Заключение. Полнейший мерзавец

Итак, надеюсь, вы уже чувствуете себя хорошо подготовленными и обладаете целым арсеналом возмутительных тактических ходов, которые повергнут в ужас любого человека эпохи Возрождения. Но, как мы уже видели, не все и не всегда так прямолинейно, как кажется. Не существует никакого способа разозлить всех людей в любой ситуации и в любое время: вы должны точно знать, что делаете!

В течение рассматриваемого нами периода подавляющее большинство населения ожидало, что их будут приветствовать, обнажив голову и преклонив колено; подобная цивильность весьма облегчала повседневную жизнь, сводя к минимуму конфронтации. В частности, люди, облеченные властью, хотели видеть в поведении окружающих четкое отражение социальных структур общества. Впрочем, те, кто находился в самом низу общественной иерархии, могли лишь мечтать о подобных жестах уважения, хотя сами они кланялись и снимали шляпы перед каждым. Желая получить хоть немного подобной обходительности, они становились – возможно, к вашему удивлению – одними из самых горячих сторонников жестов уважения.

И верхи, и низы общества в тюдоровской и стюартовской Британии оставались недовольны, сбиты с толку или даже возмущены отказом снять шляпу и поклониться. Тем не менее мы видим, особенно ближе к концу эпохи, и небольшие группы людей, которым очень не нравилось подобное поведение в их адрес. Для квакеров, которые отказывались снимать шляпы и преклонять колени, потому что хотели вести более богоугодный образ жизни, получить подобную любезность было верхом неловкости.

Кроме того, многие считали, что женщина должна держать язык за зубами. Молчаливость и скромность считались женскими добродетелями, а если женщине все же доводилось говорить, то от нее ждали тихого голоса и мягких слов; тем не менее были и люди, которые восхищались женщинами, умевшими одержать верх в уличных перебранках. Длинные и колоритные пассажи в многочисленных судебных протоколах говорят нам о том, как гордились люди, выбрав удачную, язвительную фразу. В общем, можно сделать примерно такой вывод: жертва, получившая в свой адрес фразу вроде «вшивый гнойный дырявый подлец», безусловно, расстраивалась, но вот зеваки получали от этого большое удовольствие. Возможно, были в ту пору и люди, которые наслаждались словесным фехтованием ради самого процесса – это отражают театральные постановки той эпохи, где словесные дуэли были весьма популярны.

Итак, всех людей скопом оскорбить довольно трудно; не менее трудно и делать это все время. Разные модели поведения считались то хорошими, то плохими, то снова хорошими, причем эти сдвиги восприятия были очень частыми. Практически любой мужчина в 1590 году очень разозлится, если назвать его подлецом, но вот пятьюдесятью годами позже или раньше оскорбить этим словом можно было сравнительно немногих. Мы видели и другие слова и фразы, оскорбительность которых «плавала» похожим образом – от «ведьмы» до «пуританина». Собственно, словами здесь дело не ограничивалось. Если вы ходили, постукивая щитом, в 1570 году, то, несмотря на неодобрение гражданских властей, привлекали множество восхищенных взглядов в районе Вест-Смитфилда, особенно от молодых женщин, которые считали вас отважным и мужественным; но вот если попробовать то же самое в 1620-м, то девушки расхохочутся вам в лицо, потому что вы старомодны, грубы и принадлежите к низшему классу. Точно так же и «хромающая» священническая походка много лет считалась совершенно респектабельной и допустимой. Но в двадцатых – пятидесятых годах XVII века мода на подобные манеры среди шумных, самопровозглашенных «набожных» людей превратила ее в источник раздражения практически для всех остальных.

Было и поведение, которое считалось оскорбительным лишь в определенном контексте. Носить одежду противоположного пола на сцене или местных празднествах считалось нормальным и респектабельным (против выступали лишь самые упертые консерваторы), если это были мужчины и мальчики в женской одежде; но вспомните, какое возмущение вызвал юноша, переодевшийся женщиной, чтобы попасть в родильную комнату, и что говорили о женщинах, которые носили «мужские» шляпы на улицах. В танцах-моррис один из мужчин часто переодевался «девой», но если бы этот мужчина стал расхаживать в том же костюме по улице, его бы встретили враждебно, а то и вовсе потащили в суд. Именно переодеванию в неподобающих местах посвящено большинство дошедших до нас судебных дел о трансвестизме. Тайное проникновение на собрание в родильную комнату, видимо, замышлялось как невинная шутка, но оно вызвало возмущение из-за посягательства на искренне соблюдаемую традицию. Если бы молодой парень переоделся женщиной и пришел на какой-нибудь девичник в местной пивной, властям, скорее всего, не пришлось бы вмешиваться; парня бы, конечно, пожурили, но это вряд ли кого-либо шокировало до такой же степени.

Кроме того, именно по контексту оценивалась оскорбительность наготы и телесных функций (и потере контроля над ними). Плевки, пуканье, мочеиспускание и менструации были естественными, неизбежными физическими процессами, с которыми нужно было справляться, соблюдая максимальную чистоту и, желательно, в приватной обстановке. Чем публичнее было ваше действие, тем больше оскорблялись окружающие, но это не единственный критерий. Формальные ситуации вызывали больше отвращения, чем неформальные: плевки, например, были куда менее простительны за обеденным столом, чем в других ситуациях. Играло свою роль и местоположение. Против плевков на улице никто не возражал, но вот если вы плевались, когда шли по длинной галерее какого-нибудь фешенебельного дома, то хозяина это весьма раздражало – если, конечно, вы плевали не в платок. Наконец, нужно было учитывать социальный статус. Подчиненные должны были тщательнейшим образом контролировать свои телесные функции в присутствии хозяев или начальников, но вот в окружении равных себе или нижестоящих можно было вести себя куда свободнее.

Степень оскорбительности часто определялась полом. Те проступки, которые не одобрялись и в «исполнении» мужчин, вызывали взрывы возмущения, когда их повторяли женщины. Мы привыкли видеть этот двойной стандарт в сексуальном поведении, когда мужчин отчасти оправдывают за то, что они ходят к проституткам или заводят любовниц («мальчишки остаются мальчишками»), а вот женщин, уличенных в подобном поведении, громко осуждают. Сами слова уже обозначают разницу. Мужчину, посещающего проститутку, называют «клиентом», словом, обозначающим множество разных типов отношений, но он все равно остается мужчиной. Женщину же определяют через действия. Она проститутка, а не женщина, работающая проституткой. Мужчин, неразборчивых в половых связях, часто хвалят за мужественность и даже ставят в пример, но чтобы найти в исторических хрониках положительное отношение к женской неразборчивости в связях, придется искать очень долго.

Мы много раз встречались с подобным отношением, изучая британское Возрождение, но подобная двойная реакция относится и ко многим другим проступкам, которые мы рассматривали. Избыточное курение и употребление алкоголя, например, были отвратительными привычками, но женщин, предававшихся им, осуждали намного сильнее. Терпимость к мужчинам, которые выблевывали выпитое обратно, пыхтели дымом всем подряд в лицо и шумно возвращались домой, будя всех соседей, не распространялась на женщин, занимавшихся тем же самым. Мужчин в таких случаях обзывают пьяницами и вонючками, но вот на женщин в таких случаях практически обязательно навешивают ярлык шлюх. Мужчина-пьяница может протрезветь и вернуть себе прежнюю респектабельность, а вот женщине-пьянице прежнее общественное положение придется восстанавливать намного дольше.

Правила хороших манер в целом были куда требовательнее к женщинам, чем к мужчинам. Небольшая промашка со стороны мужчины была простительной и даже забавной, но вот женщина, ошибившись, куда больше рисковала общественным неодобрением. Возьмем для примера пускание ветров: мужчина, пукнувший при всех, мог просто посмеяться над собой, показав себя здоровым и энергичным. Шутки о порче воздуха и в элитной, и в плебейской литературе обычно имеют «мужской» тон, и в них участвуют только мужчины. Пердун забавен; он, конечно, озорной, но ничего откровенно плохого в нем нет; он все равно славный малый. А вот шуток о пукающих женщинах намного меньше, и обычно они довольно уклончивы и вместе с тем более коварны и жестоки. Вспомните две шутки о порче воздуха из прошлой главы: откровенный, шумный и веселый «Парламентский пук», в котором участвуют одни мужчины, и неприятный выпад против женщины, которая сваливает свое неприличное поведение на собак. О случаях, когда женщины не могут контролировать свои телесные функции, в литературе практически не пишут; часто это считается «благородным» поведением, вежливым и обходительным отведением взгляда, но за этим благородством прячется двойной стандарт. Над плохим поведением мужчин можно открыто смеяться, потому что оно ни на что не влияет, но вот плохое поведение женщин нужно скрывать, потому что это слишком стыдно для публичных взглядов.

Еще одна тенденция, которую мы заметили в поиске плохого поведения, – как часто люди «правильно» вели себя неправильно, или, если угодно, выбирали подходящую форму проступка. Особенно хорошо это заметно при соблюдении гендерных границ. Для женщин предназначался один набор оскорблений, а для мужчин – совсем другой; одни грубые жесты использовали оба пола без ограничений, другие (например, хлопанье по бедрам) – только мужчины, третьи (подбоченившаяся поза, угрозы пальцем) – только женщины. Драки, как мы увидели, тоже резко делились по половому признаку: по большей части они оставались чисто мужской формой конфликта. Женщины редко дрались друг с дружкой, а если и дрались, то в первую очередь вцеплялись противнице в лицо и волосы. Драки с применением оружия еще сильнее ассоциировались с мужчинами.

Общественное положение тоже влияло на «правильный» выбор неправильного поведения. В 1590 году склонный к конфликтам джентльмен не размахивал кулаками: вместо этого он бросал вызов и встречался со своим визави на восходе солнца, вооруженный не посохом и не мечом и щитом, а рапирой. Существовали верные и неверные способы нарушить общественные правила. Или скорее даже стоит сказать, что существовало несколько слоев правил, и большинство хулиганов были готовы нарушить только один-два из этих слоев. Дуэлянт нарушал закон и оскорблял и Церковь, и общество; лучшим ответом на личное оскорбление и раздражение считались гармония и снисходительность. Дуэлянт был готов отбросить эти соображения, вести себя плохо в глазах окружающих – но лишь до определенного момента.

За весь наш рассматриваемый период мы не нашли ни одного случая участия в дуэли англичанок. Есть несколько рассказов XVIII–XIX веков (некоторые из них – явно апокрифы); за пределами Англии есть, например, потрясающая шведская аристократка Горвель Гилленстиерна, которая вызвала на дуэль мужчину, который женился на ее сестре, а во Франции в конце XVII века Жюли д’Обиньи вела невероятно колоритную жизнь – переодевалась мужчиной, пела в опере и участвовала в дуэлях, – но вот на британских берегах женщины-дуэлянтки оставались персонажами вымышленными. В «Двенадцатой ночи» мы едва не увидели, как обычные гендерные роли поставили с ног на голову, когда слугу графа – девушку, переодетую юношей (ее играл молодой актер-мужчина), – заставляют вызвать на дуэль трусливого сэра Эндрю Эгюйчика. Впрочем, дуэль так и не начинается: ее прерывает вовремя явившийся брат девушки. Даже на сцене и в исполнении мужчины идея участия женщины в дуэли казалась настолько шокирующей, что Шекспир не решился ее воплотить. Фрэнсис Бимон и Джон Флетчер в пьесе «Трагедия девы» (1610) оказались немного смелее: они позволили молодому актеру-мужчине, играющему девушку, переодетую юношей, пропустить удар и получить смертельное ранение. Сцена явно считалась одной из самых популярных во всей пьесе, а гравюра, изображающая волнующий смертельный удар, украшала собой обложку печатной версии.

Настоящий дуэлянт подчинялся не только гендерным ожиданиям, но и настоящему письменному кодексу, в котором тщательно описывались все положенные действия и процедуры: нужно отложить встречу до заранее оговоренного времени, выбрать нужное место, договориться, будет ли это бой до первой крови или же до смерти и будут ли в дуэли участвовать другие люди в формальных ролях («секунданты», джентльмены, которых дуэлянты выбирают в качестве помощников и свидетелей, следящих за исполнением должной процедуры). Практически во всех отношениях дуэлянт был конформистом, хорошо воспитанным джентльменом, подчинявшимся строгим правилам кодекса чести. Его оскорбляли те поступки, которые, как ему объясняли, являются непростительными, и он реагировал так, как предписывало ему общественное положение и пол. Когда деревенская женщина конфликтовала с соседкой, в качестве идеального оружия она выбирала слова и жесты. Именно этого ожидали от персоны ее пола и общественного положения. Да, это были плохие действия, но это были «правильные» плохие действия, на которые закрывали глаза. Существовал готовый словарь для подобных ситуаций, а также несколько хорошо понятных поз и жестов. Она, конечно, могла развить тему, воспользоваться разными сочетаниями обычных слов и сантиментов, даже добавить к этому несколько собственных выпадов, но по большей части она действовала согласно общепринятому шаблону.

Внутри общего «каркаса» оскорблений, обид, отвращения и омерзения можно найти несколько хорошо заметных групп, которые основывали собственные наборы социальных правил на нарушениях правил общества в целом. Мы часто обращались к «Роговой книге простака» Томаса Деккера, исследуя более мутную сторону жизни, уделяя внимание советам, которые он давал о поклонах, наготе, визитах в туалет во время обеда и так далее. Идеальный «простак» получился вполне узнаваемым персонажем, которого презирали многие лондонцы – им приходилось чуть ли не каждый день иметь дело с настоящими людьми, которые вели себя так же. Особенный шарм и язвительность книга получает потому, что показывает, насколько же одинаково вела себя определенная группа невоспитанных мужчин в конкретные моменты. «Простак» – это человек, следующий набору правил. Это вряд ли те же самые правила, которые объясняли им отцы или учителя, но это вполне связный набор поведенческих шаблонов, распространенный среди группы богатых молодых людей, которые считали себя непокорными, храбрыми и не ограниченными социальными нормами.

Особенно хорошо этот кодекс подходил для сыновей джентльменов, которым нечего было делать в сельской местности; их отцы или старшие братья имели титул и непосредственно управляли землями, а для них места, по сути, не оставалось. Собрав свои небольшие наследства, они собрались в Лондоне и сформировали своеобразную субкультуру. Их плохое поведение имело непочтительный тон, за беспечностью они прятали потребность походить на своих товарищей – хотя бы своим неподчинением правилам общества. Особенно большое влияние они уделяли внешности, вкладывая большие деньги в изысканные ткани и модную одежду и нося характерные прически с длинными волосами, сильно отличавшие их от всех окружающих. Они проводили время в хорошо известных местах, в частности в соборе Святого Павла, где собирались большими группами. Они были молоды, крайне обидчивы, и им очень нравилось думать, что они превосходят всех вокруг. Они вставали поздно, часто посещали театры и другие публичные увеселения, много пили, с энтузиазмом осваивали курение и крайне грубо и по-хамски вели себя в гостиницах, тавернах и пивных, где принимали пищу. (Любой, кто захочет вас убедить, что подростковые субкультуры выдумали только во второй половине XX века, к сожалению, ничего не знает об истории.)

«Простаки» («guls») и «щеголи» («gallants») появились в 1580-х годах, получили наибольшую популярность на стыке веков, а затем потихоньку сошли со сцены с приближением Гражданской войны. Такие же «неформальные» субкультуры вроде «лихих парней» 1550–70-х годов или банд, которые начали собираться в 1590-х, занимали похожие социальные ниши. Плохие манеры, склонность к насилию, выпивке и курению, экстравагантная одежда – все это не было сколько-нибудь уникальным (мы видели, как все эти «уникальные черты» распространились по всем слоям общества и в городе, и в деревне), но вот самим себе и тем, кто их окружал, члены этих групп казались «не такими, как все».

Кроме этих ленивых богатых мужчин, существовали и другие заметные группы, которые пользовались для самоидентификации плохим поведением. Квакеры, например, пришли бы в ужас, если бы их приравняли к «щеголям», «Гекторам» или «лихим парням», но и они вполне осознанно использовали цивильность (или ее отсутствие), чтобы создать и укрепить собственную групповую идентичность. Автобиографические записки первых квакеров весьма откровенны и подробны: они описывают, с какими трудностями им пришлось столкнуться, изменив поведение с общепринятого до «правильного» квакерского, и какому давлению они подвергались со стороны новых товарищей по религии. Другие «горячие протестанты» или «пуритане» тоже весьма радовались вызываемому ими общественному диссонансу. Характерные походки, использование поцелуев и рукопожатий, отказ пить за чье-либо здоровье и от определенных модных течений, а также активное применение «thee» и «thou» заметно выделяли их среди прочих. Те, кто хотел особенно заявить о своих новых «убеждениях», демонстрировали это своим атипичным поведением, гладя все население против шерсти. Они, как и «Проклятая шайка», «Гекторы» или «Tytere tue», считали себя выше простолюдинов.

Соответственно, чтобы быть плохим постоянно, вы должны превратиться в хамелеона, постоянно меняя свою речь, поведение, манеры, одежду и аксессуары в зависимости от того, кто вас сейчас окружает.

Во многом это знакомо и нам, людям XXI века. Мы тоже привыкли перемещаться между группами, отстаивающими разные мнения и обижающимися на разные действия, менять свое поведение в зависимости от окружения, компании или даже времени суток (вспомните «водораздел» на британском или американском телевидении: после девяти часов вечера там начинаются куда более «смелые» передачи). Слова, которые одна группа людей считает оскорбительными, другой группой считаются весьма похвальными и свидетельствуют о принадлежности. Я очень хорошо помню, например, как училась материться. Я работала на железной дороге, и на одной из должностей ощущала себя явно посторонней. Я должна была учиться устройству ремонтной станции, но мужчины ни к чему меня не подпускали до тех пор, пока я случайно не сказала слово, которое, о чем я узнала лишь позже, считалось в этой части страны грубым. Все тут же расслабились. Я ругаюсь, значит, я своя. Всем стало куда комфортнее, а меня, раз уж я пересыпала свою речь ругательствами, считали просто «одной из ребят».

Знакомы нам и многие идеи, связанные с контролированием тела: от людей до сих пор требуют, чтобы они держали свои телесные процессы, жидкости и выделения при себе. Отвращение, которое мы чувствуем, когда кто-нибудь блюет нам на обувь, разбрызгивает мочу по сиденью туалета или бросает на пол использованный тампон, напрямую связывает нас с нашими предками. Пуканье и отрыжка, с помощью которых вызывают смех в компании или разряжают напряжение в слишком формальной ситуации, тоже для нас не загадка: мы и сами не прочь так поступить. В том, чтобы злить людей своей одеждой, манерами, речью или жестами, тоже нет ничего нового: современная молодежь, которая стремится создать себе групповую идентичность, делает то же самое, что делали различные группы молодых людей в XVI–XVII веках.

«Правильное» неправильное поведение – еще одна знакомая идея, и пол опять-таки до сих пор является одним из определяющих факторов; разделение, конечно, не такое строгое, как в прошлом, но мы до сих пор считаем, что женские перепалки должны оставаться словесными, а вот мужские могут и перерасти в настоящую драку. Когда мы возмущаемся неправильным поведением, мы все так же подчиняемся двойным стандартам. Негодование таблоидов по поводу роста числа молодых женщин, склонных к насилию, часто описывается в терминах, которые ясно дают нам понять, что запугивание, грабеж и другие способы применения силы со стороны женщин – это нечто худшее и более пугающее, чем то же самое со стороны мужчин.

Но хотя в общем и целом связь между прошлым и настоящим в плохом поведении можно отследить, конкретные подробности могут быть совершенно различными, указывая на абсолютно непохожий образ мыслей. Когда в учебнике хороших манер ливрейному слуге походя напоминают, что не нужно никого убивать без крайней на то необходимости, современный читатель может прийти в недоумение. Не меньшее недоумение вызовет и женщина, которая бежит к лорд-мэру Лондона, чтобы сообщить о том, что ее соседка только что переспала с мужчиной, который не был ее мужем.

Невоспитанные люди той эпохи показывают нам общество, которое ценило репутацию и уважение намного, намного больше, чем мы. Мы видим людей, чья самооценка и общественное положение неразрывно связаны с регулярными небольшими демонстрациями уважения, людей, которые бурно и нередко с применением насилия реагировали на малейшее оскорбление. Мы видим, насколько тесно это уважение связано с сексуальным поведением, причем для обоих полов. Неважно, какова была исходная причина разногласий: словесные перепалки на улицах практически всегда сводились к крикам «шлюха!» или «рогоносец!», потому что это самая эффективная форма атаки. Именно вопросы сексуального поведения были самым слабым местом в броне самообладания. Намеков и необоснованных предположений было достаточно для подрыва (или, по крайней мере, угрозы подрыва) общественного положения.

Широкая распространенность мужских проявлений насилия – с применением кулаков, посохов или клинков – показывает нам, что в XVI–XVII веках «быть мужчиной» означало совсем не то же самое, что сейчас. Физическая доблесть, сила и «бравурность» вызывали уважение и восхищение, они говорили о лидерских качествах и властности. От более высокопоставленных людей ждали, что они будут более обидчивыми и склонными к насилию, чем простолюдины, а мужской авторитет в семье отчасти основывался на физических наказаниях, с помощью которых мужчина должен был контролировать детей, жену и слуг.

Еще мы видим общество, которое трудно назвать ханжеским, но при этом у него весьма черно-белое отношение к сексуальному поведению: между хорошим и плохим поведением лежит четкая граница, но вот какая-то более подробная классификация отсутствует.

Сразу бросается в глаза одержимость чистой льняной одеждой и негативное отношение к наготе. Вдохновлялись они медицинскими взглядами того времени на природу болезней, а раскрывались – через жалобы на плохое поведение людей, от игральных карт Вацлава Холлара, язвительных комментариев Люси Хатчинсон в биографии ее мужа, и до смешного ужасных выходок «простаков» Томаса Деккера и прочих подобных персонажей.

Представления людей об устройстве природы и человеческого тела и о нашем общении с божественным совершенно отличались от наших, и нам снова и снова напоминают о них в комментариях о плохом поведении. Например, в то время о невоспитанных людях часто говорили, что они ведут себя как животные, и тогда это звучало куда язвительнее и враждебнее, чем в наше время. В эпоху Возрождения считали, что люди и животные значительно отличаются друг от друга – одних Бог наделил душой, а других нет, и с этим фундаментальным различием ничего сделать нельзя.

Физическая и духовная разница между полами – еще одна очень влиятельная в тот исторический период идея, и мы увидели, как это приводит к четкому половому разделению между разными видами плохого поведения. История о грехопадении и изгнании из Эдема лежит в основе жизни всех мужчин и женщин, подкрепленная во многих случаях галеновской теорией влаг.

Мы здесь, конечно, едва затронули поверхность, но какой же удивительный, экзотический и интригующий мир просвечивает через эту поверхность! Это очень разнообразный и сложный мир, со множеством различных групп, мест, ситуаций и моментов, требующих от вас разных реакций, причем эти реакции основываются на мировоззрениях, которые могут показаться странными и даже шокирующими современному глазу. Но – о, как же это интересно. И просто подумайте: мы же все из этого вышли.