Германия против мира

Германия против мира

Феномен массовой поддержки гитлеровского режима многократно обсуждался в литературе, особенно остро – в связи с ответственностью немцев за истребление евреев. Немецкое государство выплачивает компенсации, ее лидеры – как консерватор Аденауэр, проживший годы нацизма в Германии, так и социал-демократ Вилли Брандт, который боролся против нацистов в эмиграции, – от имени Германии просили прощения у евреев у Стены Плача в Иерусалиме.

В объяснениях феномена нацизма поначалу господствовала ссылка на такую якобы характерную черту немцев, как авторитарная личность. Исходя из этого, анализировали ситуацию в Германии Фромм, Адорно и другие.[520] Позже преобладает анализ немецкого тоталитаризма как культурного явления.[521] В этом же направлении анализирует особенности немецкой культуры средствами теории «культурных универсалий» Анна Вежбицкая.

В конечном счете, в массовой литературе перевесила концепция «тонкой патины цивилизации», по выражению современного историка Ганса Моммзена, согласно которой зверя можно найти, если слегка поскрести рядового человека каждой национальной культуры. До этого были близкие рассуждения Анны Арендт относительно «банальности зла», изложенные в ее отчете о процессе Эйхмана в Иерусалиме. Согласно Анне Арендт, носителями зла являются не какие-то особенные палачи, а простые рядовые люди, которые, не задумываясь, делают свою маленькую работу в серой рутине бюрократической будничности. Зло банально – не банальна идеология, которая концентрирует зло в людях и использует его.

Такой компромисс продолжался до 1980-х гг.; в 1980-м вышла книга консервативного немецкого историка Эрнста Нольте, который пытался частично оправдать гитлеровское «окончательное решение еврейского вопроса».

Но время от времени возникают новые дискуссии вокруг неугасимо болезненной проблемы ответственности за фашизм. Новые споры вызывала книга американского историка Дениэля Гольдхагена «Добровольные палачи Гитлера». Гольдхаген на материалах одного полицейского батальона доказывал, что преступления творили не какие-то особенные нацисты и фанатики, а нормальные резервисты, мобилизованные в общем порядке.[522]

Согласно Нольте, фактически после 1938 г. евреи и немцы как сообщества были в состоянии войны – ведь председатель Еврейского агентства Хаим Вейцман после погрома в 1938 г. («хрустальной ночи») призывал к бойкоту немецких товаров, то есть, по Нольте, фактически от имени евреев немцам была объявлена война. Дискуссии среди историков закончились осуждением позиции Нольте, который, в конечном итоге, заново выдвинул подобные концепции после краха СССР.

Стоит подчеркнуть, что проблема заключается не только в Холокосте. С особенной, неслыханной жестокостью нацизм относился к большинству своих соседей. Холокост евреев и истребление цыган в 1943 г. занимают чрезвычайное место, потому что шла речь о массовом убийстве всех, от немощных стариков до маленьких детей, «виновных» лишь в одном, – в принадлежности к определенной нации. Но преступность нацистского режима не исчерпывается этими самыми страшными его действиями. Достаточно вспомнить, что в Германии работало 2,7 млн рабов, набранных из населения прежнего СССР, в частности из украинцев. К ним следовало относиться, как к рабочему скоту. Так же, как к скотине, относились к славянам на оккупированных территориях; в рейхскомиссариате «Украина» не разрешено было никакого образования для местного населения, расстреливали польских детей в генерал-губернаторстве, если разоблачали занятия в подпольных школах. В целом нацизм в Германии был такой пропастью в ее цивилизационном развитии, что его следует считать социально-психологической аномалией типа массовой паранойи. Это не только не снимает ответственности тех, кто эту паранойю поддерживал, но и повышает ее, потому что массовые психозы творятся здоровыми и умными людьми.

Можно ли в свете каких бы ни было ужасающих фактов возобновлять коллективную ответственность, в частности, целых наций? Констатируем разницу в этом вопросе: с либеральной точки зрения, с точки зрения европейских правовых принципов, отвечать может только личность, которая совершила преступление или к нему причастная. С консервативной точки зрения, можно говорить о целостности нации-Gemeinschaft как субъекта исторического действия, а следовательно, и об исторической ответственности народа, но последняя так же неопределенна, как и то деяние, которое приписывается нации как целому.

Наказаны участники полицейских акций или нет, были ли они энтузиастами истязаний и убийств, просто ли боялись репрессий за непослушание, они – каждый лично – являются военными преступниками, и какие-то взаимные прощения или понимание их с бывшими жертвами были бы проявлениями болезненной фантазии.

Иначе обстоит дело с моральной ответственностью человека, принадлежавшего к определенному сообществу и принимавшего ее историю, в которой есть кровавые пятна. Здесь остается преемственность – в первую очередь политическая, поскольку гражданин данной «нации-государства» сегодня свободно и ответственно выбирает свои политические ориентации.

Когда речь идет о таких больших вещах, как историческая судьба нации, в расчет принимаются так называемые культурные архетипы. А в их выборе, возможно, человек не свободен: архетип как раз и является тем бытием, тем культурным а priori, которое не осмысливается – или осмысливается лишь задним числом.

Существуют немало культурных фактов, которые могут быть истолкованы как свидетельства особенного повиновения немцев приказам и предписаниям.[523] Так, Анна Вежбицкая исследовала немецкие надписи-запрещения и показала их командный, императивный характер в сравнении не только с английскими, но и с австрийскими аналогами. В культурологических исследованиях Дарендорфа, Нусса, Везерфорда, Вежбицкой порядок, die Ordnung рассматривается как ключевое понятие немецкой национальной культуры. Однако это не то же, что стандарт авторитарной личности. Уже Фромм рассматривал склонность к Ordnung’у как следствие «страха перед свободой». Вежбицкая подводит к более широкому взгляду: к концепции неосознанного страха (Angst) как источника стремления к порядку.

Насколько убедительна такая онтология зла?

Жертвы концлагеря

Прежде всего, можно указать на более прозаичные мотивы немецкого стремления к порядку, чем мистические страхи. Аккуратность и порядок в германской культуре появляются раньше, чем протестантская этика; можно сослаться уже на материалы германской археологии. Возможно, протестантская этика потому и легла так удобно на немецкий быт, что уже имела исторические предпосылки. Преодоление хаоса немецкая культурная традиция начинала с ячейки порядка – с собственного дома, Heim, понятия которое расширялось до Heimat – родины. Родина, или «родная сторона», рассматривалась как место, где человек вырос и где он мог чувствовать себя в безопасности.[524] «Хуже всего, что может произойти с немцем, – это потеря родины».[525] Родина мыслится здесь как привычный порядок вещей, в котором каждый человек легко находит свое место.

В конечном итоге, у всех народов деление мира на «свой» и «чужой» базируется на представлении о собственном доме как максимально «своем» мире. В немецком варианте, возможно, повторяется варварская военно-демократическая давность, времена, когда немцы колонизовали пространства Центральной Европы и жили как полувоенное общество, способное по любому сигналу привести себя в готовность к действию в общей военной организации. Каждый знает свое место и находит его сам – это и есть модель немецкого Ordnung’а, которая происходит из боевых порядков. И здесь не такое уж большое расстояние до англосаксонского индивидуализма: ведь индивидуальное решение и индивидуальная ответственность лежали в основе также и английского порядка и общественного быта, который всегда был бытом колонизаторов чужих, кельтских островов. Четкость, с которой этот давний морской народ реагирует на катастрофу, проявляя глубоко укоренившуюся способность спокойно спасать сначала более слабых, потом более сильных, менее всего шансов оставляя капитану и руководителям, является проявлением не просто альтруистичной преданности, а прекрасно организованного и упорядоченного индивидуализма. Индивидуализм эсквайров спускается в городскую английскую культуру, но сначала индивидуализм утверждается в быту феодалов – организаторов внутренней колонизации Британских островов, которые добились равновесия с королем и создали парламент на базе давних институтов. Ordnung по-немецки тоже значит не только послушание, но и распределение обязанностей и ответственности; характерно, что немецкое общество грубовато-эгалитарно в сравнении, скажем, с более аристократическим австро-немецьким. Завоевание новых земель было превращением их в Heimat и насаждением Ordnung’а. Напомним, что в немецком феодализме всегда были четко распределены права и взаимные обязанности феодала, его суверена и его подчиненных.

Слово Angst означает «страх», но не четко определенный страх перед чем-то конкретным (нем. Furcht), а безадресный страх как чувство вообще. Начальное латинское (литературное!) angustia означало «горе», «расстройство» – то есть депрессию. В современном понимании «неосознанного страха» это слово начал употреблять Мартин Лютер, который сыграл огромную роль в становлении современного литературного немецкого языка.[526] Можно было бы говорить о «революции страха», осуществленной Лютером, как у нас говорят, о «революции смеха» Петра Первого (А. М. Панченко). И, что существенно, это дает возможность по-новому рассматривать фаустовскую проблему.

И все же несознательный страх, безадресная тревога Angst – чисто немецкая культурная, литературная, языковая особенность. И не исключено, что здесь мы имеем остатки трагического и «некрофильского» мировоззрения, свойственного германской мифологии.

Ведь Фауст у Гете спасается от дьявола и побеждает его не порядком-Ordnung’ом, а безграничной и бесконечной силой личности! Оптимистичный прогрессизм Гете побеждает дьявола как двойника и человеческую тень, как вечную угрозу нормальному жизнеутверждению и как страдания-Angst. Это – полумистический порыв. Немецкая мистика вообще предстает как средство борьбы с дьяволом через сожительство с ним, это христианская тень дьявола, который выражает лютеровское беспокойство духа. Демонизация беспокойства – способ преодолеть метафизический Страх – чернильница, брошенная Лютером в угол его кельи, где он увидел сатану. И нет потребности в каких-то очень сложных и впечатляющих аналогиях: ведь Шопенгауэр – это тень Гете, его Мефистофель, а то, как из Шопенгауэра вырастает пессимистическая и трагическая культура немецкого индивидуализма от Вагнера до Ницше, нет потребности расписывать в деталях. Такие культурологические построения прекрасно согласовываются с наблюдениями о демонизации еврея, который приобретает черты Мефистофеля и на деле выступает как двойник и дополнение немецкой сущности.

Подобные конструкции можно подтвердить материалами истории культуры, но они недостаточно убедительно обосновывают конкретные исторические ответы. Ведь упомянутый Дениэль Гольдхаген свою концепцию особенного немецкого антисемитизма, якобы в отличие от других антисемитизмов – уничтожающего, легко – и абсолютно неубедительно – аргументирует многочисленными ссылками на немецкие и австрийские радикальные антисемитские книжки и организации. И что с того? В Германии век ассимиляции евреев – XIX век – не знал массовых агрессивно антисемитских движений с погромами, кровавыми наветами и тому подобным, а в России это было. И в империи кайзера, и в Австро-Венгрии положение евреев было более защищено, чем во Франции. Да и дело не только в антисемитизме – объяснения требует вообще факт достаточно массовой поддержки безгранично жестокого режима.

В конечном итоге, была ли такая поддержка? С того времени, когда на выборах в 1932 г. наци получили свою треть голосов, никаким результатам «волеизъявления» верить нельзя, а социологических опросов, естественно, нацистская Германия не знала. Анализ социального состава и массового поведения полицейских батальонов не может быть заменой хорошей социологической выборки – мы не знаем точно, как формировались эти части и была ли возможность свободно их покинуть. Относительно отсутствия массовых протестов, то нужно быть очень заангажированным, чтобы ожидать при условиях тоталитарного режима любых демонстраций неповиновения. Ссылка Гольдхагена на «массовое движение» протеста против ликвидации психически больных немцев просто несерьезна: речь шла об отказах от участия в «эвтаназии» части порядочных врачей, и «массовое движение» это не имело выразительно политически оппозиционного характера и не выходило за пределы больниц.

Реальность заключалась в том, что либеральная часть немецкого политикума была разгромлена, интеллигентная элита нации или находилась в эмиграции, или была под жестким контролем, радикальная антифашистская левая оппозиция была физически истреблена или сидела в лагерях. Для того чтобы парализовать волю нации к сопротивлению, достаточно было – при хорошо поставленном репрессивном аппарате – по одному активному доносчику на сотню граждан. А общее настроение энтузиазма может создать и треть народа, если она хорошо организована и пользуется полной поддержкой тоталитарного государства.

Можно говорить об активной поддержке гитлеровского режима большой частью средних слоев, охваченных национальным энтузиазмом и слепо преданных харизматичному лидеру, и военно-бюрократических кругов, которые были лишены бездумного энтузиазма и относились к наци и их фюреру скорее иронически, но действовали как право-консервативные союзники нацизма. В условиях войны и ее кануна эти круги представляла армия. Финансовая и промышленная элита Германии скорее разделяла настроения осторожного союзника нацистов, свойственные высшему генералитету и офицерству, – но, нужно сказать, в силу своего «профессионального» собственнического эгоизма максимально пользовалась возможностями, которые им предоставляли победы нацистского государства, не останавливаясь перед участием в военных преступлениях.

Обувь убитых в Освенциме

Позиция армии заслуживает наибольшего внимания.

В первую очередь можно утверждать, что немецкая армия во Второй мировой войне проявила высокие профессиональные качества. Это стоит еще и еще раз подчеркнуть потому, что противники всячески пытались ее профессиональный уровень приуменьшить, руководствуясь благородными мотивами подъема собственного боевого духа. О немецкой армии говорили, что она является бездумным механизмом, основанным на слепом повиновении, что она душит инициативу подчиненных штабным педантизмом, что в ней господствует сословная исключительность прусской военщины с ее палочной дисциплиной. Невзирая на очевидные факты, отрицалось даже то обстоятельство, что немецкая армия вопреки естественному консерватизму своей аристократической элиты сумела лучше всего использовать возможности новейшей техники и показывала образцы высокой организации операций в сложной маневренной войне. Не приходится говорить о том, что агрессивность вермахта отождествлялась с нацизмом и армия рассматривалась как сила сугубо нацистская.

В первую очередь вермахт не был системой, которая основывалась на бездумном послушании. Вполне правильно отмечал фон Манштейн, что характерной чертой вермахта была «самостоятельность, которая в такой мере не предоставлялась командирам ни одной другой армии».[527] Профессиональная автократичная иерархия строилась так, чтобы как можно эффективнее обеспечить ответственность каждого за свой круг обязанностей и чтобы начальник не вмешивался в детали выполнения приказов своими подчиненными. Эта установка приобрела и сугубо политический характер, поскольку армия все время боролась за автономию в нацистском государстве, а следовательно, добивалась невмешательства партийной верхушки с Гитлером во главе в оперативную деятельность главного командования. Как складывалась судьба этой борьбы – это другое дело.

В немецкой армии поддерживались высокая культура штабной работы и высокий престиж штабного офицера, что находило проявление в переходах офицеров и генералов из штабной работы на командную и наоборот. С армией политическое руководство считалось как с целым – именно поэтому в армии существовали неформальные авторитеты, к которым Гитлер обращался независимо от их официальной позиции. Прусский элемент был в немецкой армии действительно очень сильным – и, между прочим, именно прусскою традицией была резкая отделенность офицеров от нижних чинов, сухость и официальность поведения относительно подчиненных. Но уже в кайзерской Германии офицерство в массе своей не было прусским. Позиции офицерской элиты сильно менялись в ходе войны. Генерал выкуривал сигаретку с танковым экипажем, и это было демонстрацией солдатского единства. Все больше преобладала идеология фронтовой солидарности (Kameradenschaft) вплоть до появления категории, которую старые офицеры презрительно называли VOMAK – Volksoffizier mit Arbeiterkopf, «народный офицер с головою рабочего». В немецкой армии был надежный и жестокий унтер-офицерский состав, в училищах господствовала «дедовщина», но офицер оставался офицером, военным аристократом; он мог пренебрежительно оскорбить и даже расстрелять, но ему не подобало хамить и рукоприкладствовать.

«Чистка» населения от «коммунистических и еврейских элементов»

Нельзя не отметить и другую сторону дела: командование армии совсем не обязательно было способно преодолеть консервативные предрассудки и уже совсем не было в состоянии на самостоятельные политические решения, особенно такие, которые требовали решительности вплоть до авантюризма. В канун больших событий, во время, когда Гитлер решал, осмелиться ли на ремилитаризацию Рейнской области, армия не поддержала его – министр, генерал Бломберг, посоветовал после провозглашения Францией мобилизации отступить и отвести войска, и Гитлер отвел бы их, если бы не настойчивость дипломатов (фон Нейрата). С того времени Гитлер постоянно сваливал вину на нерешительность вермахта и упрекал «генералов, которые вечно сомневаются».[528] Как говорилось, кризис в связи с Чехословакией в сентябре 1938 г. едва не привел к военному перевороту, но потрясающий дипломатический успех Гитлера окончательно примирил армию с нацистами. Стабильность режима наци и поддержку его со стороны генеральских кругов обеспечила политика уступок нацизму, упрямо осуществлявшаяся европейской политикой. «Мы были все вместе поражены тем, какое невероятное везение сопровождало до сих пор Гитлера при достижении им достаточно прозрачных и скрытых целей без применения оружия, – писал генерал фон Манштейн. – Казалось, что этот человек действует с почти безошибочным инстинктом».[529]

Поддержка Гитлера значительной частью населения была предопределена подобными мотивами. Для среднего немца, который еще помнил времена кайзера, довоенная Германия была лучше, чем республика. Он не чувствовал вину за Первую мировую войну – солдаты первой войны пошли на фронт по мобилизации, так же, как французы или россияне, – и не видел в своей культуре ничего низкого и агрессивного. Поражение и все, что было после нее, толкало его к ощущению национальной солидарности, и этот рядовой немец презирал поляков и россиян и не любил французов и евреев. «Средний немец» конца 1930-х не хотел воевать, но он не хотел и мириться с национальным унижением – благодаря чувству достоинства, присущему бюргеру. Такой средний немец не одобрял «крайностей» нацизма и, возможно, ему были противны наци, но он признавал, что они много получали. К нацистским политзанятиям и нацистской демагогии солдат или офицер с такой ментальностью относился с насмешкой, но воевал он так же старательно и дисциплинированно, как работал.

Именно такая Германия, оппортунистическая и как будто приличная, воевала и массово сформировала дисциплинированного воина. А не нацистская, фанатичная и агрессивная.

Эта рядовая Германия была националистической по крайней мере в одном понимании: она верна традиции и национальным институтам. Для этой Германии много значит присяга. В отношении к присяге четко сказывается разница между либерализмом и консерватизмом: согласно либерально-демократическим принципам, гражданин имеет право на протест против деспотизма вплоть до вооруженного сопротивления власти; согласно неписаной традиции консерваторов верность присяге (то есть верность государству и национальному духу) выше любой критики относительно власти. Ссылка немецких генералов на то, что они давали присягу, говорит только об их антидемократическом самосознании. Нацизм своей бесчеловечностью освобождал немцев от всякой присяги. Но люди демократической традиции и просто люди интеллигентные были приравнены в Германии Гитлера чуть ли не к статусу евреев.

Огромное деструктивное влияние на общество оказывала и нацистская «элита», которой принадлежала бесконтрольная власть. Принадлежала не везде, не в каждой области – наци не контролировали работу промышленности так же, как и оперативную деятельность армии, которая молча признавала политическую власть людей Гитлера, но сама решала свои проблемы. Наци бесконтрольно правили в системе государственной безопасности, контролировали всю духовную жизнь и государственную бюрократию, в частности региональную. Смешно говорить, как это делали сторонники Гольдхагена, о прогитлеровских немецких элитах; интеллектуальной элиты во времена гитлеризма просто не существовало. Она была задушена и разгромлена, нацизм вообще заменил элиты псевдоэлитами. Лидерами нацистов были, как правило, очень молодые люди, выскочки, без хорошего образования, грубые и примитивные выходцы из самых разнообразных слоев населения. Нацизм, как и итальянский фашизм, вырос на идеологии элитаризма и иерархии. Однако в действительности ничего элитарного в ядре нацистской партии не было.

Движение Гитлера и Муссолини ориентировалось на маленького человека, на того же человечка в кургузом пиджачке и широких штанах, украшенного бессмысленными усиками, которого так жалел и так удачно изображал Чарли Чаплин. Фашизм в широком смысле слова предложил маленькому человеку века самый простой путь к возвышению: путь присоединения к величию Нации, принадлежность к которой не требует усилий, потому что дана ему с рождения. Гитлер прекрасно чувствовал эту потребность в возвеличивании маленького человека: он постоянно вынашивал гигантские архитектурные проекты для будущего Берлина и будущей Германии, где огромные размеры сооружений так умышленно контрастировали с ничтожностью человека, но не давили на него, а создавали иллюзию причастности пигмея к чему-то гигантскому.

Партийный съезд наци в Нюрнберге – очередная театральная процедура

Нацизм принес «Новый порядок», но это был все же порядок, Ordnung. Этот порядок основывался на самой простой личностной иерархии и противостоял старому порядку, порядку консервативного авторитаризма, основанному не на личностной, а на твердой социальной, почти сословной структуре взаимозависимости. Личная власть маленьких фюреров над подчиненными – согласно «принципу фюрерства», F?rersprinzip – создавала предпосылки новой социальной мобильности. Базой «Нового порядка» стала иерархия, которая основывалась на примитивной силе, бесправии и произволе. Примитивность его проявлялась в том, что нацизм насилием намеревался разрубить все гордиевы узлы общественного развития, надстроенную властную иерархию над традиционной бюрократической и экономической структурой. Маленький человек не мог проникнуть в мир больших денег, но он мог получить колоссальную власть – а с ней или деньги – или доступ к их эквиваленту в общественном богатстве – через свою нацистскую иерархию, компенсируя ею бессилие в общественных отношениях. Человек в этой системе одинок и лишен опоры, он есть ничто без жестокой системы взаимозависимостей. «Новый порядок» возобновлял глубоко спрятанный страх-Angst и в то же время реставрировал архаичную некрофильскую жестокость.

В среде примитивных людей, от которых требовалась лишь хитрость и невероятная жестокость, утверждалась мифология и мистика старогерманской языческой религии, соединенная удивительным образом с техническими реалиями настоящего. Да, руководители наци верили, что небо – согласно древнегерманской мифологии – каменное, и потому их ракеты «Фау» будут отражаться от него при налетах на Англию. Здесь можно увидеть и некрофильскую природу германского мифа, поставленного на службу технике и радикальному национализму. Но к чему здесь миф и культурные схемы, к чему здесь вообще любая культура! Это была просто напыщенная воинственная безграмотность, противопоставленная элементарной воспитанности, знаниям, интеллигентности, которые были приравнены к «еврейству» и «масонству». Бред, вымышленный или утвержденный рейхсфюрером СС Гиммлером, в прошлом посредственным, жестоким и педантичным школьным учителем, украшал «черный орден» и противопоставлял его именно культуре, какой бы она ни была! Те здоровые крепкие мужчины с пустыми глазами, одетые в хорошо подогнанные мундиры с претензией на европейскую элегантность, – это же не продолжение германского язычества, а просто ничтожества, которые нехватку интеллекта стремились скрыть героическим видом!

Мощный аппарат насилия, созданный нацистами, стал организатором пространства смерти в самом сердце цивилизованной Европы. Ужас заключался не только в том, что наци перестроили систему лагерей для экономного и производительного уничтожения миллионов людей, хотя и эти структуры не могли находиться в информационной «черной дыре» и не отравлять немецкую общественную атмосферу. Может, еще страшнее было втягивание тысяч и тысяч рядовых немцев в кровавые преступления нацизма, в частности, через упомянутые полицейские батальоны. В этих батальонах служило 131 тысяч человек перед войной и 310 тысяч в 1943 г. Солдаты и офицеры полицейских батальонов принимали участие в уничтожении евреев, в карательных операциях, во всех тех садистских жестоких акциях, которые осуществлял режим наци, – и стали военными преступниками. Кое-кому из них постоянный контакт со страданиями смертников пришелся по душе, здесь расцвели настоящие садистские таланты многих незаметных в гражданской жизни людей. А были и такие, которые приспособились к «пространству смерти» с его отсутствием критериев добра и зла, жили в нем так, будто эта жизнь – совсем отдельное, какое-то ненастоящее, нереальное бытие, отделенное от нормального, где бы они не могли и помыслить чего-либо подобного. Совсем как мирные обыватели на службе палачей в джунглях Амазонки или Конго в начале века.

СС – «черные рыцари» Гитлера

Это – не банальность зла, а сознательная банализация зла. Банализация, то есть привыкание эгоистичных натур ко злу, как способ выжить и приспособиться к такому ужасу, который они раньше и представить не могли, а теперь делали словно будничную работу, ужас этот и забывается так же легко, как другая банальность. Мы знаем такие каверны в других цивилизациях, и культурные немцы в этом отношении, к сожалению, не составляли исключения.

Чтобы нация впала в состояние варварства и отупения, погрузилась в пространство смерти, совсем не обязательно, чтобы потеряли человеческое подобие все и даже большинство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.