, занавес шумит, и открывается декорация Бенуа, изображающая внутренность уединенного павильона, с гобеленом в стиле рококо и гигантскими часами с золочеными фигурами Амура и Сатурна. Пылкий романтик виконт, с кудрями черными, явившийся из 1830-х годов, впивается жадными глазами в картину, вдруг оживающую, — и вот уже он обласкан ветреной Армидой, подарившей ему свой шарф. Меж тем в дивертисменте выступают феи и фурии, пажи и маркизы, и сон увенчан волнующим па-де-де Армиды с изнеженным рабом. Видение исчезает, безумный виконт остается перед неподвижным гобеленом, с шарфом Армиды в руках.

Где-то в конце 1908 года, на представлении «Павильона Армиды» Дягилев впервые заметил Нижинского, танцевавшего партию пажа.

Вот роман, ничем не уступающий прославленным образцам гетеросексуального свойства. О нем можно писать книги, сочинять балеты (что, впрочем, уже делается). Исключительная гармония, в том смысле, что герои по своей природе были предназначены именно для тех ролей, которые играли. Необычайный плод романа — легенда, прекрасный миф, один из ключевых мифов нашего столетия.

Без Дягилева не было бы гениального танцовщика и хореографического новатора, каким мы знаем Нижинского. Разумеется, бессмертный баллон Вацлава, его фантастическое зависание в прыжке — от природы. Но должен был явиться Дягилев, чтобы найти применение дару Нижинского, дать ему возможность раскрыть свои уникальные качества, в сущности, бесполезные для мужского балета в эпоху «до Дягилева», когда роль партнера ограничивалась лишь поддержками и красивым хождением по сцене. Что же касается «Фавна», «Игр» и «Весны священной», то появление этих хореографических шедевров Нижинского вообще было бы невероятно без тех условий, которые создал для него Дягилев.

Конечно, эта любовь не была счастливой. Она трагична. Но эта неумолимая сила рока, необычайный взлет и страшное падение — задумываясь над этим, ощущаешь просветление и очищающий катарсис, о котором гласит теория античной трагедии.

Наверное, Дягилеву хватило бы славы и без Нижинского. Вацлав и в Мариинском остался бы в балетных преданиях (на уровне какого-нибудь Гердта с Легатами). Но вместе им удалось то, что порознь не смог бы ни тот, ни другой.

Была ли эта любовь взаимной? Кто, собственно, кого любил? Трудно, как выражаются, ответить однозначно. Но если человеческая природа в каких-то своих проявлениях нуждается в оправдании, и если ее можно оправдать высоким искусством, то вот бесспорный образец.

Вацлав Фомич Нижинский родился 28 февраля (12 марта) 1889 года, стало быть, с Дягилевым у них была вполне нормальная, для такого рода отношений, разница: семнадцать лет. Однако — люди разных эпох. Дягилев, все же, хоть стремился всюду быть впереди всех, но родился, когда даже дворцы освещали керосиновыми лампами, полуосвобожденные крестьяне считались «временнообязанными» и не был еще написан роман «Анна Каренина». Ездил Дягилев в особенной маленькой карете-«эгоистке», с плотно запертыми дверцами, опасаясь заразиться лошадиным сапом; побаивался океанских пароходов, да и в автомобиль садился не без опаски.

Вацлав уже вполне уверенно гонял на мотоцикле, обожал теннис и пытался летать на дельтаплане. Родился он в семье кочующего танцовщика Томаша Нижинского — случайно в Киеве, а мог бы и в Варшаве, во Львове или Санкт-Петербурге. За год до него появился первенец, Станислав, отличавшийся удивительной красотой — странно, что он был белокур, тогда как Ваца темноволос, но что поделаешь, богема, кочевье. Вместе с Томашем и Элеонорой путешествовала какая-то евреечка, как бы вторая жена. Бесконечные скандалы, бурные примирения, бешеная любовь, лютая ненависть — в такой атмосфере прошло детство. Нежно любимый Стасик где-то вывалился из окна, но не разбился, зацепившись за балконную решетку, и это считалось причиной идиотизма, в котором несчастный юноша окончил дни незадолго до революции. Была еще сестра Броня. В конце концов Томаш покинул семью. Жили тогда в Петербурге, на Моховой улице. Мать-одиночка, с тремя детишками, один из которых неизлечимый дебил, завела пансион, сдавала комнаты, чтобы как-то продержаться. К сожалению, безумие, признаки которого со всей очевидностью проявились в 26 лет, было Вацлаву предначертано.

С одиннадцати лет Вацлав учился балету в прославленной школе на Театральной улице, с 1907 года выступал на подмостках Мариинского театра, сразу был замечен, и первым его покровителем стал князь Павел Дмитриевич Львов. К этому времени молодой танцовщик имел уже средства снять для матери с семьей более удобную квартиру на Английском проспекте, д. 39 (недалеко от Аларчина моста, в Малой Коломне).

Характер заболевания Нижинского, его мания нам непонятны, да и знать об этом мы ничего не хотим. Гомосексуальность его была вполне нормальна, можно даже сказать, образцова. Это был именно человек, у которого должен быть покровитель, защитник, муж. Таковым в последний период его жизни оказалась пресловутая Ромола. Почитайте ее записки. Оставим исключительность ситуации, в которой ни слова не знающая по-русски венгерка овладевает не говорящим ни на каких языках, кроме русского и польского, юношей. Не желая, что особенно поразительно, иметь детей. Вацлав настоял, чтобы родилась дочка. Сама методика обольщения, настойчивость, властность в достижении цели — как похожа в этом смысле Ромула на Дягилева, да и любого мужчину, и как абсолютно отличается от простой женщины!

Хотим оговориться. Наверное, в силу элементарных свойств мужского организма, можно утверждать, что так называемое сексуальное удовлетворение мужчины не требует обязательного присутствия партнера — того или другого пола. У мужчины и так все при себе. Женщина, разумеется, тоже может доставить себе приятные ощущения наедине с собой, но у нее все же есть (никуда от этого не деться) некий орган, предназначенный для деторождения, и полное ее удовлетворение без мужчины никак не возможно. Поэтому не мужчины как принято считать, а именно женщины гоняются за противоположным полом. Вместе с тем, перспектива беременности, заложенная природой необходимость заботы о ребенке заставляют женщину быть более осмотрительной.

Короче: мужчина может, если хочет, а женщина, увы, хочет потому, что не может без этого. С этой точки зрения столь же известное, сколь и непонятное разделение на «активных» и «пассивных» гомосексуалистов предполагает, по-видимому, что именно «активный» партнер психологически близок к женщине. Но, оставаясь при этом мужчиной, он несет ответственность за своего «пассивного» друга. В этом смысле не только Вацлав был идеальным «пассивом», но и на пути его появился образцовый «актив» в лице Дягилева.

Любопытный портрет Нижинского дал в своих мемуарах Александр Бенуа — человек, ни в коей мере не заинтересованный ни в идеализации, ни в очернении безразличного ему, собственно, парня, которого он воспринимал лишь, как гениального танцовщика. «В жизни это был самый обыкновенный юноша, тогда еще почти мальчик („почти ребенком“, впрочем, он остался до самого момента, когда овладевшее им безумие прервало его карьеру), неказистой наружности, скорее коротенький, с толстой шеей, неизящно торчавшей на плечах и несшей большую голову с довольно вульгарными, слегка монгольскими чертами лица. Юноша редко открывал рот для разговора, краснел, путался и замолкал. Да то, что он все же иногда издавал, решительно ничем не выделялось от тех нескольких простецких вещей, которые можно было слышать от его товарищей. Даже когда позже Нижинский под ревнивой опекой Дягилева понабрался кое-каких мнений по общим вопросам и кое-каких сведений по искусству и решался иногда их высказывать, всегда получалось нечто тусклое и сбивчивое. Дягилев конфузился за приятеля, а тот понимал, что ему лучше вернуться к молчанию».

Но — по законам риторического жанра — чуть божественный глагол касался чуткого уха гения, он преображался, трепетал, звенел. По мере того, как гримируемый Нижинский узнавал в зеркале черты лица своего персонажа, он перевоплощался в него. Он, пишет Бенуа, «буквально входит в свое новое существование и становится другим человеком, причем исключительно пленительным и поэтичным…»

Тот же Бенуа утверждал, что у друга его Сережи Дягилева «умение скрывать свои сердечные дела было доведено до виртуозности». Шила, однако, в мешке не утаишь, и когда начались репетиции балетов для Парижа, особое место Нижинского не вызывало сомнений.

Репетиции, по связям Дягилева, должны были происходить в Эрмитажном театре (как перед сезоном 1908 года). Однако сделалась очередная интрига, каких так много выпадало на долю Сергея Павловича, пришлось искать новое место, и стал им зал Екатерининского собрания.

Здание, как явствует из его названия, находится на Екатерининском (то есть, Грибоедова) канале, дом 90. Совсем недалеко от Мариинского театра: пройти за консерваторию по Офицерской (Декабристов), свернуть к Львиному мостику, и издалека видно, из-за поворота, на углу Средней Подьяческой: здание с грузным эркером, куполом со шпилем на углу и какими-то аллегорическими статуями. Типичный модерн средней руки (1905–1907, арх. О. Р. Мунц). Размещается здесь что-то проектное, из больших окон с зеркальными стеклами видны кульманы, кое-какая наглядная агитация. В зале, должно быть, проходили раньше профсоюзные собрания, производственные совещания; неизвестно, чем их заменили. Пройти внутрь затруднительно: под игривым барельефом, изображающим женскую головку в маске, сидит строгая вахтерша. Здание и строилось для общественных собраний. Одно время здесь был немецкий клуб. После дягилевских репетиций въехал театр «Кривое зеркало» Н. Н. Евреинова (о нем еще вспомним в главе 13).

То, что здесь репетировалось весной 1909 года, упоминается во всех справочниках по истории мирового балета. Вообще говоря, «Шопениану» и «Половецкие пляски» и сейчас можно видеть в той же фокинской хореографии. Какого-то ошеломляющего впечатления они не производят. Глаз притупился, энтузиазм поостыл; может, солисты слабы, кордебалет расхлябан. Репетировали также «Клеопатру» и «Павильон Армиды» (все с Нижинским, кроме «Половецких»).

В конце концов, мы не были 18 мая 1909 года на генеральной в театре Шатле, и что там происходило, знаем из мемуаров да балетных монографий, основанных на воображении авторов. Такого триумфа Париж не помнил. Это был звездный час Дягилева, торжество дягилевского искусства электризации общественного мнения, направления его в нужное русло.

Балетмейстер, Михаил Фокин, оставался в тени, так что его воспоминания не лишены тенденциозности. Но, пожалуй, можно поверить, что больше всего на первом представлении парижан поразило неистовство половцев из оперы «Князь Игорь» и танец шута в «Павильоне Армиды», исполненный совершенно забытым Георгием Розаем.

Покорная Дягилеву история гласит, однако, что главным героем был Нижинский. И так продолжалось до тех пор, пока властный Фокусник не отбросил своего Петрушку. Всего четыре сезона.

Последнее выступление Нижинского на сцене Мариинского театра состоялось 23 января 1911 года. Вацлав танцевал Альберта в «Жизели». Что было причиной скандала, трудно сказать наверняка. Скорее всего, тогдашний театральный директор В. А. Теляковский переусердствовал, но, как водится, ссылался на высочайшее мнение: будто вдовствующая императрица Мария Федоровна была шокирована костюмом Альберта — именно таким, к которому сейчас все мы привыкли, и для Нижинского специально нарисованным Александром Бенуа.

Из-за трико, слишком рельефно обрисовывавшего фигуру (что, казалось бы, должно только радовать зрителя), русская сцена потеряла величайшего танцовщика. Однако в исторической перспективе угадывается некая закономерность: триумфы за границей беглецов и изгнанников из России. Менее чем через полгода, 13 июня, Нижинский с Дягилевым, Стравинским и Кокто ужинали в Булонском лесу после ошеломляющей премьеры балета «Петрушка».

Первый успех дягилевских балетов связан с именами, почти забытыми уже при жизни. В своих мемуарах и Бенуа, сочинивший «Армиду», «Петрушку», «Шехеразаду», и Фокин, поставивший эти балеты, не устают жаловаться потомству, что Дягилев присвоил себе их творения. Но это не так.

Дягилев не был, конечно, художником в том смысле, чтобы стоять с палитрой перед мольбертом или бить стекой по мокрой глине. Но тенденцию к дягилевскому типу творчества, особенно развившемуся в нашем столетии, можно проследить в прошлом: Рафаэль, Рубенс, Байрон, Лист — это мастера, умевшие создавать легенду о себе, ауру, которая сама по себе являлась произведением искусства. Были и особые творцы собственной жизни, ничем другим, в сущности, не известные, кроме того, что просто жили, как легендарный денди Жорж Броммель, предтеча современных принцев Гримальди и супер-топ-моделей.

Дягилев, будучи, несомненно, эстетом, сибаритом, знатоком и законодателем художественной моды, умел все это коммерчески реализовать. Он умел находить художников, соединять их, воспитывать и, использовав, беспощадно отбрасывать. Это, грубо говоря, было его заработком, так он добывал себе средства к существованию.

Общеизвестно, что, ворочая миллионами, он не оставил никакого состояния. Все, что он добывал самыми невероятными путями, будучи истинным виртуозом по части добывания денег, расходовал на эту самую «пропаганду русского искусства за рубежом». Среди его кредиторов были император Николай II, великий князь Владимир Александрович, бакалейщики Елисеевы, резиновый король Гильзе фан дер Пальс, банкир Д. Г. Гинцбург.

Нынешние неофиты «фандрейзинга» могут ему только позавидовать. Вот в сезон 1910 года оплачивал прессу директор Парижского филармонического общества Э. Рей. Дягилев надавал векселей на девять тысяч франков и уехал — так что обиженный филармонист вынужден был через посольство в Париже выяснять, кто ему заплатит. В Париже были богатые барыни-покровительницы: Мария Бенардаки, Мися Серт, княгиня де Полиньяк, графиня Элизабет Грефюль.

Все переплетено: кузеном графини Элизабет был Робер де Монтескью, известный прототип барона Шарлю в романе Пруста. Граф Робер был страстным поклонником дягилевских балетов, при этом приценивался к дорогим фарфоровым статуэткам Сомова (дягилевского, как мы помним, в некотором роде соперника, с 1900-х годов лично не общавшегося с удачливым импресарио).

Венцом союза Дягилева и Нижинского стал «Послеполуденный отдых фавна» (премьера состоялась в театре Шатле 29 мая 1912 года; интересно, что «Весна священная» — ровно через год, день в день).

Конечно, и декорации Бакста — эти джунгли из сказки «Маугли» — бесподобны. Но когда появляются со свернутыми головами и растопыренными руками, как на архаических барельефах, нимфы — это и сейчас действует, как электрический ток. Сам Фавн (последние мазки на пятнистую его шкуру наносил Бакст прямо по телу артиста), наверное, был вдохновенной импровизацией Нижинского, вряд ли другие танцовщики могут это повторить. Содрогание на шарфе возлюбленной нимфы, всех возмутившее, — деталь, в сущности, настолько интимная и понятная лишь сведущим людям, что на самом деле как бы излишняя.

О «Фавне» язвительно отозвалась газета «Фигаро», что встретило отпор великого Огюста Родена. Старый ваятель увлекся Нижинским. Юноша позировал ему нагим в мастерской в отеле Бирон, недалеко от Дома инвалидов. Как-то Дягилев застал идиллическую сцену: утомленный Ваца дремал на диване, покрытый пледом, а у ног его пристроился маститый скульптор. Разъяренный ревнивец категорически запретил дальнейшие сеансы.

Но чему быть, того не миновать. Через год на борту корабля, следующего из Европы в Аргентину, Нижинский сделал предложение только того и ждавшей Ромоле: типично дамский поступок, объясняемый стремлением показать свою независимость, тогда как на самом деле страстно хочется, чтобы тобой владели.

Для поверхностного наблюдателя может показаться, что в романах Дягилева присутствует некая заданная схема. Перед Нижинским у него был секретарь, Александр Маврин, скромный, приятной внешности юноша, увлекшийся вдруг балериной Ольгой Федоровой, за что и был отставлен. Бенуа сообщает, что именно на эту двадцатичетырехлетнюю характерную танцовщицу указал ему как-то, ужиная в московском «Метрополе», Дягилев, сказав, что в такую он мог бы влюбиться, чем мемуарист, прекрасно зная вкусы своего товарища, был безмерно поражен. И вот, действительно, тайное влечение реализовалось через секретаря.

Измен Дягилев не терпел, и женитьба Нижинского была, разумеется, главной причиной расторжения контракта с ним. Но почти немедленно вслед за этим Дягилев в Москве находит девятнадцатилетнего Леонида Мясина, бывшего при нем до собственной, в свою очередь, женитьбы. Лишь последняя любовь — Сергей Лазарь, на тридцать три года младше, у постели которого Сергей Павлович показывал балетные па, изменить ему не успел. В то же время имел претензии и новый секретарь, Борис Кохно, что обнаружилось при разделе наследства, состоявшего, в основном, из библиотеки редких пушкинских изданий.

Вряд ли, однако, при внешнем сходстве ситуации, можно вписать Нижинского в тройку с Мясиным и Лафарем, не отрицая их если не гениальности, то таланта (о секретарях вообще нет речи). Для Лени с Сережей вполне реальным стимулом мог быть и здравый смысл, очевидность выгод — в большей мере, чем общность вкусов с Сергеем Павловичем.

С Нижинским они, действительно, были созданы друг для друга, и повторяя вновь и вновь тот же обряд: выбор безвестного мальчика, погружение его в мир искусства, выращивание молодого дарования, требование абсолютной верности — Дягилев лишь пытался вытеснить из сердца единственную любовь.

Дягилева уже не было, он уехал умирать, подобно герою фильма Висконти, в ненаглядную Венецию, и в августе 1929 года упокоился на прекраснейшем в мире кладбище. Но для безумца, его пережившего на двадцать один год, он оставался живым: врагом, отцом, любовником, Богом. Избавиться от него он не мог никогда, и хоть бренные его останки похоронены на Монмартре, души их… мы не знаем, где — но они вместе.