РОТОЗЕЙ ВАНЬКА [27] От чего ему такое прозванье пошло, как он клада искал и где клад нашел

РОТОЗЕЙ ВАНЬКА[27]

От чего ему такое прозванье пошло, как он клада искал и где клад нашел

О святках набралося в избу к дяде Иринею, парней и девок видимо невидимо. Пришли, стали почесываться, никто слова не вымолвит. Здорово ребята, — молвил им дядя, — по добру ли по здорову?

— Все по добру по здорову, дядюшка, отвечал один парень посмелее, вишь ты, мы на святках погуляли, да такая мятелица поднялась, что зги Божией не видно; так вот мы пришли к тебе в избу отогреться.

— Рад гостям, — сказал дядя Ириней, — отогревайтесь, кто на печи, кто на полатях.

— Да, вот что еще, дядя, сказал тот же парень, почесывая затылок, — ты человек умный, добру нас учишь, а мы за то тебе спасибо, — и уж куда хорошо говоришь, так в душу и просится, а вот в соседней деревне гуторят, что ты на все руки: мастер сказки рассказывать, — а еще мы от тебя ни одной не слыхали.

— Что же сказку вам что ли, молвил дядя Ириней; таким добрым ребятам ни в чем не откажу; но только чур, сказку дослушать до конца, да не перерывать, а иначе что, у меня сказка не сказка, а быль на сказку похожа, кто до конца не дослушает, тот словно ничего не слыхал. Наколи-ка лучины побольше Федька, а ты Матрена, смотри за светцем, да прибавь воды в шайку, вот недалеко от нас деревня вся дотла сгорела, от того что Маланья забыла воды под светец поставить; ей муж толковал: поставь воды под светец, ну, неравно уголь в подполицу попадет — долго ли до греха? А она ему в ответ: — эх Никитич, да что я мертвая что ли сижу? ну упадать лучина, затопчу вот и все тут. — Так она говорила, да не так вышло: раз мужа не было дома; Маланья засветила светец и села, словно порядочная, пряжу прясть, и навалила вокруг себя пакли; пряла, пряла, — да и вздремнула, да. так сладко, сладко… а тем часом лучина нагорела да и свалилась, шайки под нею с водою не было, лучина на пол, да зажгла паклю, а пакля пошла драть; проснулась Маланья, видит пол горит, так и обмерла, чем бы схватить воды, или квашни, чтобы чем попало затушить, баба выбежала на улицу и ну кричать но всей деревне — батюшки светы! батюшки светы! добежала до конца деревни, все кричит: — батюшки светы! — Вышли миряне, спрашивают у ней, — что такое? — а Маланья знай свое, мечется из стороны в сторону, да кричит: светы! Уж тогда догадались, когда полымя хватило из окошка, тогда поднялась вся деревня, туда сюда, кто за ведерко, — нет ведерка — сватья взяла; кто за багор, — нет багра — ребята Бог весть куда затащили; пока кто за тем, кто за другим, занялась другая изба, потом третья, так вся деревня и сгорела. Ну, что! как ты думаешь, Матрена?

— Ну, что тут думать, дядюшка, — отвечала Матрена, — вестимо дело, Божий гнев!

— Вот ни дать ни взять и Маланья тоже ответила, молвил дядя Ириней, когда соседи стали корить, что от ее лучины они но миру пошли; да только знаешь, что один сосед ей на это сказал, мужик быль умный, а вот что: — правда твоя, Маланья, что Божий гнев быль, а знаешь ли за что на тебя Божий гнев быль, за то, что сама была не опаслива и нас и себя погубила: Береженого и Бог бережет! Ну, Матрена, не ленись, налей шайку пополнее, да пододвинь под самую лучину, чтобы с проком было.

— Вестимо дядя, толковала Матрена, — на грех мастера нет.

— Врешь, дура, это только старые девки говорят, что на грех мастера нет; есть мастер, это сам человек; уж нет такого другого мастера и на грех и на спасенье, как сам человек.

— Так, дядюшка, промолвила сватья Хавронья, правду ты говоришь; да ведь кого Бог помилует? вот ты знаешь, полгорода сгорало, а у Архипа дом цел остался и до сих пор стоит; а кругом все обгорело — пустырь пустырем. Ну, от чего так? уж такой, видно, положен предел, что полгороду сгореть, а Архипову дому остаться.

— А знаешь ли сватья, от чего Архипа Иванова Бог помиловал? от того, что Архип Иванов мужик умный; и Богу молится, да и сам не плошает. Вот я тебе расскажу, как дело было: в доме городничий требовал от домохозяев, чтобы на всякой кровле стоял чан с водою, а возле чана длинный шест с навязанною мочалою; вот кто сделал, а кто нет; кто поставил чан рассохший, налил воду, а вода вытекла, кто и совсем воды не налил; стоит себе чан пустой; ведь городничему не на каждую крышу взлезать, да смотреть: налит ли чан водою. У Архипа Иванова было иначе; выбрал он, правда, старый чан, да плотный, отмочил его, поставил на крыше, налил в него воды, да еще золицы горстей пять прибросил, чтобы вода не гнила; а возле положил длинный, длинный шест с мочалой, да еще вымазал его дегтем и высушил на солнце, ради прочности. Бывало каждое Воскресенье Архип Иванов после обедни и лезет на крышу: все осмотрит, и если вода усохнет, дольет чан и пойдет себе в избу; а соседи бывало на него зубы точат, да скалят:

— Ну, полез Архип на крышу в чану окуней ловить. А Архип и слышал, что смеются, да мимо ушей пропускал. Да завел он в доме еще такой порядок: взял топор, багор, веревку, да полдюжины больших рогож, да ведерко, да длинную веревку, да железную лопату и все положил в особую конуру и строго запретил домашним не замать, на какую бы то потребу не было.

Летом была сильная жара; все высохло, словно трут стало; ночью собралась гроза и ударила в соседний дом, дом загорелся: пошла тревога в городе; пока приехали трубы, галки от ветра так и полетели во все стороны; полетит, полетит через улицу, да бряк на крышу, то один, то другой дом загорится в разных местах; так, что пожарные не знают куда и кинуться, а Архип, Иванов, не крича, не спеша, тотчас распорядился, взял рогожи, обмакнул их в воду и повесил на дом, с которой стороны ветер был; одного сына поставит у колодца и говорит: — Ты, Петрушка, с места не сходи, все воду качай; а другому дал в руки ведерко и говорит: а ты, Павлушка не зевай, то и дело из ведерки на рогожи плескай. Бабам дал в руки багор, да лопату и промолвил: — если головня упадет, то одна оттаскивай дальше багром, а другая или водой, а не то место землей забрасывай, — брату дал в руки топор, да велел от соседнего двора забор валить, чтоб огонь по забору не перешел; сам же полез на кровлю, смотрит, уже на крыше две, три головни ветром раздувает; слова не молвя, Архип за шесть с мочалом, помочил в чану и на головню, головня погасла, потом помочил еще, да хвать другую; а меж тем пожар от часу сильнее, галки так и летят на крышу, а Архип, и усом не ведет, то ту, то другую прижмет мокрой мочалой, и поминай как звали; так прошло час, другой, а кругом огонь так и дерет; воды в чану не стало хватать: Архип. спустил с крыши веревку, кричит: Павлушка, принеси-ка мне ведерко, другое — пока чана не наполнил. — Так он до полночи промаялся, — пока не перестало гореть. Так вот за что Бог его помиловал, за что и дом Архипов до сих пор стоит, хотя кругом пустырь пустырем! — Ну да все это присказка, а сказка еще будет впереди; да какую сказку вам рассказать; вот эту что ли:

— Не вчера, не сегодня, не близко, не далеко, жил был мужик Агафон Спиридонович; и нельзя похулить, был мужик смышленый и работящий: на слове честен; уже бывало, что скажет, — то верь, что печатному; всякий крестьянский промысел знал и порядок в доме держал; одна за ним водилась беда: ино место строптив очень был, а особливо под хмельную руку; а ино место все ему как с гуся вода, хоть амбар гори — едва с места пошевельнется; а уж зато, как осерчает — так всякое лыко в строку, и то не так, и это, и пятое, и десятое: уж под тот час куда больно доставалось женке его Василисе Перфильевне, чем ни попало, так и хватит; а Василиса Перфильевна была бабенка тщедушная, робкая; уж как видит, что на Спиридоновича лихой час нашел, как засядет в закут, да и носа оттуда не показывает, пока не заметит, что у Спиридоновича сердце отлегло, а тогда уж ему все нипочем.

Да быль у Спиридоновича с Перфильевной сын лет пяти, по имени Ванька. Тут и вся семья их была.

Строг был Агафон Спиридонович, не любил никому потачки давать, особливо, говорю, под хмельную руку. А Ванька-то шаловлив с измаленьку был; да на беду и Агафон то Спиридонович не толковат. Бывало Ванька, известно дело детское, — сидит у завалинки, да камешком в камешек постукивает; ино место Спиридонович мимо пройдет, слова не молвит, а ино место ни с того, ни с чего хвать Ваньку за виски, да уж таскает, таскает, зачем вишь Ванька в избе не сидит. А Перфильевна, баба жалостливая, как Спиридонович побьет Ваньку, за дело ли, за не дело ли, а Перфильевна, Ваньку в закут, да ну его утешать, да пряниками кормить. Так уж Ванька и привык. Мало было в этом толка; невпопад приходились, ни строгость, ни баловство. Раз и Перфильевна на Ваньку осерчала: Ванька забрался на забор, да ну оттуда камнями швырять того и смотри, что в голову кому попадет. Перфильевна взяла прут, да и ну Ваньку стегать, чтобы с забора сошел, а Спиридоновичу жалко стало, как прикрикнет на бабу: — что ты! аль тебе свое рождение не мило? эка беда, что малый балует — с того растет. Так и зачастую бывало. От того Ванька подрастал, а ума не наживал. Вот наступил Ваньке десятый год. Раз вымолвил Спиридонович, — а что Перфильевна, вот у нас на селе школа такая завелась, где грамоте учат; я думаю, да гадаю, чтобы и Ваньку-то в ученье отдать; вишь люди то умны стали, трудновато на свете без грамоты жить. Как завопит Перфильевна: — ах ты, свет ты мой батюшка, Спиридонович! что тебе на ум пришло — детище мучить? детище молодое, неразумное, где ему грамоту понять; вот погоди, подрастет, сам научится. — А Спиридонович, чем бы на глупую бабу прикрикнуть, еще поддакнул ей; видно на него тихий час нашел: и впрямь, говорить, что детище мучить; подрастет, сам научиться может. А Ванька подрастал, а ума не наживал, хоть от отца и часто ему потасовка бывала, ино не за дело. То закричит на Ваньку: зачем овса коню не подсыпал? а коли насыпано, кричит: — кто тебе велел в дому распоряжаться? и за то и за другое потасовка, то есть, если Спиридонович осерчает; да уж если осерчает, так тузить Ваньку чем ни попало и ложкой и плошкой, а ино место и поленом. Уж бывало соседи Спиридоновичу толкуют: — что ты малого-то увечишь; ведь ты из него поленом всю память выбьешь. А Спиридонович в ответь: — ничего! — уму учу, за битого двух небитых дают.

Так смекал Спиридонович, да не так вышло. Он Ваньку так застращал, что бывало как отец спросит его о чем, Ванька выпятит глаза, рот разинет и не знает, что отвечать, потому что, в иной раз, ждет за все потасовки.

Чем больше Ванька глупел, тем больше Спиридонович серчал. Бывало выгонит Ваньку на поле с сохою, Ванька выедет на поле, да и разинет рот: как пахать с той, или другой стороны? отсюда начать — может не в угоду батьке, — побьет; и отсюда начать может не в угоду батьке, будет, — опять побьет. И стоит Ванька в раздумье целый день; к вечеру придет Спиридонович, поле не вспахано. — Да что ж ты, дурень делал? спросит, а Ванька в ответ: — да я не знал, батька, с какой стороны тебе в угоду будет. — А Спиридонович так и всплеснет руками да и вскрикнет: — за что меня Бог таким дурнем наказал! — Вот всегда-то так человек на Бога ропщет, а то ему невдомек, что сам бестолков, да и сына-то без толка тузил.

И чем более Ванька подрастал, то больше дурнем становился.

У Спиридоновича возле огорода прудишко был, и рыба в нем водилась, да мало. Спиридонович смекал, как бы в нем рыбы побольше развести, купил из большого пруда рыбы, да и пустил ее в свой прудишко. Ванька, как увидел рыбу, подумал, что отец ему уху заварит, уж заранее облизывался, потому что сластен был; но как отец начал рыбу в пруд валить, Ванька как побежит в избу, как завопит благим матом: — матка! матка! беда и только, батька рыбу топит! — а матка: как это, сокровище мое ненаглядное! — А Ванька в ответ: а как же, отец рыбы накупил живой, да теперь чем бы на уху, и топить ее в пруду, а рыба-то так и бьется сердечная. — А матка-то вместо того, чтобы малого вразумить, ну его гладить по головке, да приголубливать; а на ту пору отец шасть в избу, как услышал, что Ванька гуторит, чем бы также его вразумить, Спиридонович его за виски, потаскал, потаскал, да тем и дело покончил, а Ванька-то все таки не разобрал, зачем Спиридонович рыбу в пруду, топил.

Вот раз Спиридонович говорить Ваньке.: — эй, ты, дурень! заложи-ка чалую, да поезжай-ка на мельницу, возьми у мельника два куля муки, поезжай не мешкая; мельник сказал, что после полудни он отлучится, а у нас к завтрему муки не хватит, хоть без хлеба сиди Не мешкай, дурень, да без кнута не езди, — слышишь?

Ванька разинул рот, — оторопел, однако пошел за лошадью, а Спиридонович поехал в поле, к полудню воротился Спиридонович, посмотрел на двор, чалая стоит запряжена. — Где ж, Ванька? привез муку-то что ли? Нет ни Ваньки, ни муки. Вот и полудни прошли, вот и смеркаться стало, а Ваньки все нет. Спиридонович и ума приложить не может. Уж к ночи вышел на двор, а Ванька ходить вокруг лошади. — Что ты дурень, где же мука, привез что ли?

— Нетути, говорит Ванька, — сейчас поеду за мукой.

Как вскрикнет Спиридонович — ах, ты дурень, дурень! да, что же ты по сю пору делал? — А Ванька в ответ: да видишь ты, батько, я кнут потерял.

— Ну так что же, спросил Спиридонович.

— Да то, батько, что ты не велел без кнута ездить, так я вот с самого утра все кнута искал, — и нигде ничего, — ни синя пороха во рту не было — вот только теперь в телеге нашел.

Спиридонович так и размахнул руками, да и пошел прочь.

Так и зачастую бывало. Что не скажут Ваньке, он или ровно ничего не поймет, или сделает навыворот.

Раз ночью Ванька лежит, на полатях, да вопить: ай! пить хочу, ай! жажда замучила — вот хоть бы капельку воды — горло промочить, да знай себе вопит, а с полатей не пошевельнется.

Спиридонович слушал, слушал, да как вскрикнуть: Ванька! принеси-ка мне ковш воды, да скорее, а не то кнутом тебя, дурня!

Ванька соскочил с полатей, как встрепанный, зачерпнул ковш воды и принес Спиридоновичу.

— Ну, пей же теперь, дурень, промолвил Спиридонович, — да полно вопить.

Ванька напился, а все невдомек ему было, как он прежде того не догадался.

А ино место, особливо, как Спиридоновича дома нет — Ванька— и так сядет в углу, да и вопит на всю избу. Вот Перфильевна к нему: — что ты, Ванька, есть что ли хочешь? — Нет! — Пить что ли хочешь? — Нет! — Спать что ли хочешь? — Нет! Да чего же ты хочешь? — Вопить хочу! А Перфильевна Ваньку по головке, да приговаривать: — ах ты сокровище мое ненаглядное! Уж не испортил ли кто тебя? Уж у тебя это не с глаза ли? А Ванька и того больше вопит, инда соседи сбегались.

Так-то жил, да поживал Ванька-Ротозей, ни родителям в угоду, ни себе во спасенье. Вот Ваньке исполнилось двадцать лет с годом. У Спиридоновича лошадь пала; а дело шло к весне. Спиридонович собрал деньжонок, да и смекал бы в базарный день в город ехать лошадь купить; и город-то быль недалеко всего верст десять. Пришел базарный день, — а Спиридонович болел. Делать нечего; говорит Ваньке: слушай ты, Ванька, не век тебе ротозеем быть; сослужи-ка службу: съезди на базар в город, да купи мне коня; да не то, чтобы мудрена, однако слышь ты, чтобы заправской был, двадцать целковых заплати, да смотри, чтобы до города пудов двадцать тащил, не был бы ленив и на теле никакого изъяну не было. Вот тебе и деньги; смотри не потеряй. Хорошо купишь, шапку тебе новую подарю; дурно купишь — побью. А вот сосед Кириллович до города тебя доведет.

Ванька слушает, словно разумный человек, деньги получил, заткнул кнут за пояс и пошел в город с соседом Кирилловичем.

Идут они путем дорогою; вот дошли до перекрестка, а навстречу им пырь барышник с лошадью, тоже в город на базар гонит. Ну калякать о том, о сем узнал барышник, что Ванька лошадь покупает: да чего тебе в город идти, говорит, — вот на, купи лошадь — эдакой лошади редко достать. И Кириллович говорит: — славный конь, — кабы нужда была, и я бы купил.

— Да уж какой конь, — говорит барышник — что любо два; — ну покупай, что ли, малой, чтобы в город не ехать — дешево отдам, — всего восемнадцать целковых.

— Нет, говорит Ванька, нам такой конь не годится.

— Отчего же не годится? спросил барышник.

— От того, что батька велел за коня двадцать целковых заплатить.

— Что ты? Что ты? закричал Кириллович, какой же в тебе толк, Ванька? отец велел доброго коня купить, а меньше заплатишь, отец похвалит.

— Да толкуй ты себе — ведь батька-то не свой отец; немного не по нем — больно прибьет.

Между тем барышник смекнул, что Ванька за птица, да и говорить: — да что о том толковать, я не заспорю, я пожалуй и двадцать целковых возьму, а конь стоит этой цены, редкостный конь, пудов тридцать до Москвы не кормя довезет.

А Ванька в ответ: «Нет, и этого мне не придется; батька сказал, купи такого коня, чтобы до города пудов двадцать тащил, а не то, что до Москвы».

Барышник посмотрел на Ваньку, усмехнулся, пристегнул коня и поскакал в город.

А Кириллович Ваньку ругает: — экой ты неразумный! али не можешь в толк взять, что если конь до Москвы, так и до другого города довезет.

А Ванька: — да, толкуй, Кириллович, с батькой не сговоришь; как почнет бить, ты своих боков небось не подставишь.

А Кириллович ему: ах, ты, дурень! дурень! за что отцу бить, если хорошего коня купишь. — Упустил, дурень, упустил. На базаре такого коня не сыщешь.

Ванька и держит ответ: ты что ни толкуй, а я только то знаю, что батька велел мне на базаре за двадцать целковых коня купить, да коня такого, чтобы от нашей деревни до города двадцать пудов тащил. На том Ванька и речь свою ставил, а Кириллович только головою поматывал.

Вот пришли они в город. Кириллович привел Ваньку на базар, а сам пошел по своему делу. — Ванька на базаре и рот разинул, посматривает из стороны в сторону. Вот видит у кабака весельчак, малый такой разбитной, шапка набекрень, россказни рассказывает, а кругом его парни стоять да усмехаются. Ванька подошел к кружку, и больше того рот разинул, слушает; а весельчак— то со стороны на сторону повертывается.

— Что, говорит ребятам, пива выпить что ли, и вам поднести? нет, сегодня я и пить не пью, и подносить не подношу…

— А отчего бы так? — спрашивали ребята.

— А от того, что у меня на то три резона есть: первое то, что я вина в рот не беру; а второе то, что сегодня не такой, — а третье то, что я уж полштофа выпил! а подносить, пожалуй, подносите.

Ребята захохотали, а Ванька-то и того больше рот разинул: что — де такое он говорит?

А тем часом весельчак его заметил, да как вскрикнет: а ты что стоишь, ротозей? чего тебе надобно?

Ванька оторопел, да и говорит, мне батька велел на базаре коня купить…

— А денег много дал?

— Да двадцать целковых!

— Ай да батька! Как такому лихачу не дать двадцать целковых. Хочешь я тебе удружу; пойдем в кабак, у меня там такие кони стоят, что язык проглотишь…

— Нет, говорит Ванька, мне батька велел не в кабак, а на базар коня купить…

Весельчак мигнул товарищам, да и говорит: а по мне, как хочешь — не совать мне тебе коня в горло, да я не только что коней продаю, я и на другие хитрости подымаюсь. Вот видишь, ты на земле грош положи; спиной к нему повернусь, а другой грош чрез голову кину и прямо на тот грош попаду.

— Ой ли? закричал Ванька.

— Давай об заклад о гривне — отвечал весельчак.

А Ванька спрашивает у парня, что стоял возле него, «что такое заклад»?

— А то, отвечает парень, что если он не попадет грош на грош, так тебе заплатит гривну…

— А если попадет?

— Ну, так вестимо, ты заплатишь гривну.

А Ванька в ответ: нет, боюсь, как попадет не равно…

— Где попасть, — говорит парень, держи, вишь он подгулял, даром гривну возьмешь.

Между тем весельчак точит себе лясы, да прикрикивает: — эй, держишь, что ли, молодец!

А Ванька только рот разевает, да дивуется.

Вот весельчак положил грош на землю, повернулся к нему спиной; другой грош через голову кинул — а на грош не попал.

— Ах, оплошал говорит, ну, нечего делать, ротозей выиграл, — вот тебе гривна; я малый честный.

А парни-то вокруг него: — ай да молодец ротозей — гривну выиграл! То-то молодец!

Ванька взял гривну, сам не знает, как она ему досталась, а между тем радехонек, что гривну даром взял.

— Ну, говорит весельчак, осматриваясь, — дай еще счастья попытаю. Слышь ты, ребята, вот у меня мера овса в мешке, так вот слушайте, эту меру овса я в два таких же мешка положу и оба полны будут.

Ваньку раззадорила гривна. Ой-ли вот не положишь! — закричал, он..

— Давай об заклад о целковом, что положу?…

— И оба мешка полны будут?

— Оба мешка полны будут!

— И одной мерой овса?…

— Одной мерой…

Разобрало Ваньку: — эх, ты, думает, куда не шла … взял гривну даром — хорошо, а как еще целковый возьму — еще лучше будет.

— А весельчак-то к нему: ну держишь, что ли? говори, а не то, прочь поди.

Помялся, помялся Ванька, почесал затылок и выговорил: ну держим-ста!

— Слышали ребята, — сказал весельчак, — ну смотрите ж в оба.

Весельчак взял мешок с овсом, а другой пустой; Ванька подошел поближе, чтобы посмотреть как он одну меру в два мешка насыплет. А весельчак взял мешок с овсом, да и всунул его весь как был в пустой мешок: вот говорить, одна мера овса в двух мешках и оба полны.

— Проиграл ротозей! закричали парни — плати Петрушке целковый.

Ванька туда, сюда, а парни обступили его, смеются, да кричат: — плати, плати! развязывай мошну! бился об заклад, так плати! — вишь-ты, выиграл гривну, так взял; а как проиграл, так на понятный двор.

Нечего было делать. Ванька развязал мошну и сам не свой, вынул из нее целковый, отдал Петрушке, да так и залился слезами. А тем часом парни под руки его подхватили, да и говорят: Пойдем в кабак магарычи запивать.

И увели бы они его в кабак, и остальные бы девятнадцать целковых там бы Ванька убил; да на ту пору, земляк мимо корову гнал; а земляк тот с Ванькою были погодки и звали его Емельяном; малой молодой, да такой расторопной. Увидел он Ваньку у кабака, подошел к нему, дернул его за руку, да как крикнет на парней: — что вы обижаете?

А парни в ответ: — мы не обижаем, а в кабак ведем…

Емельян свое. — Незачем ему в кабак идти. — А тебе-то что, закричал Петрушка.

— А то, отвечал Емельян, что Ванька мой земляк — и нечего ему с вами водиться.

Сказал Емельян, да и выдернул Ваньку из толпы. Парни захохотали, да в кабак побрели.

А Емельян Ваньке — как ты к таким плутам в руки попал: ведь это знаешь, бражники такие, — что нет хуже их на свете.

Ванька рассказал ему всю свою беду, да и ну вопить, как ему теперь и коня купить, как и к отцу без целкового на глаза показаться.

Емельян был такой жалостливый: — эх, Ванька, полно вопить, хорошо, что ты мне на глаза попался, у меня от доброй покупки деньги остались; я тебя, пожалуй, целковый ссужу, как разбогатеешь, заплатишь.

У Ваньки, как гора с плеч, да какую же ты, отец родной, покупку сделал.

Да вот, говорит, батька посылал корову покупать, да дал двадцать целковых, а я славную коровенку достал за восемнадцать.

— Ну да как же ты Емельян покупал?

— Ну вестимо как, смотрел, да выбирал…

— А меня отец с измаленька учил, о какой причине хорошую скотину узнавать, какое вымя должно быть, какая голова, какие ноги и все прочее.

— А больно отец бивал?

— Ну не без того, когда в малолетках бывал, бывало за шалость и стегнет розгой, да потом, как отдал он меня в школу, выучился я грамоте и стал в разум входить, всякую шалость бросил, хозяйством занимаюсь, да по цифири счеты у отца свожу; с тех пор отец меня хоть бы пальцем.

— Ну да скажи, пожалуй, Емельян, как бы и мне так поступать, чтобы отец меня не бил?

— Старайся, Ванька, отцу угождать, будь ему в доме на пользу, что говорит, слушай, не забывай, умей все приберечь, а ино место и барыш отцу добыть… Однако пора к домам… корову-то не то, что коня-то выбрать…

— Ну, Ванька, отвечал Емельян, одним разом этому не научишь, ты хоть смотри того, чтобы на теле-то у него изъяна не было, пошел бы я с тобой, если бы не коровенка… боюсь запоздать. Видел я там на конце саврасая стояла, кажись добрый конь, — только не рассмотрел я его хорошо: посмотри поближе, может быть и годится….

Емельян погнал корову домой, а Ванька пошел опять на базар, нашел саврасую — глядь, а возле нее стоить знакомый барышник. Узнал он Ваньку. А Ванька ходит вокруг лошадей, да поговаривает: «надобно мне лошадь такую, чтобы на теле изъяна не было». — Вот хозяин саврасой говорит: да чего тебе лучше моей саврасой, славный конь, и недорого возьму, всего восемнадцать целковых.

А барышник шепчет Ваньке: посмотри-ка у нее тело-то с изъяном — ухо распорото.

Ванька посмотрел, в самом деле, у саврасой ухо было с меткой, распорото. — Нет. говорит хозяину, брат, нас не обманешь; батька не велел лошадь с изъяном покупать, а у твоей ухо распорото, — сказал, да и пошел прочь.

А барышник за Ванькой: — хочешь, говорит, я тебе удружу, я тебе такого коня продам, что уж никакого изъяна нет: за полцены из дружбы уступлю; всего двадцать целковых возьму, да еще тебе целковый прикину.

Ванька и рот разинул. Пошел за барышником к тому месту, где его кони стояли. Вывел барышник коня гнедого, да кнутом его подстегивает: — видишь ты, говорит, какой конь, индо на дыбы становится, молодой, добрый конь; смотри-ка что за чернь на зубах, шести лет ему нет, а хвост-то какой, один хвост двух целковых стоит. Уж такого коня на всем базаре не найдешь, хоть до вечера ходи.

Подумал, подумал Ванька, да и хлоп по рукам с барышником, отдал ему двадцать целковых; а тот ему целковый прикинул, да говорит: — видишь ты, как тебя уважаю, а уж и ты меня штофом вина уважь.

Так и сделали. Тем часом подошел Кириллович; Ванька сел на коня, ну его погонять, конь ни с места.

— Ах беда, говорит Кириллович, обманули тебя, конь-то добрый, ленивый. Что ты, отвечает барышник, усмехаясь, какой ленивый! он только эдак, знаешь… на память слаб, забывает, что везти надобно.

— Подай деньги назад! кричит Ванька.

— Что ты, говорит барышник, на дурака, что ли напал? Ты покупал, я продавал. Как продано, так тому и быть.

Тут барышник принялся стегать кнутом коня, сдвинул его с места, поехал Ваня шажком, а Кириллович за ним поплелся; как вышли из города, тут и пошла потеха: конь-то был с норовом: идет, идет, да остановится, хоть ты что хочешь с ним делай, пока не образумится. Уж кое-как добрались до деревни. Как увидел Спиридонович коня, так и всплеснул руками: — что ты его с живодерни что ли привел: да чего ж ты смотрел? ведь этому одру годов, я чай думаю, двадцать с лишком!

— Нет, говорить Ванька, и чернь на зубах…

— Какая тебе чернь, зубы-то выжжены, какая тебе чернь, или не видишь…

— Как зубы выжжены, толкует Ванька, зубы все тут до одного как следует.

Индо заплакал бедный Спиридонович, услыхав такие речи.

А Ванька к Перфильевне, а Перфильевна к Ваньке: — ни в чем бы то тебе, дитятко, таланту нету, говорит. Не доведется тебе никак батьке угодить. То и говорит, то и твердит, что от тебя, родимый, как от козла, ни шерсти, ни молока.

С тех пор и сидел Ванька на печи: жарко станет, на полати перелезет; холодно станет, опять на печь полезет: сидел, да думушку думал…

Вот раз приходит Ванька к Перфильевне: — Правду ты говоришь, матушка, что ни в чем мне таланту нет. Вот Емельян все мне толкует, что должен я отцу угождать, в работе помогать и барыш ему доставлять, а как тут быть? Хорошо Емельяну толковать; он и грамотный, и работу всякую знает, куда хочешь его поверни; а вот у меня бесталантнаго так все из рук валится; а как видишь что ничто не спорится, так тоска возьмет, да сон одолеет, все бы зевал да потягивался, — а меж тем все так и думаю, как бы отцу барыш достать, думал, думал матка, да и выдумал недурное…

— А что такое, дитятко, спросила Перфильевна, скажи-ка?

— Да вот что, матка, вот уж я слышал, что уж нельзя такого барыша достать, как клад сыскать.

— Ах, сокровище мое, да как же клад— то найти? Вот хорошо бы?!

— А вот матка, в городе говорят, что знахарка есть, что клады указывает, сходить посоветоваться, да с пустыми-то руками и не ходи.

— То еще не беда, дитятко, что на деньгу пошла, отвечала Перфильевна.

На другой день раным-ранешенько снарядила она Ваньку в город, и конец холста и ниток моток и полтину денег припасла она ему для знахарки, а чтобы не проголодался хлеба краюху, да соли, да толокна, да ложку с плошкой в кузов Ваньке положила.

Вернулся Ванька из городу, да и говорит: Ну, матка, добрую весточку принес, только не говори пока отцу.

— Вот вспрыснула меня водицей, да и говорить: нет, никакого в тебе таланту нету. Уж пошел ты дурнем, так тебе и век вековать; ни на что ты не годящ, мой родимый, и что тебе не толкуй, все как горох об стену; а клад найдешь, уж это у тебя на роду написано. Вот я ей: — давно уж, бабушка, охота берет, да как его отыскать? а она в ответ: уж об этом не печалься, я помогу. Слушай же, да обеими ушами, ни слова не пророни! Не беда клад найти, а беда белую ворону поймать. Заметь, где, в новолунье и в полнолунье вороны садятся, да кругом того места три раза задом обойди, так белая ворона прямо к тебе в тенета сама прилетит. А ты ее тогда за хвост ухвати и перо у ней из хвоста вытащи, а то перо дивное, куда с ним не пойдешь, везде с собой носи: как почуешь, что перо забьется, так на том месте и копай землю, а уж тут и хватай! так полтинники и рублевики и начнут под руками кататься. Только смотри, того принорови, чтобы к самому новолунью и полнолунью к воронами придти: рано придешь. А уж у тебя на роду написано, чтобы клад найти…

Раз возьми, Ванька, где насажены были овощи, увидал белого голубя, подумал, что это ворона в него обернулась, погнался за ним, от него упало перо, оно закружилось над грядами, он давай все гряды сворачивать. Да и не один раз. И пойдет Ванька в огород, и роет, и роет, словно добрая лошадь, а Соломонида навоз на гряды возить, да всякую овощ садит, а поспеет, в городе продает, да деньги в кубышку кладет, а добрые люди ходят мимо, да приговаривают: — не надобен клад, если у мужа с женою лад!

Вот и сказка, как Ванька — Ротозей жил, да поживал, от чего ему такое прозвище пошло, как он клада искал и как его нашел!