Е.Д. Дога — Солнечная субстанция музыки

Е.Д. Дога — Солнечная субстанция музыки

«Экономические стратегии», № 02-2007, стр. 72–77

Музыку, написанную Евгением Дмитриевичем Догой, сегодня многие хорошо знают еще с рождения — ведь под нее выросло не одно поколение. Поневоле начинает казаться, что и эта музыка, и сам ее автор существовали всегда, во все времена. Может быть, это ощущение возникает неспроста? В беседе с главным редактором «ЭС» Александром Агеевым Евгений Дмитриевич неоднократно упоминает о своей вере в глубокую связь человека с высшими силами и законами мироздания. Как бы то ни было, но тому, кого Создатель наделяет талантом, всегда бывает открыто гораздо больше, чем простому смертному. Отмеченный особым даром человек подходит ко всему с иными мерками, но в итоге и к нему самому судьба предъявляет совсем иной счет…

— Вы упоминали о том, что за 40 лет, прожитых в России, Вы наблюдаете парадоксальное сосуществование крайнего невежества и исключительной просвещенности. В чем причина этого, как Вы считаете?

— Не знаю, но уверен, что сегодня никто не сможет однозначно ответить на эти вопросы. Мне интересно писать о вещах, в которых я абсолютно не разбираюсь. Например, я написал эссе: «Что такое мама?», «Что такое любовь?», «Что такое творчество?», «Что такое гений?», «Что такое женщина?». Размышляя об этом, я стараюсь не только осмыслить, но и понять эти вопросы.

Почему образовался такой колоссальный разрыв между двумя полюсами — не ясно. Думаю, что подобное явление происходит не только в России. Наверное, с человечеством что-то случилось. На заре зарождения жизни люди были совершенными, они имели абсолютный слух, абсолютное обоняние, может быть, обладали даром предвидения. Но цивилизация их испортила. Теперь им не надо охотиться, все можно купить в магазине, и они утратили все свои первоначальные качества. Но самое страшное, что помимо качеств теряются еще и главные «опознавательные знаки» человека — язык, обычаи, характеры. Мы сейчас катастрофическим образом теряем национальные культуры, а национальные языки вытесняются примитивным международным сленгом. Причем это происходит везде, в том числе и в Молдове. Поэтому глобализация, которая сегодня проникла во все сферы жизни человека, будет для него пострашнее пистолета. Вот чего надо бояться, а не какой-то мифической кометы, которая якобы должна упасть на Землю — и тогда человечество прекратит свое существование.

— А Вы не сгущаете краски? Может быть, перспектива не так мрачна и есть надежда? — Еще Пушкин говорил: надежды юношей питают. Когда, наконец, мы откажемся от этих мифических установок по поводу преобразования среды? Поймите меня правильно. Я — стопроцентный «совок», продукт советской эпохи, но считаю, что каждый из нас должен в первую очередь обустроить себя, хорошо знать свое дело и им заниматься. Однако люди почему-то предпочитают корить, учить, наставлять друг друга или искать виновных на стороне.

Что такое творческий человек? Это тот, у кого в результате напряженной внутренней работы накапливается некая энергетическая масса, и ее нужно высвободить. Иначе она будет мешать. Поэтому приходится сесть за фортепьяно или за научный труд. Но как только работа завершена, внутри человека вновь образуется пустота, которая кажется ему еще тяжелее и мучительнее, поэтому ее нужно срочно чем-то заполнить. Вот такой интересный круговорот.

— Вы называете себя «стопроцентным совком», а что такое «совок»?

— Абсолютное нивелирование личности. Советская система полностью исключала человека как личность. Кстати, в годы моего студенчества я не стоял в стороне, а жил вместе со всей страной, с моим поколением. Мы воспитывались на символике, которая была присуща советскому строю. Но в каком-то смысле эта символика мне помогла: я стал стремиться к масштабности, к обобщениям, к возвышенному, к воспеванию прекрасного. В нынешнем году в честь моего 70-летия Академия наук Молдовы готовит к печати юбилейный ежегодник. Я там как раз об этом пишу.

— О каких символах идет речь?

— Я писал кантаты к партийным съездам, к общенародным праздникам, к Олимпиаде-80, но при этом использовал хорошо знакомые и понятные всем общечеловеческие символы: мама, солнце, радуга, дети, дружба, мир.

— Вам в этом году исполнилось 70 лет. Как в Молдове прошли юбилейные торжества?

— Свой юбилейный концерт я открыл хороводом дружбы, написанным еще в 1968 г.: два духовых оркестра, симфонический оркестр, большой смешанный хор, детский хор, короче массовость, типичная для 1970-х гг. Мне это нравится. Но кроме праздничного концерта в Кишиневе в течение года пройдет еще множество других мероприятий.

Правительство республики приняло решение создать музыкальный центр во дворе моего дома и выделило на это необходимые средства. Начало уже заложено.

У меня огромный архив и библиотека, и я хочу, чтобы все это хранилось в одном месте, на моей родине. Государственной музыкальной библиотеке я подарил целую машину из своих музыкальных фондов. Среди них есть редкие материалы, например двухтомная «История всемирной музыки» Груббера, изданная на немецком языке в Лейпциге еще в XIX в.

В Вене существует уникальный музей — пятиэтажный Дом музыки. На первом этаже находится модель эмбриона. И самые первые звуки, которые встречают посетителей — это его дыхание и биение сердца. В первом зале расположена модель уха. Здесь Вы можете узнать, какие звуки слышат разные живые существа — от насекомого до человека, которому, кстати, доступен весьма небольшой диапазон частот, только низкие. Второй этаж — это собственно музей, залы Моцарта, Бетховена, Штрауса и других композиторов. На третьем этаже установлено интерактивное устройство, позволяющее каждому желающему на несколько минут стать дирижером, а на четвертом находятся музыкальные инструменты разных эпох, на которых можно поиграть — например, постучать по барабану, а затем записать и прослушать собственное исполнение. Эта «процедура» очень нравится детям.

Очень интересно! Пусть и в мой центр приходят музыканты, певцы, поэты и в особенности дети, которым я сегодня отдаю наибольшее предпочтение. Они будут не только слушать музыку, но и читать, а также принимать участие в мастер-классах. На днях я провел в небольшом своем салоне творческую встречу с музыкантами, певцами, руководителями республики и представителями дипломатических миссий, где пелись романсы, исполнялась инструментальная музыка, играли дети, общались. Хотелось бы создать прекрасный образ нашей культуры и сделать ее достоянием мировой общественности.

— Это было первое такое событие?

— Нет, уже третье. Но я хочу, чтобы подобные мероприятия проводились регулярно. Это позволит расширить центр. Но такое станет возможным лишь после завершения строительства. На сегодняшний день у меня написано много серьезной классической музыки, которую люди никогда не слышали и о существовании которой практически ничего не знают. А ведь это тысячи страниц партитур, множество печатных изданий, пластинки, CD, DVD.

— Тысячи?

— Тысячи. У меня нет черновиков, у меня нет второй жизни для черновиков: я пишу сразу после бесконечных просеиваний в памяти родившуюся идею. Помню, когда после 11-летнего раздумья создавал свой первый балет (а у меня их три), то за два с половиной месяца написал более 500 страниц партитуры по 32 строчки на странице. Это переписать сложно. Я садился за рояль, и рука сама тянулась за нотами. Музыка, видимо, зрела где-то там, внутри меня, и ждала своего выхода. Вот чудеса, вот тайна! Бывает, что кто-то спрашивает меня, кто оркестровал мою ту или иную музыку, я отвечаю: «Для меня такие вопросы более чем странны. Вы же не спрашиваете о том, кто рифмовал стихи Пушкину?» Композитор должен владеть всем арсеналом творческих технологий и доводить свое сочинение до конца самостоятельно. Если ты не чувствуешь оркестр, не чувствуешь форму, гармонию, ритм — значит, это совсем не твое дело, займись чем-то другим, тем, что у тебя получается лучше.

— Когда Вы поняли, что станете музыкантом?

— У нас был прекрасный оркестр.

Я его слушал, и мне хотелось что-то придумать, чтобы этот оркестр играл, а меня хвалили. Это было еще до школы. Позже, еще не зная о том, что существуют ноты, я записывал музыку в тетрадку таким образом: если звук шел ровно — проводил прямую горизонтальную линию, если звук шел вверх, то и линия уходила вверх. Лет семь тому назад, когда я столкнулся с музыкальными программами на компьютере, то с удивлением обнаружил, что именно такая система записи существует в музыкальной программе. Один к одному. Жаль, что я «проскочил» мимо открытия.

Со временем я понял, что могу сочинять, хотя, честно говоря, и по сей день все еще сомневаюсь, что могу. Может быть, поэтому каждый раз, как только я начинаю работать над новым сочинением, испытываю страшные муки, сомнения, тревогу.

— Что дает Вам первый творческий импульс — порыв, тема, сюжет, настроение, эмоции?

— Вы знаете, я руководствуюсь прагматическими соображениями — сам себе заказываю музыку. Я бы никогда не написал музыку к фильму «Мой ласковый и нежный зверь», если бы сам себе не дал задание. Помните «Большой вальс»? Штраус едет по Венскому лесу в коляске с красивой женщиной, кругом птички поют, и он — раз! — и сочинил новую мелодию. На самом деле так не бывает, музыка всегда рождается через муки творчества, потому что наш мозг — это очень ленивый орган. Его надо все время заставлять работать, потому что сам он работать не хочет. А потом, от мелодии до музыки — как от Земли до Луны.

Сейчас широко принято считать так: сочиняют мотивчик, а потом кто-нибудь его доделывает, оформляет, оркеструет. Это напоминает бригадный подряд. Но озарение, как правило, на бригаду не падает, оно ищет избранных, личности. Я не исключаю любые формы творчества, кроме примитивных, убогих, безграмотных. Говорят, это должно быть просто и понятно для молодежи. Не возражаю, но давайте поймем простоту классиков. Они тоже были молодыми. Когда я учился в консерватории, мне хотелось освоить побольше технологий, романтизма, изощренности. Может быть, именно поэтому я долгое время не мог понять Моцарта и Шопена. Мне казалось, что у них слишком простая музыка. Мы старались писать сложнее, и только потом я понял, что простота бывает часто обманчива. Да и добиться ее сложно. У Моцарта все просто — до гениальности!

Еще в советское время я написал сонет для клавесина. Японские радиослушатели признали его лучшей советской пьесой для оркестра. Есть у меня и другие простые вещи, которые нравятся публике, например Intermezzo.

Я его все время играю на концертах. Правда, я не претендую на место между Моцартом и Шопеном, но без них вряд ли могли как композиторы появиться мы, нынешние.

Я много пишу, и в последнее время меня много издают в Петербурге, в Ростове. Иногда я просто не успеваю готовить рукописи. Ведь написать — это одно, а подготовить к изданию — совсем другое. Это отнимает много времени. Начали печатать сочинения, написанные мною в легком жанре, в частности музыку, написанную к кинофильмам, но затем планируют издать и более сложные формы.

Не люблю, когда пишут: «Музыка такого-то, слова такого-то». Пушкин писал не слова, а стихи. Если слова Пушкина, то тогда «звуки Тютькина», потому что слова — это расчлененная поэзия, как и звуки, образующие мелодию или музыку.

— Кто еще из композиторов оказал влияние на Ваше творчество?

— Рахманинов, конечно, Верди, Дунаевский. Я — романтик, поэтому вся моя оркестровая музыка — романтическая. Но меня привлекает не только романтика, но и многое другое.

— А Бела Барток, скажем?

— Бела Барток — тем более. Я, как и он, много работал с фольклором. Мой второй балет — Venancia — написан на латиноамериканском материале. На протяжении всего своего творчества я обращался к корням. Правда, в последнее время стал обращаться и к «стеблям». Корни — это хорошо, конечно, но стебли привлекательны тем, что, питаясь солнечной энергией, они имеют непосредственную связь с солнцем. Именно через стебли энергия солнца попадает к корням — и рождается музыка как некая субстанция.

— Вы воссоздаете сакральный круг. Я хочу докопаться до сути: как и когда Вам является музыка? Вы говорите, что музыка — это некая субстанция, но откуда она берется, из солнца? — Конечно. Каждый человек еще до рождения получает частичку этой энергии и в зависимости от ее количества становится либо композитором, либо ученым, либо еще кем-то.

— Т. е. все предопределено?

— Да, абсолютно. Задается определенный код. И слава Богу, что он еще не разгадан. Если это случится, то нас ждет катастрофа. Пусть тайна этого круговорота останется нераскрытой. Ведь на Земле существует великое множество других проблем, которыми можно было бы заняться.

Помню, давным-давно мне пришла мысль, что мир банален в своей гениальности и первозданности. Он построен по каким-то элементарным канонам, и в нем есть несколько абсолютных категорий: жизнь и смерть, свет и тень, тепло и холод, добро и зло. Но солнце — основа всего. Вы посмотрите, какие мрачные в Москве люди. Почему? Просто им солнца не хватает! Но зато как только выглядывает солнце, то и улыбок на улице больше, и совершенно другая активность возникает у людей.

— Известно, что Вы подробно изучали китайскую музыку, прежде чем приступить к работе над кинофильмом «На Муромской дорожке». В результате в картине звучит Ваша удивительная мелодия, напоминающая звучание китайских колокольчиков. Скажите, а как в Китае воспринимают Вашу музыку?

— Да, я действительно долго изучал китайскую музыку, а затем написал несколько фрагментов к фильму, где звучат привычные для китайцев колокольчики. Они удивились и спросили, откуда эта китайская музыка. Я ответил, что это моя музыка. Китайцы слушали очень внимательно. Сразу установилась какая-то мертвая тишина. Я сначала испугался, но потом понял, что это идет от внутренней культуры, что им моя музыка близка и понятна.

Но вся моя музыка не имеет какой-то конкретной привязки. С детства я мечтал писать музыку, которую с одинаковым интересом слушали бы все. На самом деле это невозможно, хотя я и владею всеми музыкальными жанрами, писал все — и симфонии, и романсы, и песни, и попсу. Кстати, за попсу в 1960-е гг. меня гоняли. Но ведь попса — это молодежная форма видения и воспроизведения мира. И старшим не нужно вторгаться в эту сферу. Она со временем все равно повзрослеет.

— Какой из музыкальных жанров стал для Вас основным?

— Я прекрасно владею многими жанрами, но не могу что-то особо выделить. К полижанровости меня привела работа в кино. Кинокомпозитор просто обязан владеть всеми жанрами, но работа в кино требует от него еще и мобильности, ведь иногда приходится к известным формам подходить по-своему. Например, к фильму «Анна Павлова» я написал симфоническую музыку с хорами, с солистами, т. е. то, что на самом деле Анна Павлова никогда не танцевала. Иногда по мере развития сюжета приходится переходить от одного жанра к другому. Кстати, именно эта полижанровость помогает мне находиться в постоянном творческом напряжении.

Струнные квартеты я пишу раз в десять лет. Чаще для меня это делать невозможно, необходим процесс накопления. Давайте для примера возьмем классика, Шостаковича. Его одиннадцатая симфония, на мой взгляд, — это высшая точка, дальше пошли перепевы. Хотя как можно судить о замысле художника… Да и он вряд ли знает, где его остановка. Известно, что Шуберт назвал «Неоконченной» одну из своих симфоний.

— А Моцарт?

— Во-первых, симфонии Моцарта — это другой мир, да они и короткие. А потом, Моцарт — исключение.

С гениями разговор другой.

— Как Вы думаете, что такое гений?

— Гений — это абсолютный человек. На заре человеческой цивилизации все люди были гениями, а потом цивилизация их избаловала, выхолостила. Современному человеку навязывают формы, которые ему абсолютно не свойственны.

— Кто навязывает?

— Сильные. Те, кто сегодня владеет миром. А владеют им собиратели плодов от цивилизации.

— Скажите, в чем смысл жизни?

— Смысл жизни — радоваться самому себе и благодарить Создателя за то, что Он дал тебе этот шанс — жить. Надо всегда смотреть вперед и никогда не сожалеть о прошлом. Важно еще научиться медитировать, потому что это позволяет наводить порядок внутри себя.

— А что такое любовь?

— Лично я никогда не произносил слова «люблю». С моей точки зрения, любовь — это слишком емкое понятие, это какой-то другой, недосягаемый мир, живой организм, постоянно находящийся в развитии. Сказать «люблю» — все равно что остановить это развитие. А, как известно, что не развивается, то погибает. Я не философ и говорю сейчас в относительной форме о вещах, в которых ничего не понимаю.

Так это же здорово. Есть китайское определение образованности: это состояние, когда человек забыл смысл слов.

Образованность — это форма раскрепощения интуиции. И точка.

— Новаторское определение. Что такое в Вашем представлении семь нот?

— Это тайна, бесконечная вселенная. Система знаков для записи музыки просто гениально придумана. Она претерпела эволюцию: сначала человек записывал музыку крючками. А ноты, которыми мы пользуемся сейчас, изобрели лишь в XV в. — или они существовали всегда?! Но, между прочим, люди до сих пор так и не придумали знаков, которыми можно было бы записать танец.

— Вы помните все вещи, которые написали?

— Не все, конечно, но многие помню. Помню, где именно, в какие моменты жизни я их написал. Если бы я был музыковедом и анализировал свои сочинения, то сделал бы это лучше всех. Музыковеды, к великому сожалению, многого не понимают.

Вдохновение — это тоже одна из форм раскрепощения интуиции. Невозможно написать огромнейшую партитуру без развитой интуиции.

— Давайте примем все Ваши знания за 100 %. Сколько в этой совокупности Ваших собственных знаний?

— Чужой опыт обычно полезен лишь на начальной стадии развития человека, потом он начинает мешать, и собственный, кстати, тоже. В творчестве вообще никакой опыт не годится, его нельзя повторить. Творчество — всегда открытие, любое повторение — это уже не творчество, а ремесло. И в то же время без ремесла невозможно творчество. Вот такая диалектическая взаимосвязь. Однажды меня спросили: «Как Вы пишете музыку?» Я ответил: «Очень медленно. Настолько медленно, что очень быстро».

— Как Вы думаете, можно ли предсказать будущее? Или мы живем в принципиально непредсказуемом мире?

— Думаю, это возможно. И здесь дело не только в интуиции, но и в законах мироздания, изучая которые, можно найти ту дорожку, которая ведет в будущее. Я, например, очень близок к мнению, что глобальная цивилизация движется к самоуничтожению. Научно-технический прогресс полностью подавляет человека. Да и чрезмерная свобода не принесет людям ничего хорошего. Представьте себе реку: берега — это правила, нравственные нормы. А река без берегов — это несчастье. Сейчас в нашем обществе, к сожалению, исчезли эти берега, или безнравственные «кроты» изменили им русла…