Сцены народной жизни

Сцены народной жизни

Жизненные рамки

Обаяние Чанъяни, бесконечного источника литературных намеков, не имело себе равных. Ее внешний вид настолько поразил японских послов, которые посвятили ей восхищенные рассказы, что японские императоры решили создать на поросших травой пространствах плоскогорья Нара город, задуманный по образу китайской столицы.

* * *

Чанъянь, самый большой обнесенный стеной город, который когда-нибудь строили люди, был расчерчен и разделен как координатная сетка. Группы строений и сады размежевывали улицы, усаженные деревьями, к северу от которых простиралась резиденция императора.

Для Чанъяни, созданной в правление династии Чжоу, именно эпоха Тан была периодом наилучшего расцвета. Столица могла состязаться с самыми красивыми мечтами поэтов.

Лазури небесной касается пышный дворец,

Златые драконы обвили резные колонны.

Красавица млеет от солнца лучей,

цитра поет под рукой ее белой.

Ветром весенним доносится песнь,

прославляя достойного князя.

Лодка-дракон рассекает волну,

Мчась по озерной воде к берегам чудесным.

Три тысячи красавиц поют во дворце,

Громко звенят колокольцы, гудят барабаны…

Здесь, как и во многих других владениях, танские правители были очень многим обязаны строителям императоров из династии Суй.

Именно император Вэнь-ди, основатель династии Суй, воскресил древнее величие города, исчезнувшего в период Восточная Хань. Он поручил знаменитому архитектору Юй Вэньцаю (555–612), который построил северо-западную ветвь Великого канала, построить чуть юго-восточнее от древней столицы «город великого процветания» (Дасинчжэн). После падения династии Суй правители Тан обосновались в этом городе, но вернули ему историческое название — Чанъянь.

Размеры города достигали 9 км в длину и 8 км в ширину. Восемь врат с северной стороны и еще по три — с остальных сторон были прорублены в стенах, которые возвышались на утрамбованной земле, как это практиковалось уже на протяжении тысячелетий.

Если верить налоговым реестрам, то этот город насчитывал два миллиона жителей, здесь соседствовали представители самых разных национальностей: тюрки, уйгуры, тохары, согдийцы, арабы, персы и индийцы. Два базара — восточный, более изысканный, и западный — имели бесконечные вереницы маленьких специализированных лавочек.

Без сомнения, никогда город не был ни таким богатым, ни таким красивым, как в начале правления Сюань-цзуна. Все земли присылали в столицу свои продукты. В 743 г. был прорыт водоем для разгрузки кораблей. Корабли, нагруженные всеми сокровищами мира, со всех концов империи могли подняться по Великому каналу до самой столицы: с Севера везли покрывала для седел из ярко-красного войлока; с Юга — горькие мандарины, из восточных регионов — ткани из розового шелка с рисунками, а с западных гор — квасцы для самых разных целей. В Чанъяни товар перегружался на очень маленькие корабли, которые были способны плавать по маленьким речкам, что позволяло снабжать и самые отдаленные регионы этой огромной речной сети. Перед тем как подкрепиться и развлечься в одном из многочисленных «домов певичек» квартала Бэйли, гулякам нравилось любоваться экипажами и с любопытством рассматривать живописные костюмы лодочников на реке Янцзыцзян: шапки из бамбука, халаты с рукавами и сандалии из соломы.

Однако Чанъянь, сокровищница династии Тан, должна была исчезнуть вместе с нею. В эпоху Сун, по словам одного из историков того времени, там можно было увидеть только «грязные столбы и заброшенные земли». Раскопки главного дворца Дамингуна, начатые в 1957 г., и нескольких крупных храмов позволяют увидеть призрак чудес былых времен.

Вторая столица империи, Лоян, давала приют более миллиону жителей. Если она и казалась менее могущественной, чем Чанъянь, спесиво воздвигнутый перед лицом варваров, то атмосфера второй столицы была более утонченной и изысканной. Она славилась красотой своих цветов, качеством фруктов. Умения местных ремесленников вызывали общее восхищение: они создавали парчу по многочисленным рисункам, заимствованным из Персии, тонкие ленты из шелка и керамику, гордость танских горшечников. «Рынки Юга» простирались на два квартала, объединяя 120 базаров, бесчисленные улочки, где занимались своим ремеслом мастеровые, а тысячи лавочек продавали все на свете.

Если столицы, как это и должно быть, представляли собой две самые большие драгоценности среди китайских городов, то, помимо них, по всей империи располагались и административные центры, где находились представители государственной власти. Они были построены по строгому геометрическому плану, что символизировало устройство мира. Для китайцев той эпохи это было новшеством, так как на протяжении неспокойных веков, которые отделяли период правления династии Хань от эпохи Тан, процветающие городки, которые были одновременно экономическими и политическими центрами, практически исчезли. Таким образом, Китай представлял собой не что иное, как громадный агломерат экономически независимых обширных пространств.

Между тем воссоединение империи привело к возрождению городов, передовых отрядов власти. Они создавались или восстанавливались в каждом округе с единственным назначением — быть оплотом государственной власти. Японский исследователь Миязаки Ишизада полагает, что эти глубокие изменения, причины которых до сих пор мало изучены, были следствием двух важных фактов: проникновения на китайские земли варварских народов и создания в каждом из Трех Царств III в. военных колоний (туныпянъ), к которым прикрепляли всех бродячих крестьян. Организация подобных колоний в сельскохозяйственных районах провоцировала исчезновение древнего понятия «город» как экономического и административного центра. Затем бурный поток варваров, хлынувший в Северный Китай в период Шести Династий, в свою очередь, стал причиной появления нового типа агломерации: распространение получили гарнизоны с военными и административными функциями, которые ничего не производили. Они были обнесены двойным поясом укреплений, к внешней стене добавлялось кольцо крепостных стен внутри города (захватчики всегда чувствовали необходимость в защите). Так зародился план нового китайского города, обладавшего невысокой стеной для защиты малозначительного местного населения, в центре которого располагался хорошо укрепленный бастион, «запретный город», где жили, защищаясь от бунтов, варвары-завоеватели. Соединение этих двух факторов привело к созданию средневековых китайских городов. Правда, подобая гипотеза развития имеет своих противников в исторической науке.

Стены и двери

На многочисленных фресках Дуньхуана, а также на парадных знаменах, найденных там же, часто можно встретить изображения городов, обнесенных стеной, которые характерны для Китая со времен больших неолитических поселений до наших дней. Потребности в экономическом росте и политическая необходимость, которые обеспечивают разрыв с прошлым, сегодня стремятся полностью стереть этот элемент китайского кругозора, который сохранялся на протяжении тысячелетий. Стены Даду (современный Пекин), столицы династии Юань (1271–1368), найденные в 1969–1970 гг., будут снесены, как только археологи составят их план и изучат их характеристики. Собственно стена, как на рисунке, была построена на спрессованной земле. В ней были прорублены ворота, выложенные кирпичом, и бойницы, пробитые на скорую руку в 1358 г., для того чтобы отбивать крестьянские атаки, угрожавшие городу. В менее бурные эпохи и в спокойных местах простая пристройка для охраны и для наблюдения, построенная из дерева, воздвигалась, как и здесь, над входом.

Как и столицы, главные города префектур и округов защищали одновременно внутренние стены и внешний пояс укреплений. Ограниченное таким образом пространство города было похоже на сетку, состоявшую из множества маленьких квадратов (фан). Каждый из них, город в городе, обладал своими укреплениями и постом наблюдения. По каждой такой ячейке проходили улицы, которым давались простые названия, такие как «задняя улица» или «восточная улица». Именно в зависимости от этих артерий города и этих названий определялись адреса жителей, которые указывали, в какой стороне, например северо-западной или северо-восточной, их следует искать. У каждого маленького «города» внутри большого, как и у наших парижских округов, была собственная администрация и свой глава, ректор (чжэн).

Города, созданные у пересечения дорог или вдоль длинных паломнических маршрутов, развивались по-разному. Они располагались в очевидном беспорядке, в соответствии с законами топографии или требованиями торговли. Некоторые города, которым благоприятствовали географические условия, превращались в настоящие национальные или международные перекрестки. Например, Кантон, хотя и был в десять раз меньше Чанъяни, стал главным портом Южного Китая. Он прославился своими иностранными кварталами: рядом с арабами, персами и индийцами, которых можно было встретить во всем Китае, в этот город стекались также японцы, шаны, кхмеры и сингальцы. Одни переселялись сюда, чтобы вести выгодную торговлю, другие же просто ждали благоприятных ветров, чтобы вернуться домой за новым грузом. Без сомнения, это было незаурядное зрелище, когда по звуку полуденных барабанов и гонгов китайские торговцы и разносчики, собравшиеся со всей империи, устремлялись на огромный рынок. Они взвешивали, рассматривали, торговались до того момента, когда во время захода солнца снова звучал звонкий сигнал, возвещающий о закрытии рынка и кварталов, которые объединяли на ночь жителей и иностранцев, чтобы защитить их от разбойников.

Впрочем, в исключительных случаях, например в некоторые праздники, рынки больших городов оставались открытыми всю ночь: они были битком набиты теми, кто жаждал развлечений и решал свои дела.

Начиная с VIII в. город представлял собой совершенно другой мир, чем окрестные деревни. Путешественник, без сомнения, не знал, чем стоило любоваться больше: пестрыми толпами больших «перекрестков» или величественным порядком административных городов.

* * *

Появившиеся новые отличия городской среды от среды сельской, без сомнения, были не чужды рождению интересного понятия, которое, возможно, впервые появилось в истории человечества именно в эпоху Тан. Речь идет о защите природы. Это кажется несколько парадоксальным, поскольку известно, какие экологические катастрофы произошли как в Китае Нового времени, так и в современном Китае, когда этот принцип был забыт.

Между тем эти заботы в правление династии Тан занимали умы части просвещенной элиты. В этой области огромным влиянием пользовался буддизм, который проповедовал бережное отношение ко всякой жизни, даже когда речь шла о простой инфузории. Ведь каждая живущая частица мира была звеном в бесконечной цепи перерождений. Однако и даосизм исповедовал безусловное уважение к природе: любое человеческое действие могло нарушить биение мира, стать космическим дыханием, которое оживляло и определяло развитие Вселенной. Наконец, конфуцианство также присоединялось к этому значительному движению философской мысли, благодаря своему учению о необходимости почитания предков, их могил, гор и рек, расположение которых было следствием ни с чем не сравнимого труда мудрецов прошлого.

Император Сюань-цзун, утонченный ум, обращал особое внимание на сохранение того, что мы сегодня называем «окружающей средой». Он приказал переиздать обновленную редакцию главы из древних «Записок о ритуале» («Ли цзи»), которая называлась «Юэ лин», что в переводе означало «распорядок лунных месяцев», и была своего рода календарем хорошего землевладельца.

Император выступал не только за устройство водохранилищ и ирригационной системы, что было обычным еще с самого раннего периода истории Китая, но и рекомендовал уважать естественные линии водораздела, чтобы не нарушать бесполезным вмешательством баланс распределения вод. Кроме того, он официально осудил сознательное сжигание лесов, как правило, это был первый этап расчистки целинных земель, и приказал оказывать содействие тем гражданам, кто сажал деревья и кусты. Тем не менее эти меры носили весьма ограниченный характер: строительство домов, основа которых состояла из брусов и балок, массовая выработка древесного угля, который использовался как для отопления, так и для изготовления чернил, неумолимо приводили к значительным вырубкам леса на большей части территории Китая.

Император пытался также прекратить бесполезное убийство животных, которые обитали в рощах и зарослях. Однако запреты на охоту были всего лишь единичными случаями. Если сам принцип, на котором основывались подобные указы, был похвальным, то в глазах населения все эти наставления теряли всякую ценность, как только условия жизни становились более суровыми, а прихоти климата возрождали призрак голода. Только просвещенные умы из привилегированных сословий могли понять жизненную необходимость защиты природы.

* * *

О величии и повседневной жизни Китая династии Тан, которая и в IX в., несмотря на предзнаменования падения, оставалась еще могущественной и уверенной в себе, до нас дошло живое свидетельство. Речь идет о записях японского паломника Эннина, который с 838 г. по 847 г., т. е. на протяжении десяти лет, ездил по Китаю в поисках священных писаний, после чего был изгнан из страны. Кроме религии, интересовавшей его в первую очередь, Эннин описал то удивительное чувство безопасности, которое было присуще любому человеку, путешествующему по огромной территории империи Тан. Каждые два или три километра вдоль имперских дорог стояли межевые столбы, рядом с которыми могли располагаться вооруженные заставы, где нужно было предъявлять свои документы. Естественно, что рядом с заставами бандиты, как правило, не осмеливались нападать. Наконец, его удивило то, что можно было пересекать регионы, опустошенные голодом, не понеся при этом никакого ущерба.

По всей стране были обустроены гостиницы, некоторые были специально приспособлены для приема иностранных послов. Современная топонимика подчеркивает, что вокруг этих «постоялых дворов» (гуань или и), как государственных, так и частных, появились многочисленные торговые городки. Более того, около мостов и застав существовали своеобразные почтовые станции, где путешественник мог найти комнату для отдыха или спальное помещение. В общем, японский путешественник показал, что доля путешественника достаточно легка, что сеть гостиниц отличается хорошим качеством, что, кроме тех мест, где свирепствовали эпидемии, он всегда мог найти у местных жителей подходящее пристанище. Духовное звание Эннина, до того как он был изгнан, и официальное охранное свидетельство могли обеспечить ему и его свите бесплатный транспорт, жилище и питание.

Единственные регионы, которые внушили определенную опаску Эннину, были слабозаселенные, если не пустынные долины и горы Шаньдуна. Это подтверждают археологические данные и ранняя история Китая: окраины таких государств, как Лу и Ци, которые создавались у подножия горного массива Шаньдуна, всегда обращались к морю, остальное пространство ориентировалось на Великую Китайскую равнину. Эннин очень интересовался зрелищем производства древесного угля, которым пользовались по всему Китаю. В связи с этим он обнаружил целый народ каботажников, большинство которых были корейцами, поставлявшими топливо на обезлесившие долины провинции Цзянсу.

После изгнания Эннина борьба с буддизмом, как и с другими религиями, пришедшими из-за рубежа, стала осуществляться с меньшей строгостью. Несмотря на то что Эннина заставили покинуть Китай, японский путешественник нанес прощальные визиты своим друзьям и увез с собой все подарки, которые ему были сделаны. Таким образом, политика государства упорядочивала отношения с религиозными общинами, но не посягала на иностранцев. Без сомнения, никогда, кроме эпохи Тан, космополитизм не был так моден.

* * *

Действительно, Китай оказался связан с Западом пуповиной, которую мы называем Великий шелковый путь: войны, которые вел Ли Шиминь, в первую очередь, имели своей целью защиту этих торговых путей, а не самой империи.

Длинная сухопутная дорога, по которой шли караваны, состояла из нескольких путей, которые пересекались в Бактрии. Путешественники проезжали их за несколько переходов. Некоторые смельчаки, соблазненные приключениями, шли до самого конца пути. Однако большая часть путников довольствовались тем, что раз за разом повторяли один и тот же маршрут, из одного города в другой, сопровождая товары, которые им доставляли другие посредники. На Памире, на дороге у верховьев Окса,[82] было знаменитое место, оно называлась Каменная башня, но до наших дней так точно и не удалось локализовать его местоположение. Именно там бактрийские, согдийские и китайские караваны производили обмен своими товарами.

На самом деле, нельзя говорить, что существовало много дорог, которые соединяли Китай с остальной частью Евразии и Индией.

Один путь, который шел из Кореи и Маньчжурии, пересекал регион, который назывался Бохай, где проживали тунгусы и протомонголы. Его северо-западное ответвление шло вдоль границы пустыни Гоби. Особенно опасным этот путь был между Дуньхуаном и Турфаном, так как именно здесь он углублялся в соленые земли, оставшиеся от древнего озера Лобнор. Об этих местах существовали самые страшные рассказы: например, говорили, что для того, чтобы найти дорогу, нужно идти по скелетам людей и животных, которые умерли на этой дороге, или что суровые природные условия этих мест способствовали появлению зловредных призраков.

Южный путь казался более привлекательным: он следовал по горам Куньлуня. Китайцы очень плохо знали этот регион, однако благоразумно использовали бактрийских верблюдов, которые умели чуять подземные источники и предчувствовать песчаные бури.

Существовал и еще один путь в Индию и на Запад — старая бирманская дорога, которая, пересекая Сычуань, проходила мимо гор и пучин реки Ирравади. Но в эпоху Тан этот маршрут был закрыт для китайцев, которых останавливало сопротивление народов Юннани, а позднее появление на этих территориях в VIII в. государства Нань Чжао, которое было сторонником тибетцев. Когда же китайские войска смогли, наконец, в 863 г. снова открыть эту дорогу, империя уже пришла к упадку, и эта победа так и осталась безрезультатной.

* * *

Легендарное очарование этих сухопутных путей иногда заставляло забыть о существовании путей морских, на которых, впрочем, китайцы не были хозяевами.

На севере море принадлежало искусным корейским мореходам. Они стали особенно сильны после 660 г., когда Силла объединила под своей властью остальные государства Корейского полуострова. Они плавали вдоль северных берегов Желтого моря и бросали свои якоря в портах Шаньдуна. Этот же путь был и одним из маршрутов японских кораблей: не боясь бурь и кораблекрушений, они до конца IX в. (894) стремились в Китай, для того чтобы обрести лучшие материальные и духовные достижения континентальной цивилизации и засвидетельствовать свое почтение императору династии Тан.

Еще более важной была торговля, которая развернулась в южной части Китайского моря и в Индийском океане. Корабли должны были учитывать сезоны муссонов. Они покидали порт Кантон в конце осени или зимой, а возвращались вместе с летними ветрами. С VII до IX вв. арабские, персидские и китайские суда не прекращали плавать по воле движений Неба. В конце концов, вряд ли в эту эпоху китайцы сами строили достаточно мощные и прочные корабли, которые могли бы выдержать плавание в открытом море. Ловкие имперские торговцы покупали или фрахтовали корабли, построенные не в Китае, — самые лучшие были созданы на Цейлоне. Они насчитывали 200 шагов в длину и могли перевозить 600–700 человек одновременно.

Экзотика

Таким образом, Китай повсюду был вынужден соседствовать с иностранцами — моряки, торговцы и ремесленники сходились в городах-перекрестках. Погребальные статуэтки с юмором изображают огромные носы этих гостей, их лица арийского или семитского типа, разнообразные меховые одежды и костюмы, показывая удаленной от моря части Китая их живописные фигуры.

В итоге двор стал таким же космополитическим, как караван-сарай. В департаменте музыки, процветавшем до мятежа Ань Лугтаня, члены которого выступали в изящном Грушевом саду, на каждые две китайские труппы приходилось восемь иностранных, причем именно последние особенно нравились императору, которого очаровали кружащиеся танцовщики из Центральной Азии, Индии или Кореи.

Одним из излюбленных занятий были новые игры, например поло, вероятно привезенное ко двору в 709 г. тибетским посланником. Тибетцы, в свою очередь, заимствовали эту игру у персов. Император Сюань-цзун выказал настолько большой интерес к этой игре, что организовал матч между китайцами и тибетцами, и все высшее общество последовало его примеру с большим энтузиазмом. В 1956 г. археологи нашли в Сиани, на месте древнего города Чанъянь, камень с выбитой на нем датой — 813 г., который был положен в основание стадиона для игры в поло, популярность которой сохранялась до самого падения династии Мин (1644).

В двух столицах империи часто было модным одеваться так же, как тюрки или восточные персы. Мужчины и женщины, которые никогда не путешествовали без «варварских шапочек», причем к женскому убору на протяжении веков крепилась более или менее длинная и громоздкая вуаль. В VII в. девушки, особенно самые смелые, не стеснялись ездить по городу верхом с непокрытой головой и в мужской одежде по варварской моде. Мужчины вызывающе носили головные уборы из шкуры леопарда и в своей любви к экзотике доходили до того, что жили в палатках, ставя их посреди застроенного домами города. Без сомнения, самым большим оригиналом в этой среде был поэт Бо Цзюйи, который селил своих гостей в двух войлочных палатках небесно-голубого цвета, поставленных в его саду. Этим он хотел показать представителям оседлого народа, насколько эффективной защитой от зимних холодов является юрта степняков. В действительности, Бо Цзюйи только подражал более авторитетным образцам: родной сын императора Тайцзуна, Ли Чэнцянь, жил по тюркским обычаям и отказывался говорить по-китайски. Он носил одеяния ханов и принимал посетителей, сидя под тотемным изображением головы волка.

В кабачках увеселительных кварталов часто можно было встретить изящные силуэты варварских девушек:

Звучат на цитре

«Зеленые павлонии у Врат дракона».

Вино чудесное в нефритовой бутыли.

Слегка касаясь струн, я пью, мой господин, за вас.

Мы пьяны, нет лиц, краснее наших.

У очага, где греется вино,

Красавица смеется нежно,

Как легкий ветерок весной.

Как дуновение весны, она смеется,

Танцуя в одеянии прозрачном.

О господин, пока совсем не опьянели,

Уединитесь ли теперь?

Экзотическое очарование иностранных служанок, общим названием которых было слово ху, т. е. варвар, отличало многочисленные компании подобных веселых вечеринок.

Те женщины, что родились в северных степях, были принесены в жертву политике браков, которая гарантировала постоянство союзов, необходимых для сохранения мирного положения империи. Эта судьба роднит их с китайскими женщинами, выданными замуж за варварских вождей, причем причины этих браков идентичны. Пленницы политических интриг, женщины варварского происхождения никогда не покидали дворца и обычно мало соответствовали вкусу китайцев.

Совсем иначе дело обстояло с красавицами, происходившими из Согдианы. Их индоарийское, а точнее иранское, происхождение волновало сердца китайцев своими светлыми глазами, цвет которых сравнивали с нефритом, и рыжиной вьющихся волос. В Китае можно было встретить и молодых людей того же происхождения; и мужчины и женщины проявляли себя как искусные акробаты, танцоры и музыканты.

* * *

Тем не менее варваризация китайского двора в VII–VIII вв. в определенной степени может быть сравнима с вестернизацией начала XX в.: китайцев больше прельщала форма, чем реальное содержание заимствуемых вещей. Иностранцы были забавными, но они всегда оставались второстепенными существами, которых можно покорить своей воле. Главным образом, они представляли собой источник дохода. Даже традиционный обмен «данью» и подарками между периферийными народами и китайским двором представлял собой и материальное выражение дипломатической игры, и завуалированную форму торговли. Иностранцы иногда подвергались притеснениям, которые имели тяжелые последствия. Например, по указу 714 г. им запрещалось вывозить из Китая шелк, парчу, жемчуг, вышивки, золото, железо, — одним словом, все, что могло сделать рентабельным и окупить высокие издержки путешествий в далекие земли Аравии и даже Африки, где мусульмане искали черных рабов, которых китайцы ценили за их выносливость. В VIII в. правительство основало в Кантоне должность уполномоченного по торговым флотам, в обязанности которого входило обеспечение купли и продажи иностранных товаров. Впрочем, эта мера приносила намного больше дохода государству, чем иностранным торговцам, которые иногда были вынуждены отдавать до трети своего груза, на который налагался арест сотрудниками китайской таможни. Иногда «сделки с Небом» были возможны, но никто и никогда не мог быть стопроцентно застрахован от подобных проблем.

Более того, можно вспомнить о том, что закон строго следил за тем, чтобы контакты с внешним миром оставались только торговыми или официальными. Так, например, иностранец, женившийся на китаянке, никогда не мог покинуть Китай вместе со своей женой. Возможно, что именно с правления династии Тан, особенно после восстания Ань Лушаня, помимо провинциальных особенностей, которые носили больше сентиментальный, чем политический характер, в Китае повсюду начала проявляться глубокая преданность своей родине. Это кажется менее очевидным, если смотреть на образованные слои страны, ведь только эти люди умели писать, но зато сильно проявлялось в пограничных регионах, где китайцы и варвары часто перемешивались против своей воли.

Юань Чжэнь (779—831), близкий друг Бо Цзюйи, описывал драму китайских жителей Дуньхуаня, который оказался захвачен тибетцами: «Вот уже около шестидесяти лет, как они лишены каких бы то ни было новостей, а заключенные когда-то договоры действительны только потому, что [тибетцы] становятся более кровожадными. Глаза этих людей смотрят сквозь солнце, которое встает на востоке, чтобы увидеть тучи [страны] Яо. Утром Дня Года они расчесывают своих лошадей на ханьский манер [единственный день в году, когда захватчики разрешают это]. Тот, кто мысленно верен Китаю, — это старики или больные или тот, чьи кости уже в земле. Они учат своих детей и внуков языку своей бывшей родины, рассказывают им о городах и крепостях, описывая их блеск [в прошлые времена]».

Верный Китаю Дуньхуань восстал против тибетцев в 848 г. и вновь вошел в состав империи в 851 г. Оазис, в котором многочисленные солдаты, пришедшие из Центрального Китая, продолжили свой род, блистал, как островок цивилизации Хань в варварских землях, чудесный цветок политики военных колоний, затерянный на длинных караванных путях. Именно он стал свидетелем зарождения в эпоху Тан подлинного национального китайского чувства, появившегося, возможно, от избытка экзотики.

Разнообразие религий

Можно сказать, что во всех сферах жизни Китай эпохи Тан был похож на огонь, от которого разлетаются мириады искр. Однако эти искры идей либо падали и угасали в глубоких водах китайской цивилизации, либо сливались с теми понятиями, которые были унаследованы от первых веков человечества.

Одним из самых любопытных явлений, без сомнения, было разнообразие индоевропейских религий, которые были изгнаны из тех земель, откуда они вели свое происхождение, или, напротив, одержали там победу. Так или иначе, эти религии приходили в Китай, ища приюта или подтверждая свое влияние.

Несториане пришли из Согдианы и в 628 г. получили разрешение построить свою церковь. Китайцы высоко ценили талант, с которым адепты этой религии переводили буддийские тексты. Впрочем, несториане переписали по-китайски и около тридцати произведений, свидетельствовавших об их собственной вере. Одним из этих произведений была «Хвала Святой Троице», которая была найдена Полем Пеллио в Дуньхуане вместе с другими манускриптами. Они воздвигли знаменитую стелу в Сианьфу, на которой был выбит текст на китайском и древнесирийском языках, который, после опубликования его Атанасиусом Кирхером[83] в XVII в., потряс всю интеллектуальную Европу.

Маздакиты[84] предпочитали селиться в Ганьсу. Довольно быстро их стало так много, что в столице империи существовал как минимум один их храм (в текстах указано, что он был восстановлен в 631 г.) и специальный департамент «Сабао», который был создан при дворе; чтобы отстаивать их интересы.

Манихеи пришли в Китай в поисках защиты от гонений со стороны ислама. Появившись здесь в конце VII в., свою доктрину при дворе они представили в 694 г. Сто лет спустя манихеи стали достаточно влиятельными, чтобы обратить в свою веру уйгуров и сделать Турфан своим религиозным центром.

Наконец, мусульмане, победители битвы при реке Талас (751), осознавая невозможность дальнейшего распространения своих завоеваний, также прислали своих миссионеров. Они укоренились на западе Китая, обратив его в свою веру, и подобное положение сохранялось вплоть до XX в.

Различные формы пагод

С конца IV в. до периода наивысшего расцвета эпохи Тан эволюция ступ-ковчегов прошла все стадии развития — от простых маленьких павильонов одинаковой высоты до многоэтажной башни. Внутренние драмы и иноземные вторжения, которые потрясали Китай, уничтожили большую часть великой буддийской архитектуры, которую удалось сохранить в Японии. В Китае можно встретить лишь несколько зданий из камня или кирпича, таких как, например, две знаменитые пагоды в Чанъяни — последние свидетели пышной столицы династии Тан, от которой уже в правление династии Сун остались только поросшие кустарником руины.

Такое религиозное и интеллектуальное разнообразие царило не только при дворе, но и по всей стране. Конечно, кажется, что можно связать каждый образ мысли с особой социальной группой: конфуцианство — с интеллектуальной элитой, даосизм — со знатью, буддизм — с народными массами, а различные религии, пришедшие из Персии, — с теми или иными географическими и этническими меньшинствами. Реальность же более запутана. По воле лет или обстоятельств идеологи различных религий жили бок о бок, объединялись или, наоборот, боролись друг с другом внутри одних и тех же социальных групп или даже в сердцах одних и тех же людей.

Более того, китайцы никогда не оставались безразличными к этим открытиям и сами делали попытки узнать чтото новое. Знаменитый монах Сюань Цзан (602–664) неутомимо ходил по дорогам Индии с 629 до 645 г., чтобы привезти в империю буддийские священные писания и свидетельства. В свою очередь, Ли Шиминь оказал ему торжественный прием и сделал его самым уважаемым буддийским священником своего времени. Остаток своей жизни Сюань Цзан провел за переводом 1338 глав из 64 текстов, которые он даровал китайскому буддизму. Кроме этого, он составил «Записки о странах Запада» («Си юй цзи»), почтительный рассказ о путешествии, который был спародирован в XVI в. многотомным романом, юмор которого понятен и сегодня.

Спустя некоторое время монах Ицзин (635–713) в свою очередь отправился в путешествие. Он провел десять лет в Наланде, самом большом буддийском университете Индии, чтобы изучить монастырские правила, ортодоксальные дисциплинарные практики, т. е. все то, что составляло рамки доктрины. Он вернулся в 695 г., привезя с собой 400 манускриптов.

Подобное стремление к новшествам, основанное на любопытстве, обогащало Китай не только документами.

Благодаря своей «буддизации» империя испытала индийское влияние. Так, в 684 г. императрица Ухоу ввела при дворе индийский календарь. Это простое событие, о котором упоминают, как об абстрактном феномене, на самом деле могло сильно изменить повседневную жизнь китайцев. Привыкшие считать дни пятерками, по количеству сторон света, или десятками, т. е. удвоенными пятерками, китайцы, если бы реформа продолжалась дольше, были бы вынуждены перестроить свою жизнь в соответствии с семидневной неделей.

В 721 г. Исин (683–727) привез из Индии новые способы ведения счета. Постепенно между двумя культурами завязались связи, существовавшие до путешествия священника У Куна в 751 г. Однако позднее Китай династии Тан, осознавая свой упадок, был слишком занят своими внутренними проблемами, чтобы интересоваться различными народами, которые его окружали.

* * *

Тем не менее существовало чувство, которое, несмотря на бурный VIII в., должно было сохраняться всегда. Речь идет о религиозном усердии.

Без сомнения, даже полагаясь на опыт Японии, где буддизм махаяны существует в самых разных формах, обновившись в сердцах и умах верующих, сегодня трудно себе представить удивительное и повсеместное присутствие буддизма в Китае династии Тан. Паломничества, процессии, праздники, становившиеся нерабочими днями, — все это задавало ритм течению дней. Эннин писал, что только в Чанъяни он насчитал около 300 буддийских храмов, огромное число монастырей и 33 маленьких святилища. Во всех городах Китая, большей или меньшей значимости, количество монахов и монахинь исчислялось сотнями, если не тысячами.

При дворе, в самом императорском городе, всегда жили две группы по семь монахов, постоянно молившиеся, чтобы предотвратить дурные воздействия, которые могли повредить исполнению обязанностей мудрой администрации. Также существовала группа придворных священников (нэй гун фэн), приписанных к дворцу, которых назначал и смещал по своему желанию сам император. В общем, монахи и монастыри столицы постоянно находились около императора, который никогда не пренебрегал возможностью прибегнуть к их молитвам или попросить у них провести благодарственные моления в случае любых благоприятных событий.

Подобная набожность была свойственна и сельской местности: даже в самых отдаленных деревнях существовала маленькая монастырская община, в которой жил десяток монахов. Народ тщательно отмечал многочисленные праздники. Каждый сам мог свободно организовать «малый праздник», подобный тому, который отмечали в честь дня рождения императора. Эннин несколько раз описывает эти живописные вегетарианские пиршества, которым предшествовала, а иногда и сопровождала их, более или менее длинная религиозная служба. Также в каждом городе существовали и собственные культы, в честь которых церемонии проходили с особой торжественностью.

В Янчжоу, например, на улицах устраивали иллюминацию и читали молитвы в честь прихода весны, а в четырнадцатый день седьмого месяца торжественно отмечали единственный день, когда души умерших возвращались в мир живых. Этот праздник, который также сопровождался иллюминациями, очень почитался и в Японии, где огни свеч горели с самого начала и до конца праздников Бон (праздник фонарей), чтобы указывать невидимую дорогу мертвых.

Одной из самых популярных церемоний в Чанъяни был праздник в честь Зуба Будды. Четыре городских монастыря утверждали, что владеют одним из зубов Будды: один происходил из Хотана, второй — из Тибета, третий — из Индии, а четвертый — с Неба. Торжественная служба совершалась между восьмым и пятнадцатым днем третьей луны (т. е. в марте).

Эннин так описывает ход событий этого празднества: «…Различные монастыри принимают в нем участие, каждый приготавливает хорошие подношения. Все виды лекарств и пищи, редкие фрукты и цветы, многочисленные сорта фимиама тщательно готовят и подносят Зубу Будды. Эти бесчисленные дары разбросаны в галерее вокруг одноэтажного здания подарков. Зуб Будды… также находится в одноэтажном здании. Все высшие священники города присутствуют в этом здании, поклоняясь ему и произнося молитвы. Весь город приходит с почтением и подарками. Один человек принес сто мер неклейкого риса и двадцать мер проса, другой дал множество печений, третий — без ограничений выделил денег на различные нужды по организации ужина. Еще один напек множество маленьких пирожков, а кто-то поднес сумму, способную оплатить торжественный ужин высшего священства и прославленных монахов из различных монастырей. Также каждый приносит обеты и раздает милостыню, прославляя праздник Зуба Будды. Люди бросают деньги, которые, как дождь, осыпают здание Зуба Будды».

Кроме легенд, чудес и культов, Эннин описывает диковины, обнаруженные в монастырях. Они свидетельствуют о необыкновенном процветании этих монастырей, например их пороги и ступени из ляпис-лазурита, глубокая синева которого составляла славу Лицюаньсы, города, расположенного к западу от Цинчжоу.

Затем японский паломник отправился к монастырю, который назывался Дети. Однажды одному набожному монаху из этого монастыря было видение сверкающего облака, на котором, сидя на зеленом лотосе, играли четверо детей. Позднее на отвесной скале было высечено гигантское изображение сидящего Амиды, по бокам которого находились бодхисаттвы Гуаньинь и Дашичжи. В то время когда туда пришел Эннин, туда же спешила огромная толпа, так как говорили, что там снова случилось чудо.

Однако, без сомнения, самое глубокое чувство Эннин испытал на горе Утай, к северо-востоку от Шаньси. Эта местность выглядела совершенно дикой, что очень хорошо сочеталось с загадочностью, которая окружала культ бодхисаттвы Вэньшу, которому поклонялись в этих местах: гигантская бронзовая фигура изображала его сидящем на льве. Восхождение на «Пять террас», т. е. на пять гор, особенность Утай, оставила в памяти у японского путешественника упоительный запах горных цветов, которыми были покрыты склоны, а также острый аромат дикого лука, который не использовался буддийской кухней из-за его вкуса. Самым поразительным был подъем на вершины, которые, согласно китайской космогонии, соответствовали пяти основным сторонам света (четыре стороны розы ветров и центр): на трех из них были маленькие горные озерца, в которых отражалось небо. Их называли «озера дракона».

Однако вскоре огонь буддизма был грубо погашен, и только некоторые его элементы уцелели в народных культах. После двух веков интенсивной духовной жизни просвещенные умы отказались от убеждений и сомнений этой религии. Закаленные души стали искать утешения в спорах даосизма, а простой народ начал метаться от ужаса к надежде, оказавшись в плену у различных суеверий. Только знание осталось объектом национального поклонения.

Экзамены

Известно, что еще с правления династии Хань личность ученого, увлеченного изучением текстов древности, была окружена единодушным уважением. Для идеалов конфуцианства были особенно характерны деление на категории, систематизация и установление иерархии ценностей. Им же были разработаны нормы, использовавшиеся при наборе чиновников на государственную службу. Начиная с Дун Чжуншу в Китае периодически проводились громадные кампании по приему экзаменов, заключавшихся в проверке знаний, приобретенных экзаменуемыми в процессе изучения классических текстов. Кроме того, было необходимо, чтобы проведение подобных экзаменов позволяли существующие политические обстоятельства. Так, например, оба императора из династии Суй способствовали введению этой системы.

Император Вэнь-ди созвал специальную комиссию, задачей которой было пересмотреть классические тексты древности. Также он открыл новые конфуцианские школы и основал имперский университет (Гоцзысюэ), который исчез во время бурного периода, последовавшего за падением династии Хань. Однако новый университет, задуманный как противопоставление первоначальной идеологии административного механизма, предназначался только для детей знати. Если остановиться на проблеме занятия должности и если рассматривать карьерные возможности, действительно предлагаемые каждому человеку, то предвзятое мнение об этой системе кажется обоснованным. Нужно принять во внимание, что Дун Чжуншу рекомендовал комплектование чиновников представителями широких слоев населения, позднее это было взято на вооружение династией Северная Вэй. В итоге изменения системы означали крах изначальных идей равенства, принцип которого стремилась восстановить династия Тан.

Первая задача экзаменов состояла отнюдь не в том, чтобы обеспечить автоматическое попадание человека в колею административной карьеры. Она заключалась в том, чтобы сформировать просвещенного человека, одаренного моральными чувствами и энергичного во всех ситуациях, на всех уровнях. Программа покоилась на глубоком знании классических текстов, комментариев, которые были написаны к ним или которые к ним можно было бы сделать, а также на способности использовать их для решения проблем современности.

Такое образование, основанное на изучении и критике текстов, требовало искусного владения письменной речью, которая должна была быть безупречной и лаконичной, что привело в упадок древнее ораторское искусство. Кроме того, требовалось разумное использование цитат и правильная пунктуация, которой не было практически ни в одном тексте. Наконец, обязательным было владение искусством каллиграфии.

Все эти требования влекли за собой необходимость долгой и дорогой подготовки, которую могли себе позволить только высшие слои общества, хотя нередкими были случаи, когда деревни вскладчину отправляли в уездную или провинциальную школу самых одаренных своих отпрысков.

* * *

Первые экзамены, позволявшие занимать официальные должности, прошли в столице в 587 г., в правление императора Вэнь-ди из династии Суй. Впоследствии на всем протяжении периода Тан эта система продолжала развиваться. Она включала в себя занятия и испытания, основанные на проверке приобретенных знаний.

Кандидаты простого происхождения начинали с того, что обучались дома, сами или под надзором местного учителя, который часто был религиозным служителем. Затем они являлись на уездные или провинциальные экзамены, которые либо позволяли им занять какой-нибудь низший пост, либо постепенно подняться до лучших школ империи, где они присоединялись к сыновьям самых знатных родителей.

На вершине школьной иерархии Китая находились два императорских университета, расположенные соответственно в двух столицах империи, Чанъяни и Лояне. Оба этих учебных заведения к концу VIII в. состояли из четырех отделений, на которые ученики делились в соответствии со званием их родителей. Высшие три отделения предназначались для детей знати и высшего чиновничества: это было отделение «детей государства» (го цзы сюэ), высшее отделение (тай сюэ) и созданное в 790 г. отделение «распространения литературы» (гуан вэнь гуань). Однако последнее отделение — «четырех врат» (сы мэнь гуань) — было открыто с 733 г. для учащихся более низкого происхождения, после того как они прошли испытания «просвещенного мужа» (цзинь или). Более того, некоторое смешение социальных слоев проявлялось на технических отделениях, предназначенных для изучения права (люй сюэ), делопроизводства (шу сюэ) и математики (суань сюэ). Результатом обучения на этих отделениях была менее престижная в социальном плане должность, чем та, которую предоставляло полученное образование общего характера.

Помимо университета, в Китае можно выделить еще два учебных заведения: «развития литературы» (хэн вэнъ гуань) и «возвеличивания литературы» (чун вэнь гуань). В них попадали учащиеся, принадлежащие к высшим слоям общества, члены императорской семьи и дети высшего чиновничества.

Каждый из университетов объединял около двадцати кафедр. Вокруг штатного преподавателя, которому помогали два ассистента, собиралось, в зависимости от эпохи, от 500 до 1000 студентов. Отношения между преподавателем и учениками оставались такими же, как и в прошлые времена, когда ученики ходатайствовали о чести слушать лекции мудрецов. Соискатель, принося корзину, в которой лежали рулоны шелка, фляги с вином и сухое мясо, почтительно представлялся учителю и задавал ему ритуальный вопрос: «Как все те, кто стремился к образованию, могу я надеяться, что встретил своего учителя?» Допущенные преподавателем ученики должны были повиноваться строгой дисциплине, которая жестоко наказывала невнимательность и небрежность.

Программа учебных занятий состояла из толкований классических текстов, делившихся на три категории: «Записки о ритуале» («Ли цзи»), например, входили в список «великих классических текстов»; «Канон песен» («Ши цзин») — в список «средних классических текстов»; а «Канон истории» («Шу цзин») — в список «малых классических текстов». Занятия, к которым учащийся приступал в возрасте от 13 до 18 лет, не могли длиться дольше чем девять лет, каким бы ни было сочетание выбранных предметов или их сложность.

Наряду с этими университетами, которые занимались исключительно изучением конфуцианских текстов, император Сюань-цзун основал в 741 г. школу даосизма (Чжунсюаньсюэ). Она объединяла около сотни учащихся, которые должны были изучать, помимо произведений таких знаменитых даоистов, как Лао-цзы, Чжуан-цзы и Ле-цзы, еще и теорию и практику медицины, т. е. общую медицину, иглоукалывание, умение делать разные массажи и изгонять злых духов (это показывает, что сознание того времени не отделяет науку от магии).