Н.П. Шмелев — Европейский профиль России

Н.П. Шмелев — Европейский профиль России

Беседа с директором Института Европы Российской академии наук, профессором, членом-корреспондентом РАН Николаем Петровичем Шмелевым.

«Экономические стратегии», 2000, № 2, стр. 04–13

Внутренняя свобода и независимость взглядов Николая Петровича Шмелева неизменно вызывают интерес к его оценкам и размышлениям на разных этапах стремительного и парадоксального развития нашей страны. Он признан как ученый, эксперт, писатель. Николай Петрович Шмелев — директор Института Европы Российской академии наук, доктор экономических наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук, член Экономического совета при правительстве РФ. Он награжден медалью «За доблестный труд» и Орденом Почета. Автор и соавтор свыше 70 монографий и около 200 научных статей по мировой экономике и экономике России. Автор 10 книг художественной прозы — повестей «Пашкин Дом», «В полусне», «Спектакль в честь господина первого министра» и других.

Николай Петрович Шмелев отвечает на вопросы главного редактора журнала «Экономические стратегии» А.И. Агеева.

— Практический опыт реформ, оценка их результатов во многом изменили нас и наше отношение к возможным путям развития России. Есть ли изменения в Вашей позиции и взглядах, если учитывать время, прошедшее после публикации статьи «Авансы и долги»?

— Конечно, есть. Да их и не может не быть. В 1987 году я полагался на инстинкты самосохранения правящей партии, на здравый смысл ее руководителей, особенно высшего звена. И я полагался на высокий моральный уровень, профессионализм, творческое воображение и опять-таки здравый смысл «демократического крыла» нашего тогдашнего общества. Мне казалось в те годы, что вот-вот во главе России вместе с Михаилом Горбачевым встанут люди типа Андрея Сахарова и Александра Солженицына, и все у нас тогда станет хорошо. А оказалось… А оказалось, что, во-первых, большевики в массе своей настолько зажирели, настолько утратили всякую способность думать и всякие инстинкты самосохранения, а, во-вторых, так называемые «демократы» проявили такую невероятную безответственность, жестокость и алчность, что к концу 1991 года все мои надежды на что-то разумное, щадящее для России сами собой рассыпались в прах. Кто-то, помню, пустил в то время шутку: «одна шпана сменить другую спешит, дав воле полчаса». Горькой, но, надо признать, во многом справедливой была та шутка.

— Конец столетия неизбежно связан с подведением каких-либо итогов. XX век стал для России прогрессом или регрессом? В целом, а также в отдельных сферах — сфере духовного развития, развития личности, в сфере технологии и так далее. Возможно ли, чтобы прогресс в одной сфере компенсировал регресс общества в какой-либо другой?

— С моей точки зрения, в целом XX век для Росии стал веком регресса, а не прогресса. Я не верю в обязательность, в неотвратимость человеческого прогресса во всех областях и для всех без исключения стран. Можно сослаться, к примеру, на искусство и литературу: всеобщий регресс и вырождение человечества в этих областях, по-моему, очевиден сегодня для всех. Или, например, на такие всемирные теперь явления, как терроризм, наркотики, организованный криминал, обесценение отдельной человеческой жизни, рост жестокости и прочее.

Что же касается России как страны, как некой своеобразной цивилизации, то о каком прогрессе можно говорить, если всего за один век Россия выдержала шесть революций, восемь войн и бессчетное число чуть не поголовных голодовок? В самом деле: революция 1905 года, две революции 1917 года, коллективизация и раскулачивание 1929–1933 годов, массовый революционный террор 1937–1938 годов, (куда там Робеспьер с его гильотиной!) и, наконец, нынешняя революция, правда, с другим уже знаком, но от этого ничуть не менее болезненная, чем все предыдущие. И войны: японская, Первая мировая, гражданская, польская, финская, Великая Отечественная, афганская, а теперь и чеченская. Сколько же российского народу было перебито за все эти революции и войны! И все это был лучший народ, цвет нации, цвет страны. И сейчас мы живем, грубо говоря, на охвостье, на том, что осталось от этого лучшего, а остался, по всем законам природы и общества, в лучшем случае третий сорт.

Сегодня уже вряд ли кто испугается признать, что Россия в XX веке целых 70 лет строила самоедскую экономику. И, боюсь, нам потребуется теперь не меньший срок, прежде чем удастся построить вместо этого что-то здоровое и жизнеспособное. А в других областях каковы итоги XX века? Причем итоги, в которых и не поймешь, кто больше виноват — большевики или сменившие их необольшевики — «реформаторы», обезумевшие от вседозволенности и собственной алчности: развал еще недавно единой и великой страны, кровь, бессилие, унижения, зависимость от внешних подачек, разграбление национальных активов и распад экономики, распад даже тех отраслей, где наши достижения в XX веке казались неоспоримыми — науки, образования, здравоохранения, культуры, высокотехнологичных производств. А еще — обнищание порядка 80 % населения, искусственно ускоренное, безжалостное вымирание стариков, миллионы бездомных, беспризорных и беженцев, невероятный размах коррупции и преступности и прочее, и прочее.

Нет, о прогрессе России в XX веке можно сегодня говорить только лишь с сугубо технократических позиций. Конечно, вместо конки мы сегодня ездим на метро и трамвае, а каждый четвертый-пятый россиянин уже сидит в собственном автомобиле, и у нас тоже теперь есть и компьютеры, и сотовые телефоны, и Интернет, и прочие подобные забавы. Но это все теперь и у бушменов в Африке есть. По-моему, если и можно говорить сегодня о прогрессе России, то не как об итоге XX века, а только как о надежде на XXI век. Но надежда, как известно, — это, прежде всего, вопрос веры, а не логики. Можно верить, а можно и нет.

— Вы — известный оппонент идеи особой миссии России. Сегодня часто повторяют мысль, что Россия может либо быть, либо не быть великой. Как Вы относитесь к этой идее?

— Да, я действительно убежден, что ни Бог, ни природа, ни сами люди не придумали для России никаких особых законов, которые могли бы оправдать еще бытующее в нашей стране мнение о некоей ее особой цивилизационной миссии. А если и есть в чем-то заметная «особость» России, то, на мой взгляд, это очень похоже на известную мысль Петра Чаадаева, которая в вольном изложении звучит примерно так: такое впечатление, что Господь Бог уполномочил Россию служить всему миру примером того, «как не надо», и она исправно свою эту должность на земле выполняет.

Но нельзя также не видеть, что за свою многовековую историю Россия являла далеко не только пример бестолковости и ложных устремлений. Россия защитила собой Европу от всесокрушающего натиска татаро-монгольских орд, она, в конечном счете, поставила пределы османской экспансии, о нее разбились бредовые мечты Наполеона и Гитлера о всемирной гегемонии, включая, между прочим, и такое воистину дьявольское порождение тоталитарной (к сожалению, тоже европейской) идеологии, как Холокост. И сегодня у меня лично складывается ощущение, что США и Западная Европа лелеют надежду канализировать набухающую, словно снежный ком, агрессию исламского фундаментализма в сторону России, где он, как это не раз уже случалось и раньше, в конце концов увязнет, иссякнет и потеряет всю свою разрушительную динамику.

Но, вновь подчеркну, Россия всегда была, есть и останется неотъемлемой частью Европы, европейской цивилизации, европейской культуры. И те задачи, которые Европа и все другие ее цивилизационные ответвления в мире давно решили или решают сейчас, — это и наши, российские задачи. И они тем более наши, что в силу различных исторических обстоятельств, а то и просто по невезению, мы в этом отношении отстали от других высокоразвитых стран на десятилетия, а может быть, и на поколения.

Какие это задачи? На мой взгляд, это прежде всего строительство демократического федеративного государства и гражданского общества, становление социально-ориентированной рыночной экономики, освоение огромных природных и интеллектуальных ресурсов страны, создание материальных и духовных условий жизни, достойных человека.

Для решения этих задач никакого специального величия не нужно. Если понятие «великая Россия» означает ее неуязвимость перед возможным внешним врагом, то для этого достаточно сохранить в боеспособном состоянии наш ракетно-ядерный потенциал, а также обычные вооруженные силы, способные остановить любой возможный локальный конфликт. Во всем остальном «великая Россия» — это прежде всего Россия, которая ни в чем — ни в науке, ни в культуре, ни в уровне дохода на душу населения, ни в качестве жизни — не уступает другим цивилизованным странам. А это задача, которая решается в ходе целеустремленного конструктивного строительства во всех областях общественной жизни, а не путем каких-то мессианских поползновений.

— Политики, социологи, историки, публицисты — все, кто оценивает прошлое, настоящее и будущее России, оперируют понятием «российский менталитет», часто не раскрывая, что за этим стоит. Что такое в Вашем понимании «российский менталитет», «менталитет русского человека»? Его составляющие?

— Убежден, что «российский менталитет» — это в основе своей европейский, христианский менталитет. И каркас системы духовных ценностей, присущей российскому человеку, составляют те же самые десять библейских заповедей и Нагорная проповедь, которые определяли и определяют в конечном счете мировоззрение европейского человека, всей европейской цивилизации, где бы территориально на земле она сегодня ни располагалась.

Конечно, «российскому менталитету» присущи определенные особенности, которые я лично для себя объясняю больше всего просторами и малонаселенностью страны, постоянным внешним давлением на нее и изначальным господством в России византийской версии христианства, в которой основной упор всегда делался не на ответственность индивида, а на «соборную», коллективную ответственность людей перед Богом. Отсюда, думается, еще сохранившиеся, прежде всего в российской деревне, остатки «общинного» мировоззрения, «общинной» психологии, выражающейся, например, в отрицании частной собственности на землю (приусадебные клочки земли — не в счет) и стремлении все же сохранить давно уже со всей очевидностью обанкротившиеся коллективные формы хозяйства (преимущественно как своего рода социальную страховку). Во всем российском обществе и сегодня еще превалирует стремление к «социальной справедливости», понимаемой преимущественно в соответствии с известной булгаковской формулой «все взять да поделить».

Драматическая история России в XX веке породила к тому же новые психологические комплексы, в частности не только внешнее, за рубежом, но — что особенно печально — и внутреннее, собственное отношение к российскому человеку как к плохому, ленивому работнику, равнодушному, вороватому, лживому, зачастую спившемуся. Убежден, подобное отношение в высшей степени несправедливо: нельзя забывать, например, что уже 4–5 поколений россиян работают за нищенскую зарплату, в десятки, а то и в сотни раз меньшую, чем люди той же квалификации в нормальных цивилизованных странах. Неудивительно, что между российским человеком и российским работодателем в лице государства, а теперь и в лице предпринимателя давно уже сложился своеобразный конкордат: как вы нам платите, так мы вам и работаем. Уходящий век приучил также российского человека ни в чем не верить ни государству, ни бизнесу, ни общественным организациям, ни жизни вообще: обманут, предадут, ограбят, посадят, неизвестно ради чего погонят на убой и так далее. И новые времена для «человека с улицы» мало чем отличаются от прежних, советских: чем, например, такие «демократические» акции, как повальная конфискация всех сбережений населения в 1992 году, или скоропалительная дармовая приватизация и раздел общенародной собственности между «своими», или грабеж 17 августа 1998 года, по сути своей отличны от того, что творили большевики начиная с октября 1917 года?

Но вот что показательно: как только российский человек попадает в более или менее нормальную обстановку, перебравшись на постоянное место жительства куда-нибудь, скажем, в Германию или в США, он в массе своей мгновенно превращается в самого добропорядочного гражданина, трезвого, бережливого, доброго семьянина, надежного соседа, старательного, изобретательного работника, законопослушного налогоплательщика и так далее. Дело, значит, не в особой природе, особом менталитете российского человека: он не хуже, не глупее и не ленивее других. Дело в тех условиях, в которых его вынуждает пока жить окружающая его среда.

— На Ваш взгляд, претерпел ли русский менталитет какие-либо изменения за годы реформ? Эти изменения — в лучшую или худшую сторону?

— Очень нелегко ответить на этот вопрос однозначно. С одной стороны, за годы реформ, казалось бы, все силы зла, какие только были в людях, вырвались наружу. В последние советские десятилетия, когда уже почти прекратился прямой террор, эти силы как-то все же удерживались под спудом и подавлялись сверху мощью государства. Но с началом реформ государство само превратилось в главного преступника, отменив в обществе фактически всякую мораль и всякие государственные гарантии защиты людей от разрушительных, преступных общественных сил. Конфискации, поощряемое сверху разворовывание общественной собственности и госбюджета, хронические неплатежи по своим обязательствам, невыплаты зарплаты и пенсий, коррупция, криминальный беспредел, безвластие — все это сегодня пороки прежде всего именно государства. И все они свидетельствуют о том, что моральное состояние России, российского общества, ныне приблизилось к той опаснейшей черте, за которой возможен уже полный распад страны и ее исчезновение с географической карты мира.

Но, с другой стороны, нельзя не видеть, что за годы реформ российский человек впервые распробовал вкус свободы, что выросло уже целое дееспособное поколение, которое никаких других условий, кроме условий свободы, даже и не знает в своей жизни. Звучит, конечно, жестоко и цинично (вполне в духе, например, Анатолия Чубайса), но старшие поколения, выросшие в условиях несвободы и привыкшие больше полагаться на партию, на государство, на вождя, а не на себя, скоро сами собой вымрут. А у идущих за ними поколений уже сложился или складывается преимущественно иной менталитет — европейский менталитет свободного человека, индивида, который сам выбирает себе дорогу и сам строит свое счастье. Думаю, что лет эдак через 30–40, если не произойдет в мире ничего воистину катастрофического, российский менталитет станет в основном таким же, как во всех других цивилизованных странах. Только, вероятно, более молодым, более энергичным и устремленным в будущее, чем там, где европейская цивилизация уже успела несколько одряхлеть.

— Ваш нынешний взгляд: Россия все-таки — страна коллективистов, «общины», или индивидуалистов? Возможно, роковой просчет всех социальных и экономических построений по поводу России заключается именно в неверном понимании существа природы русской личности? Судя по царящей в обществе разобщенности, русский человек более склонен к индивидуализму?

— Меня, честно говоря, всегда настораживала постановка любого серьезного общественного вопроса в плоскости «или-или». Как правило, так в жизни не бывает: в жизни преимущественно действует принцип «и то, и то». И не просто одно «то» и другое «то», а вдобавок еще и множество иных всяких разнообразных «то».

Есть ли в российском обществе, в природе российского человека традиция коллективизма? Глупо было бы отрицать: безусловно, есть. Ощущается ли в российском человеке, особенно в последние десятилетия, «склонность к индивидуализму»? Конечно, ощущается, особенно в новых поколениях и особенно в наиболее подвижной части российского общества — в предпринимательской среде. Одних только «челноков», живущих лишь своей предприимчивостью (как тот волк, которого «ноги кормят»), сейчас в России, по оценкам, порядка 10 миллионов человек. Показательно также, что официально выплачиваемая на «родном предприятии», то есть «в коллективе», зарплата среднего работающего россиянина составляет сегодня около 35 % его ежегодных доходов. А где и как, позволительно спросить, этот «традиционный коллективист» добывает остальные 2/3 того, на что он и его семья живут?

Убежден, что истина в жизни чаще всего посередине: как и для любого другого здорового общества, для России тоже существует некий оптимум в соотношении индивидуализма и коллективизма, рыночных и внерыночных методов организации экономики и социальной жизни, самодеятельного и сугубо государственного подхода к решению насущных общественных проблем. В моем понимании, поиски такого оптимума и есть суть современной «европейской модели» общественного устройства, являющейся в основе своей, несомненно, социал-демократической моделью. И в России тоже нет никакого резона отрицать возможность и целесообразность сочетания, скажем, бесплатного и платного образования, бесплатного и платного здравоохранения, гарантированных государственных и накопительных пенсий, льготного и коммерческого жилья и так далее. Просто для наглядности укажу и на такой, к примеру, факт: в несоциалистических Соединенных Штатах государство гарантирует своим гражданам полную сохранность вклада до 100 тысяч долларов США в любом коммерческом банке и при любых обстоятельствах, а в нередко критикуемой за «родимые пятна социализма» России сквозь парламент уже несколько лет не может пройти закон об аналогичных гарантиях для вкладов всего лишь до 300 долларов США.

— Утверждение России в качестве великой державы, одного из основных игроков на мировой арене обеспечивает нашей стране более широкие возможности для завоевания мировых рынков, в том числе рынков вооружений, высокотехнологичной продукции, новых технологий и так далее. В этом рациональный смысл геополитической самореализации России. Ваш взгляд на эту проблему, согласны Вы с этим или нет?

— Во-первых, великой державы в каком смысле? В глобальном? На всю видимую историческую перспективу это, похоже, теперь нереально. В региональном? Реально, но, как представляется, в основном в пределах постсоветского пространства. В других регионах быть «основным игроком» у нас долго еще не будет ни сил, ни средств. Надо же все-таки трезво оценивать то, что произошло с Россией в 90-е годы, и наши нынешние возможности в сравнении с другими индустриальными и постиндустриальными странами. Немногим более 1 % — таков сегодня наш удельный вес в мире во всем: в производстве, торговле, обмене технологиями, движении финансовых ресурсов. За исключением, понятно, экспорта некоторых энергосырьевых ресурсов и торговли вооружением.

Роль же великой региональной державы и центра притяжения на постсоветском пространстве сегодня, думается, меньше всего зависит от каких-то геополитических маневров. Помимо исторического наследия, основных факторов будущего российского влияния здесь, по-видимому, три: собственный пример России в деле успешного продвижения экономических реформ и повышения жизненного уровня населения, свобода доступа стран-партнеров по СНГ на рынки друг друга, обеспечивающая выживание прежде всего уже сложившегося в этих странах экономического потенциала, наконец, взаимопомощь постсоветских государств, что вряд ли возможно в реальности без определенной дополнительной нагрузки на российский бюджет. Прогресс в развитии высокотехнологичных отраслей российской промышленности также во многом мог бы быть ориентирован на постсоветские рынки, где у некоторых из этих отраслей все же больше шансов на успех, чем на других остроконкурентных мировых рынках.

В моем представлении, вся геополитическая игра на постсоветском пространстве сводится сегодня преимущественно к следующему: что вперед — выход российской экономики из кризиса и начало ее быстрого подъема или пока весьма сомнительное, но возможное резкое обострение мировой ситуации на рынках нефти и газа, которое подтолкнет США и их союзников к активному освоению не на словах, а на деле ресурсов Каспийского региона? Однако сегодня, по крайней мере, дело выглядит таким образом, что действительная потребность мировых рынков в каспийских ресурсах вряд ли станет очень уж ощутимой раньше, чем через несколько десятилетий.

Мне лично кажется, что никакой особой геополитики нам сегодня не нужно. Нам нужна прежде всего и больше всего система обычных, общепринятых мер, направленных на всяческое стимулирование нашего выхода на мировые рынки. Это, конечно, борьба против дискриминации нашей продукции и недобросовестных методов конкуренции, включая политическое давление (например история с продажей российских криогенных двигателей Индии или попытки воспрепятствовать участию России в развитии атомной энергетики Ирана). Это государственное страхование и государственная дипломатическая, налоговая, кредитная и прочая поддержка российского экспорта, в особенности продукции высокотехнологичных отраслей, уже имеющих или постепенно завоевывающих солидную репутацию у наших зарубежных партнеров. Наконец, это (последние по счету, но первые по важности) все наши внутренние социально-экономические преобразования, направленные на резкий рост конкурентоспособности, качества и научно-технического уровня отечественной продукции. Не думаю, что мы на веки вечные обречены быть преимущественно лишь экспортерами товаров топливно-сырьевой группы: российская ядерная энергетика, авиакосмическая промышленность, производство современных вооружений и ряд других высокотехнологичных отраслей уже сегодня имеют весьма неплохие перспективы.

И для этого, думаю, вовсе не обязательно строить какие-то грандиозные геополитические конструкции вроде, например, треугольника Россия-Китай-Индия. Но вот радикально поднять общий уровень конкурентоспособности России, не только сохранить, но и дать новый толчок развитию научно-технического потенциала страны — это задача, не решив которую нечего и надеяться занять когда-нибудь достойное место во все более и более глобализируемой мировой экономике и на мировых рынках.

— Какая идея, на Ваш взгляд, способна реально и достаточно быстро сплотить российское общество? Пока складывается впечатление, что сплочение на основе позитивной идеи невозможно, а только — по «образу врага», чему мы стали свидетелями не так давно. Но для провозглашаемой Вами необходимости «строительства России» негативной идеи недостаточно. Что Вы об этом думаете?

— Все последние годы я продолжал настаивать на одном: за свою многовековую историю Россия перепробовала все, какие только можно было представить себе, национальные и, соответственно, тотальные по своему охвату идеи. До конца, по-моему, использован и фактор возможного врага: я лично не верю, что Россию можно сегодня всерьез и надолго сплотить на основе антиамериканизма, или антиевропеизма (включая традиционное недоверие к Германии), или «желтой опасности», или «исламского фундаментализма», или борьбы против какого-то внутреннего врага. По-моему убеждению, российский народ просто устал от тех невероятных масштабов крови и насилия, которое ему довелось испытать в XX веке. Конечно, и сегодня российский человек готов защищаться против врага (последняя чеченская компания это показала), но такая защита, как, думаю, сегодня понимают все, — это не то, на чем можно построить процветающее государство и нормальную человеческую жизнь.

Одного Россия не пробовала за свою долгую историю: идею обустройства, улучшения повседневной жизни отдельного человека, а вместе с ним — и жизни его предприятия, его деревни, его города, его региона, наконец, всей его страны. Иными словами, у нас еще невостребованной и неиспробованной оказалась идея (позитивная идея!) строительства, созидания, освоения наконец того, чем Россию так щедро наделили Бог, природа и наша история. Пусть мир живет, как он хочет, от любых угроз извне у нас есть ракетно-ядерный щит и мобильная дееспособная армия. Наше же дело — построить дом, школу, больницу, замостить дорогу, посадить дерево, починить штакетник, вырастить герань на подоконнике, вырастить детей, позаботиться об обездоленных, о стариках, помочь соседям и прочее, и прочее.

Допускаю, что в нынешней кризисной, конвульсивной обстановке все это звучит не очень впечатляюще. Но лично я никакой больше позитивной, конструктивной идеи для России не вижу. И, конечно, не дай Бог всем нам и в новом веке вновь впасть в какой-нибудь новый мессианский азарт.

— Как бы Вы определили экономику России сегодня — «капиталистическая», «переходного периода», «криминальная», какая-то иная?

— Если говорить про сегодняшний день, то, думаю, так: «рыночная криминально-ориентированная экономика переходного типа».

— Каковы, на Ваш взгляд, основные составляющие экономической стратегии России на ближайшие десятилетия?

— Я не могу согласиться с распространенными сегодня на Западе утверждениями, что Россия сама не знает, чего она хочет и что ей нужно делать. Похоже, что в реальности в российском обществе уже достигнута высокая степень согласия в отношении общих контуров экономической стратегии страны на перспективу ближайших десятилетий. Об этом, между прочим, свидетельствует и тот факт, что в своих основных положениях нынешние программы наиболее влиятельных общественных партий и движений — и левых, и центристских, и правых — очень во многом похожи друг на друга (за исключением, разумеется, самых крайних, маргинальных).

Исходная мысль всех этих программ по существу одна и та же: России предстоит строить «социально-ориентированное рыночное хозяйство». Ограничители, причем, похоже, те же самые, что и во всей современной Европе: рыночному хозяйству — да, рыночному обществу — нет.

Представляется, что любое ответственное будущее правительство России объективно не сможет избежать решения следующих задач.

1) Необходимо укрепление сложившейся структуры собственности в стране. Эта структура теперь уже близка к общеевропейской структуре. Главное сегодня — действенные гарантии собственности. Любой серьезный передел ее будет означать еще одну революцию, которую страна, скорее всего, просто уже не выдержит. Спору нет, приватизация была проведена, по существу, криминальными методами, но массовый пересмотр ее результатов обойдется российскому обществу много дороже, чем постепенное упрочение всеми законными мерами позиций эффективного собственника. Речь при этом идет, разумеется, о всех категориях собственников, включая и само государство.

2) Россия нуждается в продуманной, далеко идущей структурной (индустриальной) политике, в определении тех отраслей и тех предприятий, которые составляют общенациональные приоритеты, и тех, от которых страна должна избавиться, если нет никаких серьезных надежд на их радикальную модернизацию. Приоритеты нуждаются в льготах и всесторонней государственной поддержке, обреченные на исчезновение — в максимальном смягчении социальных последствий этого процесса. В ряду приоритетов центральное место, как представляется, должны занимать энергосырьевой комплекс, отрасли высокой технологии, включая ВПК, потребительские отрасли (легкая, пищевая промышленность, бытовая техника, автомобилестроение, жилищное строительство).

3) Международные события последних лет со всей очевидностью показали, насколько же безответственной была политика реформаторов первой волны, поставившая на грань необратимого распада российский научно-технический и образовательный потенциал. Спасение и дальнейшее развитие этого потенциала — важнейшее условие выживания России при новом соотношении мировых сил.

4) Пройдет, наверное, не меньше двух поколений, прежде чем в российской деревне утвердится какой-то новый экономически жизнеспособный строй. Вряд ли это будет модернизированный колхозный строй, так и не прижившийся нигде в мире. Скорее, коллективные формы труда будут (если они вообще будут) ближе к чему-то, похожему на чаяновские кооперативные схемы, позволяющие втянуть в кооперативные отношения даже самые продуктивные фермерские хозяйства. Необходимо, однако, исходить из того, что в современных условиях без всесторонней государственной поддержки никакие формы хозяйства в деревне не выживут и продуктивными стать не смогут.

5) Во всем мире экономическая активность, занятость и научно-технический прогресс зависят, прежде всего, от состояния малого и среднего частного предпринимательства. Все 90-е годы условия для такого предпринимательства у нас лишь ухудшались. Важность всестороннего развития классического частного сектора для России усугубляется, в частности, тем обстоятельством, что потенциальные масштабы безработицы в стране в настоящее время — до 25–30 % всей рабочей силы.

6) Сегодня в России общепризнано, что рынок — это нормальное состояние всякой здоровой экономики. Пока у нас имеются только зачатки рыночной системы, полнокровный рынок требует восстановления полной дееспособности денег, бесперебойно функционирующей платежной системы и высокоразвитой рыночной инфраструктуры, включая коммерческие и инвестиционные банки, фондовый рынок, пенсионные и иные накопительные фонды, страхование, ипотеку, потребительский кредит, эффективные арбитраж и гражданское судопроизводство и многое другое. Не может также считаться здоровым нынешнее господство чужой валюты в стране. Однако дедолларизация российской экономики не может и не должна быть достигнута административными, насильственными методами. Решение этой задачи — постепенный процесс. Среди прочих экономических мер он подразумевает, возможно, и выпуск устойчивой, стабильно конвертируемой национальной валюты («червонца»), параллельной нынешнему обесценивающемуся рублю.

7) Центральная проблема российской экономики на всю видимую перспективу — инвестиции. Мне трудно согласиться с распространенной сегодня точкой зрения, что, из-за слабости внутренних источников накопления на 9/10 это проблема иностранных инвестиций. В ряду имеющихся возможностей необходимо прежде всего указать, во-первых, на ожидаемый и вполне реальный рост бюджетных доходов в результате давно уже назревшей налоговой реформы, улучшения техники сбора налогов и возможного возвращения в государственную казну в полном объеме традиционных акцизных сборов; во-вторых, на законный эмиссионный доход государства в результате более свободной, менее догматичной, но в то же время стабильно умеренной денежной политики Центробанка; в-третьих, на постепенное снижение уровня учетной ставки и коммерческого процента в стране до и ниже уровня прибыльности в реальном секторе экономики, что в конце концов сделает невыгодным «торговлю воздухом», прекратит массовое «отсасывание» средств из реального в спекулятивный сектор и восстановит нормальный среднесрочный и долгосрочный кредит; в-четвертых, на восстановление дееспособной банковской системы и (в результате комплекса специально направленных на эти цели политических и экономических мер) доверия населения к государству и банкам, что позволило бы привлечь в организованный банковский оборот те десятки миллиардов долларов, которые сегодня хранятся в стране «под матрацем»; наконец, в-пятых, на постепенное возрождение доверия иностранных прямых и портфельных инвесторов (включая в первую очередь отечественный капитал, эмигрировавший за границу) к российскому рынку и возможностям инвестирования в России.

Российские реформаторы первой волны явно перестарались с темпами и масштабами открытия российской экономики. За исключением нескольких отраслей, уровень конкурентоспособности российской продукции сегодня настолько невысок, что она не выдерживает конкуренции не только на внешних, но и на собственном внутреннем рынке.

А между тем в 90-х годах для иностранных производителей и российских импортеров на внутреннем рынке в результате соответствующей валютной и таможенной политики были созданы не просто нормальные, а привилегированные, поощрительные условия.

Ни в коем случае не замыкаясь вновь, Россия в перспективе по крайней мере одного-двух десятилетий должна найти какой-то оптимум между открытостью своих экономических границ и необходимостью (понятно — временной) защиты своих национальных производителей.

Это исключительно сложная задача, где, например, всегда приходится искать компромисс между, с одной стороны, необходимостью валютной и таможенной защиты отечественных производителей и своих экспортеров, и, с другой, неизбежным при подобной политике занижением стоимости национальных активов и тем самым созданием искусственно благоприятных условий для иностранных инвесторов. И это ни в коей мере не идеологический вопрос: это проблема реальных национальных интересов, не учитывать которые не может никто.

Конечно, сказанное выше далеко не исчерпывает круга задач, стоящих перед Россией. Но сегодня, однако, ясно одно: пусть пока еще в размытых берегах, но русло движения России на перспективу, по крайней мере, нескольких десятилетий определилось.

— Одним из негативных последствий реформ стала тотальная утрата доверия к власти со стороны народа. Что, на Ваш взгляд, способно восстановить его? Какие конкретные шаги необходимо сделать в ближайшем будущем?

— Для этого нужно очень многое, включая и какую-то форму «политического покаяния» властей перед народом за то, что было сделано с его сбережениями в начале 1992 года и в августе 1998 года. Разумеется, необходимо и прямое, открытое заявление властей, что они признают само наличие проблемы, намерены рано или поздно компенсировать этот ущерб и дают самые твердые (желательно законодательные) гарантии, что ничего подобного впредь не повторится. И, конечно же, нужен и комплекс специальных мер, направленных на успокоение и возрождение доверия вкладчиков, в частности, например, гарантии того, что процент по вкладам в государственный, по существу, Сбербанк всегда будет поддерживаться на уровне, который выше темпов инфляции, а также нужно принятие наконец закона о государственных гарантиях сохранности (до какого-то предела) вкладов населения в коммерческих банках.

— Не кажется ли Вам, что, мечтая о некой «цивилизованной политической системе», «политической культуре», мы просто пропустили момент, когда стали побеждать не идеи, а политические технологии? Если Вы с этим согласны, скажите, как осуществить переход к состоянию «борьбы идей» и насколько он вообще возможен при нынешнем уровне развития информации и средств манипулирования?

— В аморальном климате, установившемся в стране, аморально все — и политика, и экономика, и, неизбежно, информационная сфера. Само явление так называемых «олигархов», способы их обогащения аморальны, так чего же общество может ждать от средств массовой информации, контролируемых ими? Нравственное состояние «политического класса» сегодня тоже ниже всякой критики, причем, за редким исключением, по всему политическому спектру — и левых, и центристов, и правых.

Убежден, что какого-либо одного лекарства для лечения нынешних наших моральных заболеваний в природе не существует. Лечить надо все общество и по всему фронту. Например, как можно ограничить нынешнюю власть наших удельных князьков, будь то губернаторы или разнообразные президенты, если их политические, а в особенности финансовые отношения с «верхом» до конца не определены и подвержены всяческому произволу с обеих сторон, а их отношения с «низом», с местными уровнями определяются тем, что региональные власти в конечном счете распоряжаются до 97–98 % всех средств региона, а местному самоуправлению достается не больше 1,5–2%?

— В предвыборных декларациях часто звучит слово «надо»: надо сделать страну цивилизованной, экономику эффективной, налоги разумными, народ честным и трудолюбивым. А как это сделать? Ничто не делается само, делают всегда конкретные люди. Вы видите таких людей — будь то новое или старое поколение политиков?

— Всегда и везде, по-моему, жизнь идет по принципу «если бы молодость знала, если бы старость могла». Дело все-таки, видимо, не столько в возрасте, сколько в умеренности, здравом смысле и хотя бы минимальном сочувствии к людям тех, кто делает нашу сегодняшнюю политику. Ну и, конечно, в их моральной чистоплотности. Лично я не верю никаким крайностям: очень левым - потому, что за ними стоит их бесславное прошлое, очень правым - потому, что по сути своей, по «упертости» и жестокости они ничем на деле не отличаются от своих оппонентов слева. Но вот уже от таких политиков отчасти левой окраски, как Евгений Примаков и Юрий Лужков, или, наоборот, более правой, как Григорий Явлинский, можно было бы, как мне кажется, ожидать немало позитивного. А какой будет курс Владимира Путина — я пока судить не берусь. Здесь, как говорится, «возможны варианты».

— Как Вы думаете, Вы лично, другие серьезные аналитики и специалисты — имеете ли Вы реальную возможность влиять на принятие стратегических решений в стране? Каковы действенные каналы такого влияния? Как мог бы выглядеть наиболее эффективный механизм обеспечения такого влияния?

— Это вопрос в конечном счете философский: человек и общество, человек и мир. Лично я, например, если и повлиял когда на что, то максимум (как один из участников довольно многоголосого хора) на общий умственный климат в стране, на настроения людей. Но я никогда не обольщался: на конкретные решения, тем более стратегические, я никогда не влиял и не влияю. Боюсь, что немногим более серьезным было на самом деле в 90-е годы и влияние других аналитиков, даже если они придерживались сугубо проправительственной ориентации. А как сделать влияние аналитиков и специалистов более ощутимым, думаю, ничего нового здесь придумать нельзя: углублять демократию на всех уровнях общества, развивать парламентаризм, поддерживать независимость прессы и других средств массовой информации (или, по крайней мере, не допускать в этой сфере монополизма), всячески содействовать образованию не только официальных, но и неформальных экспертных сообществ, законодательным каким-то путем запретить принятие любых далеко идущих и важных для страны решений без предварительной научной экспертизы и обсуждения в печати, и так далее. Одним словом, и здесь никакого магического средства нет, и здесь надо действовать терпеливо и по всему фронту.

— Ваш взгляд на Россию-2000, 2010, 2050 — что самое важное Вы могли бы сказать о стране?

— В 2000 году, я думаю, ни серьезного политического кризиса в России, ни чего-то похожего в экономике на 17 августа 1998 года не будет.

А будет постепенно набирающее силу продолжение нынешних оздоровительных тенденций, включая рост производства и загрузки производственных мощностей, ослабление денежного голода, признаки восстановления банковской системы, в социальной же сфере — прежде всего нормализация положения с выплатами зарплаты и пенсий. Но от возможности некоторого ускорения инфляции я бы лично не зарекался, а, следовательно, в наших условиях — и от какого-то снижения средних доходов и «усыхания» сбережений тоже.

В 2010 году Россия, вполне вероятно, выйдет по объемам производства ВВП на уровень 1989 года, но, конечно, в новой его структуре. К этому сроку, надеюсь, будет в основных своих чертах закончена глубокая структурная перестройка российского промышленного потенциала, создана достаточно развитая рыночная инфраструктура и восстановлено доверие населения и инвесторов (как внутренних, так и внешних) к российскому государству, банкам, фондовому рынку и в целом — к рублю.

К 2050 году, хотелось бы думать, начнут наконец сбываться прогнозы наших генетиков, утверждающих, что для компенсации того ущерба генофонду России, который был нанесен ему всеми нашими кровавыми трагедиями XX века, необходимо пять поколений. Это значит, есть надежда на то, что к середине следующего века облик и жизнь России будут вновь определять люди первого, а не какого-то иного сорта. Думаю, что к этому времени, а может и раньше, полностью оживет изуродованная безжалостным колхозным экспериментом российская деревня. Россия покроется сетью дорог европейского уровня, значительно продвинется вперед дело освоения ее природных богатств и обживания неосвоенных территорий (хотя для большинства северных районов вахтовый метод, наверное, станет основным). К тому времени, надеюсь, России удастся не только восстановить все потерянное, но и продвинуться далеко вперед в науке, образовании и культуре. По жизненному уровню и качеству жизни Россия, возможно, к середине века приблизится к остальной Европе. Наконец, мне кажется, если дела в России пойдут на лад, было бы оправданным ожидать, что центростремительные тенденции на постсоветском пространстве возобладают тогда над центробежными.