Метод «включенного наблюдения» и его издержки

Метод «включенного наблюдения» и его издержки

В арсенале антропологов есть исследовательский метод под названием «включенное наблюдение»; этот метод предусматривает участие в жизни и культуре людей, являющихся объектом изучения, с целью получения верного представления об их обычаях и поведении, и одновременно наблюдение за ними со стороны, с позиции объективного исследователя. К сожалению, это только теория. Применение на практике данного метода порой больше напоминает детскую игру, когда вы пытаетесь одновременно шлепать себя по голове и потирать свой живот. Пожалуй, не стоит удивляться тому, что антропологи часто страдают приступами «нарушения аналитического восприятия»; это выражается в неспособности абстрагироваться от происходящего в среде исследования потому, что ученые слишком глубоко внедряются в данную культурную среду. Наиболее известный представитель такой этнографии идеализированного толка, разумеется, Маргарет Мид[3], но была еще и Элизабет Маршалл Томас, автор книги «Безвредные люди», посвященной племени, которое, как оказалось, по статистике убийств опережало Чикаго.

Среди антропологов не затихают жаркие споры по поводу метода «включенного наблюдения» и роли «включенного» наблюдателя. В своей последней книге «Племя любителей скачек» («The racing tribe») эту тенденцию я подвергла осмеянию, языком душеспасительных бесед изобразив проблему как непрерывную борьбу между своими двумя «я»: Участником и Наблюдателем. Я описала злые перепалки, в которые вступали эти два моих внутренних голоса всякий раз, когда назревал конфликт между моими «я» в роли почетного члена «племени» и в качестве беспристрастного ученого. (Если учесть, что диспуты на данную тему обычно ведутся весьма серьезным тоном, мои непочтительные высказывания можно возвести в ранг ереси, поэтому я была немало удивлена и даже почему-то раздражена, когда получила письмо от преподавателя университета, сообщавшего, что он по моей книге «Племя любителей скачек» обучает студентов методу «включенного наблюдения». Вот и получается: вы из кожи вон лезете, пытаясь выглядеть инакомыслящим бунтарем, а ваш труд превращают в учебник.)

Более типичная практика — по крайней мере, сейчас это модная тенденция — хотя бы одну главу книги или докторской диссертации, над которыми вы работаете, посвятить подробному обсуждению — с элементами самобичевания и терзаний — трудностей этического и методологического характера, возникающими в процессе «включенного наблюдения». Несмотря на то что данный метод призван помочь ученому осмыслить культуру того или иного социума с точки зрения ее «коренного жителя», вы, тем не менее, обязаны добрых три страницы объяснять, что из-за вашего подсознательного этноцентризма[4] и целого ряда разных культурных барьеров это сделать фактически невозможно.

Потом следует — это в порядке вещей — поставить под вопрос саму нравственную подоплеку «включенного наблюдения» и, в идеале, выразить серьезные сомнения относительно пригодности современной западной «науки» как средства постижения чего бы то ни было вообще.

Здесь несведущий читатель резонно мог бы подумать, зачем же в таком случае мы продолжаем использовать метод исследования, который если и не аморален, то ненадежен, а возможно, характеризуется и тем, и другим. Я и сама так думала, пока не сообразила, что все эти скорбные перечисления пороков и изъянов метода «включенного наблюдения» — это своего рода заклинание, обрядовая песнь сродни тем, что являются частью очаровательных ритуалов некоторых племен Америки: туземцы, прежде чем отправиться на охоту или срубить дерево, сначала непременно исполняют покаянные куплеты, чтобы умилостивить духов животных, которых они намерены убить, или деревьев, которые они собрались повалить. В менее снисходительной интерпретации ритуал самоуничижения антропологов рассматривается как хитрая попытка отвести от себя критику путем упреждающего признания своих слабостей и недостатков. Так, например, поступает эгоистичный и невнимательный любовник, постоянно твердящий: «Ох, какой же я эгоист, свинья, да и только. Не пойму, как ты еще меня терпишь». Расчет делается на то, что в представлении рядового читателя подобное осознание и открытое признание своих ошибок — это фактически добродетель.

Но, каковы бы ни были мотивы, которыми сознательно или неосознанно руководствуются антропологи, глава, посвященная проблемам «включенного» наблюдателя, всегда оказывается нудной и утомительной для читателя. Поэтому я воздержусь от покаянных речей, несмотря на возможные выгоды, и просто скажу: да, «включенное наблюдение» имеет определенные ограничения, и все же это довольно неудобное сочетание участия и отстраненности — на сегодняшний день лучший метод для исследования различных аспектов человеческой культуры, а значит, нам придется им воспользоваться.

Хорошо, плохо, неудобно

В моем случае проблемы, связанные с элементом участия, в некоторой степени можно исключить, поскольку я исследую аспекты культуры народа, к которому сама принадлежу. Англичан я избрала темой своего исследования вовсе не потому, что наше общество более интересно, чем другие культуры. Просто я чисто по-обывательски питаю отвращение к грязи, дизентерии, смертоносным насекомым, мерзкой пище и примитивным санитарным условиям, характерным для живущих в мазанках «родовых» обществ, которые изучают мои менее брезгливые коллеги.

В суровом мире этнографии мое увиливание от дискомфорта и непонятное для многих желание заниматься исключительно культурами с устроенным бытом расцениваются как слабость, поэтому я с некоторых пор и до недавнего времени, пытаясь хотя бы немного реабилитировать себя в глазах коллег, изучала менее здоровые стороны жизни англичан: проводила исследования в шумных пабах, ночных клубах с сомнительной репутацией, захудалых ломбардах и прочих подобных заведениях. Тем не менее, посвятив несколько лет исследованию примеров агрессии, беспорядка, насилия, преступлений и прочих аномалий, которые, как правило, наблюдаются в самых неподходящих местах в самое неподходящее время, я, похоже, так и не заслужила уважения этнографов, специализирующихся на глиняных хижинах и привыкших к более тяжелым условиям труда.

Таким образом, благополучно провалив вступительный экзамен на испытание полевыми работами, я решила обратить свое внимание на предмет, который по-настоящему меня интересует, а именно на причины хорошего поведения. Эту увлекательнейшую область исследования социологи почему-то почти полностью игнорируют. За исключением некоторых видных ученых[5], социологи в большинстве своем одержимы аномалиями, а не желательными нормами, и всю свою энергию направляют на исследование причин поведения, недопустимого в цивилизованном обществе, а не такого, что достойно поощрения.

Питер Марш, с которым мы вместе возглавляем Исследовательский центр социологических проблем (ИЦСП), как и я, разочарован и обеспокоен тем, что социология держит курс на однобокую ориентацию, поэтому мы решили сосредоточиться на изучении позитивных аспектов социального взаимодействия[6].

Эта новая цель освободила нас от необходимости посещать опасные пабы, и мы стали проводить время в их безопасных аналогах (тем более что последние гораздо легче найти, поскольку в большинстве пивных баров царит атмосфера дружелюбия и благополучия). Вместо того чтобы расспрашивать работающих в магазинах охранников и детективов о ворах и вандалах, мы теперь наблюдали, как делают покупки рядовые законопослушные граждане. В ночные клубы мы стали ходить, чтобы изучать формы флирта, а не смотреть на драки. Заметив, как необычайно приветливы и обходительны в общении друг с другом зрители на ипподромах, я немедленно приступила к выявлению факторов (на этот проект ушло три года), обуславливающих хорошее поведение любителей скачек. Мы также проводили исследования на темы праздников, общения в киберпространстве, летних каникул, смущения, корпоративного гостеприимства, водителей автобусов, рискованных поступков, «Лондонского марафона»[7], секса, общения по мобильным телефонам и взаимосвязи между чаепитием и желанием что-то смастерить своими руками (последнее касается таких животрепещущих для общества вопросов, как «сколько чашек чая должен выпить среднестатистический англичанин, чтобы у него возникло желание сколотить полку?»).

Последние двенадцать лет я примерно в равной степени посвящала свое время изучению проблемных аспектов английского общества и его более привлекательных, позитивных элементов (а также проводила сравнительный анализ показателей различных культур в других частях света) и, пожалуй, могу смело утверждать, что к работе над данной книгой я приступила, имея определенное преимущество — относительно широкое представление о природе общества в целом.

Моя семья и другие лабораторные крысы

Статус «аборигена» несколько облегчает мне исполнение роли участника в задаче участия-наблюдения, но в таком случае на что можно рассчитывать в отношении второй составляющей — наблюдения? Удастся ли мне должным образом абстрагироваться и оценивать родную культуру с позиции объективного ученого?

Этот вопрос беспокоил меня недолго, так как друзья, родные, коллеги, издатели, агенты и многие другие постоянно напоминали мне, что я, в конце концов, более десяти лет скрупулезно анализировала поведение своих земляков — причем с бесстрастностью, указывали они, ученого в белом халате, пинцетом перебирающего клетки в чашке Петри. Родные также добавляли, что мой отец — Робин Фокс, гораздо более выдающийся антрополог, чем я, — готовил меня для этой роли с пеленок. Если большинство детей дни младенчества проводят в коляске или в кроватке, глядя в потолок или на подвешенные игрушки, то меня привязывали в вертикальном положении в индейской люльке[8], которую ставили в удобных для наблюдения местах, так чтобы я могла обозревать весь дом и изучать типичные формы поведения семьи английского ученого.

Отец также был для меня образцом научной беспристрастности. Когда мама сообщила ему, что беременна мной, их первым ребенком, он тут же стал просить разрешение принести в дом маленького шимпанзе и в качестве эксперимента воспитывать нас вместе — чтобы сравнить, как развиваются обезьяна и человек. Мама категорически отвергла его идею и много лет спустя пересказала мне тот случай — как пример эксцентричного и нерадивого отношения отца к своим родительским обязанностям. Я не уловила морали ее рассказа и воскликнула: «А что, прекрасная идея. Наверно, это было бы здорово!» На что мама, уже не в первый раз, заявила: «Ты такая же, как твой чертов папочка». И я опять неверно истолковала ее слова, сочтя их за комплимент.