[19]

Представление о теоретике как о чистом воплощении морально-автономного существования предшествовало в ранних работах Гуссерля представление об истине как о высшей ценности. Уже в «Логических исследованиях» речь, по сути дела, шла об истине-святыне.

Но даже понятие святыни, заимствованное из словаря религии и еще связанное с богослужебными мотивами, не передает бескорыстия и возвышенности, которые Гуссерль предполагал в теоретическом познании. Как это ни парадоксально, но феноменология позволяет трактовать святость святыни в качестве замутненной, сниженной (а в этом смысле как бы секуляризованной) безусловности истины. Последняя не терпит никакого «ради чего», никаких соображений о воздаянии и награде, о выгоде и богоугодности.

Соответственно и самоотвержение, предполагаемое «чистой теоретической установкой», возвышается над всеми видами аскетизма, над борьбой склонности и долга, которую индивид ведет в состоянии внутренней раздвоенности. Здесь же, подчеркивает Гуссерль, «уже нет и речи о каком-либо «отрыве» теоретической жизни от практической, о расщеплении конкретной жизни теоретика на две параллельные жизненные деятельности…» (Husserliana. Bd. VI. S. 329). «Чистая теоретическая установка» скорее является страстью, безраздельно господствующей над всеми иными побуждениями индивида.