Даниил Андреев: мистический экспрессионизм

Даниил Андреев: мистический экспрессионизм

Более радикальным, чем у Луговского и Белинкова, оказалось переосмысление семантики монтажа в творчестве еще одного автора тоталитарной эпохи, вовсе не соотносившего себя с цензурой, — поэта, философа и мистика-визионера Даниила Андреева (1906–1959)[528]. В 1950–1956 годах, в период пребывания во Владимирском централе, Андреев написал драматическую поэму «Железная Мистерия». Жанровыми и стилистическими источниками этого сочинения послужили, по-видимому, роман Евгения Замятина «Мы», «Мистерия-Буфф» Маяковского и кинематограф немецкого экспрессионизма. Название поэмы, скорее всего, было полемической отсылкой к названиям романа А. Серафимовича «Железный поток» и, возможно, к той же «Мистерии-Буфф».

Андреев не смягчал монтажные принципы 1920-х, а, наоборот, форсировал их и строил на их основе огромные, монументальные произведения, по своему размаху напоминающие опусы поэтов сталинского времени — кроме «Железной Мистерии», здесь следует назвать завершенный в тюрьме в 1953 году огромный цикл стихотворений «Русские боги» (авторское определение жанра — «поэтический ансамбль»). Андреев словно бы старался перекричать «Культуру Два», противопоставив ей нечто столь же всеобъемлющее, как она, но противоположное по идеологии и эстетике.

Первая половина «Железной Мистерии» аллегорически изображает историю СССР и восхождения Сталина как историю робота-«Автомата», который постепенно увеличивается в размерах, приобретает все большую мистическую мощь и порабощает все население страны. Вторая часть — сцены чудесного освобождения СССР от власти Автомата в ходе иностранного военного вторжения (!) и участия возрожденной России в ансамбле великих культур человечества. Приведу сцену из первой части.

Гул заводов, работающих на полную мощность. Шум уличного движения.

Возбужденные голоса, в одной из очередей перед магазинами:

— Без очереди!.. Он врет!

— Не пустим! — Ступайте в ряд.

— Вот от таких — весь вред…

— Стоит, точно в землю врыт!

В один из магазинов подвезли товар.

Очередь напирает. Задние смяли передних.

Гвалт

— Пять-сорок… держи… Дай…

— Хозяин… — талон… да!

— Не прите… — украл! — Стой!

— Спасите… Мне рёбр… ой!!![529]

[…]

Голос Автомата, из внутренности Цитадели:

Подцветить хилость;

Подкормить малость;

Поднабить полость…

Показать жалость!

Наместник, подхватывая:

Но великий вождь

Любит, чтоб народ

Гладок был, здоров,

      Сыт.

Нынче — всем на час

Отдых от работ!

Радость да войдет

      В быт!

Общий вздох облегчения.

Агитаторы:

— Как он любит всех:

       самого

       малого!

— Как объемлет всех:

       смелого,

       хилого…

— Как он знает счет

       дел его,

       сил его!

— Как он видит все:

       голову,

       тулово![530]

Советской идеологии Андреев во всех своих зрелых произведениях противопоставлял собственную оккультную утопию — идею общемирового синтеза культур и религий, после которого станет возможным окончательное преодоление греховности человечества и его присоединение к Богу в процессе сотворения новых вселенных[531]. Хотя Андреев испытал влияние философии Владимира Соловьева и теософии, его, по-видимому, можно считать одним из первых в мире представителей движения нью-эйдж, которое утверждало синтез религий и индивидуальную духовную работу как важнейший путь к построению гармоничного общества будущего.

Монтажные принципы, использованные в «Железной Мистерии» и других крупных произведениях Андреева (например, в поэме «Симфония городского дня» (1950)), демонстрируют современную писателю историческую эпоху как воплощение насилия, источник которого — не только общество в целом, но и порабощающие его потусторонние демонические силы.

Во вдохновении

                       и в одержании,

                                             не видя сумерек,

                                                                       не зная вечера,

Кружатся ролики, винты завинчиваются и поворачиваются

                                                                                      ключи,

Спешат ударники, снуют стахановцы, бубнят бухгалтеры,

                                                                    стучат диспетчеры,

Сигналировщики жестикулируют

                                                 и в поликлиниках

                                                                           ворчат врачи.

Они неистовствуют и состязаются, они проносятся и разлучаются,

В полете воль головокружительном живые плоскости накреня,

И возвращаются, и возвращаются, и возвращаются,

                                                                       и возвращаются —

Как нумерующиеся подшипники, детали лязгающего дня.

[…]

И к инфильтратам

                           гигантских мускулов

                                                       по раздувающимся артериям

Самоотверженными фагоцитами в тревоге судорожной спеша,

Во имя жизни, защитным гноем, вкруг язв недугующей

                                                                                 материи

Ложатся пухнущими гекатомбами за жертвой жертва,

                                                                               к душе душа.

(«Симфония городского дня»)[532]

Название этой поэмы и ее сюжет с высокой степенью вероятности отсылают не только к «симфониям» Андрея Белого, но также к названию и сюжету авангардного документального фильма немецкого режиссера Вальтера Руттмана (1887–1941) «Берлин — симфония большого города» («Berlin — Die Sinfonie der Gro?stadt», 1927). Основа этого фильма — как и в «Человеке с киноаппаратом» Дзиги Вертова[533] (1929) — показ одного дня большого города. Но у Руттмана, как и у Андреева, особую роль играет изображение городских толп и совмещение в едином монтажном «потоке» образов людей разных физических типов и разных профессий.

Монтаж в творчестве Андреева оказался нужен для того, чтобы показать разноречивость, принципиальную множественность исторического процесса. Эта множественность, которой может управлять только божественное провидение, демонстрирует преходящий характер любых утопий, которые создаются людьми и способствуют только возрастанию страдания в мире.

Религиозно мотивированный оптимизм принципиально резко отличает Андреева от одного из его учителей, Евгения Замятина: роман «Мы» завершается фразой «…потому что разум должен победить»[534], которая звучит горькой насмешкой писателя над героем и над изображенным в романе псевдорационалистическим обществом. Однако, хотя Андреев был несомненным утопистом, семантика монтажа в его произведениях была так же, как у Луговского и Белинкова, отчетливо постутопической.