Песнь четвертая

Песнь четвертая

Жил во Флоренции когда-то некий врач[74] —

Прославленный хвастун и всех больных палач.

С чумою у врача большое было сходство:

Тут он обрек детей на раннее сиротство,

А там из-за него оплакал брата брат.

Не перечесть — увы! — безвременных утрат.

 В плеврит он превращал простуды легкий случай,

Мигрень — в безумие и приступы падучей.

Но он из города убрался наконец,

И пригласил его как гостя в свой дворец

Давнишний пациент, случайно пощаженный,—

Аббат, поклонник муз и в зодчество влюбленный.

Вдруг лекарь проявил и знания и жар.

Входил он в тонкости, ну прямо как Мансар[75]:

Нет, недоволен он задуманным фасадом;

К тому же, павильон построил бы он рядом,

 А эту лестницу чуть сдвинул бы назад.

 И каменщика тут зовет к себе аббат.

А так как мне пора закончить сказку эту,

Я расскажу о том, что сделал медик наш:

Он в лавке приобрел линейку, карандаш,

Галена тяжкий труд навек оставил прочим

И, недостойный врач, стал превосходным зодчим.

Отсюда будет вам легко мораль извлечь: —

Коль в этом ваш талант, вам лучше булки печь;

Куда почтеннее подобная работа,

Чем бесполезный труд плохого стихоплета!

Тем, кто умеет печь, иль строить дом, иль шить,

Не обязательно на первом месте быть,

И лишь в поэзии — мы к этому и клоним —

Посредственность всегда бездарности синоним.

Холодный рифмоплет — всегда дурной поэт.

Пеншен иль Буайе — меж них различий нет.

Не станем мы читать Рампаля, Менардьера,

Маньона, дю Суэ, Корбена, Ламорльера[76].

Шут болтовней своей хоть рассмешит подчас,

Холодный же рифмач замучит скукой нас.

Смех Бержерака[77] мне приятней и милее

Мотена[78] ледяной, снотворной ахинеи.

Вы верить не должны тем льстивым похвалам,[79]

Что рой поклонников возносит шумно вам,

Крича; «Какой восторг! Он гений прирожденный!»

Порой случается, что стих произнесенный

Нам нравится на слух, но лишь его прочтем,

Как сотни промахов мы сразу видим в нем.

Я приведу пример: Гомбо у нас хвалили,

А нынче в лавке он лежит под слоем пыли.

Чужие мнения старайтесь собирать

Ведь может даже фат совет разумный дать.

Но если невзначай к вам снидет вдохновенье,

Не торопитесь всем читать свое творенье.

Не нужно подражать нелепому глупцу,

Своих плохих стихов ретивому чтецу,

Который с рвением, на бешенство похожим,

Их декламирует испуганным прохожим;

Чтоб от него спастись, они вбегают в храм,

Но муза дерзкая их не щадит и там.[80]

Я повторяю вновь: прислушивайтесь чутко

К достойным доводам и знанья и рассудка,

А суд невежества пускай вас не страшит.

Бывает, что глупец, приняв ученый вид,

Разносит невпопад прекрасные творенья

За смелость образа и яркость выраженья.

Напрасно стали бы вы отвечать ему:

Все доводы презрев, не внемля ничему,

Он, в самомнении незрячем и кичливом,

Себя ценителем считает прозорливым.

Его советами вам лучше пренебречь,

Иначе ваш корабль даст неизбежно течь.

Ваш критик должен быть разумным, благородным,

Глубоко сведущим, от зависти свободным:

Те промахи тогда он сможет уловить,

Что даже от себя вы попытались скрыть.

Он сразу разрешит смешные заблужденья,

Вернет уверенность, рассеет все сомненья

И разъяснит потом, что творческий порыв,

Душою овладев и разум окрылив,

Оковы правил сняв решительно и смело,

Умеет расширять поэзии пределы.

Но критиков таких у нас почти что нет;

Порою пишет вздор известнейший поэт:

Стихами отличась, он критикует рьяно,

Хоть от Вергилия не отличит Лукана[81].

Хотите ли, чтоб вас вполне одобрил свет?

Я преподать могу вам дружеский совет:

Умея сочетать полезное с приятным.

Пустячных выдумок читатели бегут

И пищи для ума от развлеченья ждут.

Пускай ваш труд хранит печать души прекрасной,

Порочным помыслам и грязи непричастной:

Сурового суда заслуживает тот,

Кто нравственность и честь постыдно предает,

Рисуя нам разврат заманчивым и милым.[82]

Но я не протяну руки ханжам постылым,

Чей неотвязный рой по глупости готов

Любовь совсем изгнать из прозы и стихов,

Чтобы отдать во власть несносной скуке сцену.

Поносят за соблазн Родриго и Химену,

Но грязных помыслов не может вызвать в нас

О заблужденьях чувств возвышенный рассказ![83]

Я осуждаю грех пленительной Дидоны

Хотя меня до слез ее волнуют стоны.

Кто пишет высоко и чисто о любви,

 Не вызывает тот вощения в крови,

Преступных, пагубных желаний в нас не будит.

Так пусть всего милей вам добродетель будет!

Ведь даже если ум и ясен и глубок,

Испорченность души всегда видна меж строк.

Бегите зависти, что сердце злобно гложет

Талантливый поэт завидовать не может

И эту страсть к себе не пустит на порог.

Посредственных умов постыднейший порок,

Противница всего, что в мире даровито,

Она в кругу вельмож злословит ядовито,

Старается, пыхтя, повыше ростом стать

И гения чернит, чтобы с собой сравнять.

Мы этой низостью пятнать себя не будем

И, к почестям стремясь, о чести не забудем.

Вы не должны в стихи зарыться с головой:

Поэт не книжный червь, он — человек живой.

Умея нас пленять в стихах своих талантом,

Умейте в обществе не быть смешным педантом.

Воспитанники муз! Пусть вас к себе влечет

Не золотой телец, а слава и почет.[84]

Когда вы пишете и долго и упорно,

Доходы получать потом вам не зазорно,

Но как противен мне и ненавистен тот,

Кто, к славе охладев, одной наживы ждет!

Камену он служить издателю

И вдохновение корыстью обесславил.

Когда, не зная слов, наш разум крепко спал,

Когда законов он еще не издавал,

Разъединенные, скитаясь по дубравам,

Людские племена считали силу правом,

И безнаказанно, не ведая тревог,

В то время человек убить другого мог.

Но вот пришла, пора, и слово зазвучало,

Законам положив прекрасное начало,

Затерянных в лесах людей соединив,

Построив города среди цветущих нив,

Искусно возведя мосты и укрепленья

И наказанием осилив преступленья.

И этим, говорят, обязан мир стихам!

Должно быть, потому гласят преданья нам,

Что тигры Фракии смирялись и, робея,

Ложились возле ног поющего Орфея,

Что стены Фив росли под мелодичный звон,

Когда наигрывал на лире Амфион.

Да, дивные дела стихам на долю пали!

В стихах оракулы грядущее вещали,

И жрец трепещущий толпе, склоненной в прах,

Суровый Феба суд передавал в стихах.

Героев древних лет Гомер навек прославил

И к дивным подвигам сердца людей направил,

А Гесиод[85] учил возделывать поля,

Чтобы рождала хлеб ленивая земля.

Так голос мудрости звучал в словах поэтов,

И люди слушались ее благих советов,

Что сладкозвучием приковывали слух,

Потом лились в сердца и покоряли дух.

За неусыпную заботливость опеки

Боготворили муз по всей Элладе греки

И храмы стройные в их воздвигали честь,

Дабы на пользу всем могли искусства цвесть.

Но век иной настал, печальный и голодный,

И утерял Парнас свой облик благородный.

Свирепая корысть — пороков грязных мать —

На души и стихи поставила печать,

И речи лживые для выгоды слагала,

И беззастенчиво словами торговала.

Вы презирать должны столь низменную страсть.

Но если золото взяло над вами власть,

Пермесскою волной прельщаться вам не стоит:

На берегах иных свой дом богатство строит.

Певцам и воинам дарует Аполлон

Лишь лавры да подчас бессмертие имен.

Мне станут возражать, что даже музе нужен

И завтрак, и обед, и, между прочим, ужин,

А если натощак поэт перо берет,

Подводит с голоду несчастному живот,

Не мил ему Парнас и дела нет до Граций.

Когда узрел Менад, был сыт и пьян Гораций;

В отличье от Кольте[86], желая съесть обед,

Он не был принужден скорей строчить сонет…

Согласен; но сказать при этом я обязан,

Что нищете такой к нам путь почти заказан.

Чего страшитесь вы, когда у нас поэт

Светилом-королем обласкан и согрет,

Когда властителя вниманье и щедроты

Довольство вносят в дом и гонят прочь заботы?[87]

Пускай питомцы муз ему хвалы поют!

Он вдохновляет их на плодотворный труд.

Пускай, зажженный им, Корнель душой воспрянет

И, силу обретя, Корнелем «Сида» станет![88]

Пускай его черты божественный Расин

Запечатлеет нам во множестве картин!

Пускай слетается рой эпиграмм блестящий!

Пускай эклогами Сегре[89] пленяет чащи!

Пускай о нем одном те песни говорят,

Что так изысканно слагает Бенсерад[90]!

Но кто напишет нам вторую «Энеиду»

И, поспешив на Рейн вслед новому Алкиду,

Так передаст в стихах деяний чудеса,

Чтоб с места сдвинулись и скалы и леса?

Кто нам изобразит, как, в страхе и смятенье,

Батавы стали звать на помощь наводненье?[91]

Кто Маастрихтский бой искусно воспоет,

Где мертвые полки зрел ясный небосвод?

А между тем, пока я венценосца славил,

К горам Альпийским он свой быстрый шаг направил.

Покорствует Сален, и Доль во прах склонен,

Меж рушащихся скал дымится Безансон[92]…

Где смелые мужи, которые хотели

Закрыть потоку путь к его далекой цели?

В испуге трепетном теперь бежит их рать,

Гордясь, что встречи с ним сумели избежать.

Как много взорванных и срытых укреплений!

Как много подвигов, достойных восхвалений!

Поэты, чтоб воспеть как подобает их,

С особым тщанием выковывайте стих!

А я, кто до сих пор был предан лишь сатире,

Не смея подходить к трубе и звонкой лире,

Я тоже буду там, и голос мой и взгляд

На поле доблестном вас воодушевят;

Я вам перескажу Горация советы[93],

Полученные мной в мои младые лета,

И разожгу огонь у каждого в груди,

И лавры покажу, что ждут вас впереди.

Но не посетуйте, коль, рвением пылая

И помощь оказать от всей души желая,

Я строго отделю от золота песок

И буду в критике неумолимо строг:

Придира и брюзга, люблю бранить, не скрою,

Хотя в своих стихах и сам грешу порою!