Владимир Гандельсман

Владимир Гандельсман

Стилизация

Проповедь счастья, мой мальчик, оставь ущербным,

камешки, кустики перечисляющим в нудных

виршах, как если бы жили они по учебным

(по инвалидности вроде) пособиям, ну их! 

Разве может тот, кто разжижен и беспороден,

истинно радоваться, и разве же станет

счастье отстаивать тот, кто ему соприроден?

Нет. Но тянет бедняга песню. Как лямку, тянет.

Помню, лет двадцать назад он стирал колени

в кровь, выстаивая перед одним и клянча

предисловие, — так пропускб в бессмертие гений

выдавал попрошайкам. Стыд и позор, мой мальчик.

Есть у него и жрец-ученик, тот здоровьем пышет

(жрец , одно слово), присядет среди декораций

райских кущ и сам себе панегирик пишет,

именем же подписывает великого, — мол, Гораций.

В старости, впрочем, как там свой нрав ни прячут,

ноют, что обижают их и что разврат повсюду.

Ну и пропускб подложными были. Тайно плачут,

но прилюдно счастьепоклонничеству, как блуду,

предаются. Жизнь оправдать-то и самой крайней

надобно замухрышке, да вот оплошность:

чем прилагает больше она стараний

жизнь возвести в божество, тем дремучей пошлость.

Ты, мой мальчик, если судишь людей по лицам,

присмотрись, сколько рабства под грубым гримом.

Нет, не жажда счастья, — прослыть счастливцем, —

суть раба, изуродованного Первым ли, Третьим Римом. 

Что их жирные торжества и свалявшиеся святыни?

Бодро наяривает музыка, а в оркестре — рохли.

Слово не проведешь ведь на этой, как ее там, мякине.

Если слова не дышат, то значит сдохли.