Карелия в восприятии русской художественной интеллигенции

Некоторым русским художникам и мыслителям рубежа ХIХ-ХХ вв. грезилось, что после череды бурных событий на Земле опять воцарилась чарующая ночь Средневековья, наполненная мистикой и удивительными видениями. Отчасти, в связи с этим у них и проявился повышенный интерес к Северу, с его почти нетронутой природой и суровыми величественными пейзажами. Пустынная и неизведанная карельская земля, овеянная с давних пор ореолом таинственности, манила и притягивала к себе как магнит. Здесь, на Севере, большую часть времени года, сумерки наступали рано. Поэтому в среде русской интеллигенции «серебряного века» о Карелии нередко отзывались как о «полуночном крае». Вот, например, каким образ этой земли еще задолго до поэтов-символистов представлялся Федору Глинке:

Пуста в Кареле сторона,

Безмолвны Севера поляны;

В тиши ночной, как великаны,

Восстав озер своих со дна,

В выси рисуются обломки —

Чуть уцелевшие потомки

Былых, первоначальных гор56.

Каменистые ландшафты с соснами не давали покоя известному художнику Николаю Рериху. Его особенно привлекала северная природа в ее неповторимой первозданности. Он будто чувствовал, что именно тут, «в озерах неожиданных», среди «валунов мохнатых» еще живет прекрасная народная сказка. Одновременно Н. Рерих проявлял глубокий интерес к истории Севера, обрядам и языческим культам древних финнов и викингов. Образ карельской и скандинавской природы в воображении художника как бы «сливался с далями незапамятного варварства». Рерих считал, что природа вечна и не связана с границами эпох, а произведения живописи – созданные кистью умелого художника пейзажные картины – представлялись ему своего рода «отражением вневременности».

Об этом упоминал и поэт Михаил Волошин. Он писал:

«Северный пантеизм считался русскими символистами исконным качеством северной культуры, уходящим своими корнями в живительную почву язычества. Именно язычество, дохристианский Север, рассматривались ими как наиболее яркая и жизнеспособная эпоха в истории скандинавских стран».57

Философ Николай Бердяев тоже испытывал некое состояние благоговения перед эпохой Средневековья и ночным сумраком. В одном из своих философских трактатов он признавался:

«…Пора перестать говорить о тьме средневековья и противопоставлять ей свет новой истории… Средние века были эпохой религиозной, были охвачены тоской по небу, которая делала народы одержимыми священным безумием, … Средневековье не есть эпоха тьмы, но есть ночная эпоха. Душа средневековья – ночная душа, когда раскрывались стихии и энергии, которые закрывались потом для сознания трудового дня новой истории».58

Не менее загадочно философ характеризовал и современную ему эпоху. Он писал:

«Эпоху нашу я условно обозначаю как конец новой истории и начало нового Средневековья… Духовные начала новой истории изжиты, духовные силы ее истощены. Рациональный день новой истории заканчивается, солнце его заходит, наступают сумерки…»59

Но это пришествие тьмы отнюдь не вызывало у него пессимистических настроений. Напротив, Бердяев восторгался ночью.

«Падают ложные покровы, и обнажается добро и зло, – отмечал философ. – Ночь не менее хороша, чем день, не менее божественна, в ночи ярко светят звезды, в ночи бывают откровения, которых не знает день».60

Бердяев также считал черноту ночного неба своего рода «обнажением бездны бытия». При этом философ ссылался на стихотворение Ф. Тютчева.

Настала ночь;

Пришла – и с мира рокового

Ткань благодатную покрова,

Собрав, отбрасывает прочь…

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ней и нами:

Вот отчего нам ночь страшна!61

В скандинавских странах в среде живописцев, вероятно, тоже размышляли в подобном ключе. Ночной пейзаж шведского живописца Карла Нордстрема будто бы созвучен умозаключениям русского философа Н. Бердяева. На иссиня-черном небе ярко горят звезды. Очарование северной ночи невольно пробуждает в душе какие-то непонятные, глубоко сокрытые чувства…

В удивительном сиянии звезд талантливый финский поэт Эйно Лейно видел некую аллегорию человеческого счастья. В стихотворении «Мир сновидений» он, в частности, признавался:

И все же поднялась моя судьба,

Все тем же кузнецом стою опять,

Опять кую, в небесный ударяя свод,

Ночь счастья звездную!

В стихотворении «Лапландский волшебник», которое поэт написал несколько позже, даже появляется образ магической трубы, устремленной в темную бездну. С помощью ее, по звездам, он как бы хотел прозреть грядущее, узнать великую тайну – близится ли мир к своему закату или к рассвету.

Другой мастер пейзажа живописец Южин Янссон – также швед по национальности – любил изображать Стокгольм в часы перед утренней зарей. На его картинах сумрачное небо обычно подсвечивалось «электрическими лунами» городских фонарей. Сам же небосвод художник писал в духе Ван Гога, используя сложную фантасмагорию линий, как бы олицетворяющую буйство стихий и неистощимую силу природных энергий. Интерес к электричеству у Ю. Янссона тоже был не случайным. Оно воспринималось как «новое чудо» или своего рода «религия» промышленного века. Не случайно, украшая фасад стокгольмской электростанции, архитектор Ф. Боберг поместил на нем антропоморфное изображение богини электричества, с сияющим нимбом и расходящимися от него пучками проводов. Свет электрический – рукотворный – был способен пробить тьму далеких небес, а значит хоть чуть-чуть приблизить к «разгадке великой тайны».

В Средневековье люди боялись ночной тьмы. Их панические страхи поддерживали всякого рода суеверия, бытующие в простонародье рассказы о ведьмах и колдунах, мистические представления о потустороннем мире. Для цивилизованного человека конца ХIХ столетия такие наивные ощущения ночи могли бы показаться сущей ерундой. Но вместе с тем нельзя утверждать, что страх перед тьмой, вообще, был ему не знаком. Фантазии и таинственные видения эпизодически пробуждались у тонких поэтических натур, питали воображение художников и музыкантов или попросту жили в подсознании у некоторых представителей интеллигентской среды. Прославленный русский писатель «серебряного века» Валерий Брюсов оставил, например, следующее признание в своих воспоминаниях:

«Я начал страшно бояться темноты. До сих пор иногда в одиночестве я знаю это чувство безотчетного ужаса, чувство гнетущее и не лишенное некоторой сладости… В детстве это чувство страха до такой степени властвовало мной, что я не смел пройти через неосвещенную комнату. Помню, однажды мне приснился сон, что в темной комнате ждет меня какая-то громадная птица, вроде пингвина, и когда я прохожу мимо нее, она хватает меня и начинает душить… С тех пор темнота и ее ужасы всегда воплощаются для меня в образе этой стоящей птицы с короткими крыльями».62

Иначе говоря, у Брюсова таинственное видение из сна далеко не абстракция. Его «миф» запечатлен в осязаемом и достаточно конкретном образе.

Поэт и писатель Федор Сологуб, напротив, был более «символичен» в своих ощущениях. Вот, к примеру, строфы из его стихотворения «Не трогай в темноте»:

Не трогай в темноте

Того, что незнакомо — Быть может, это – те, Кому привольно дома. Кто с ними был хоть раз, Тот их не станет трогать. Сверкнёт зелёный глаз, Царапнет быстрый коготь…

Прозрачною щекой

Прильнёт к тебе сожитель. Он серою тоской

Твою затмит обитель. И будет жуткий страх — Так близко, так знакомо — Стоять во всех углах

Тоскующего дома

С помощью метафоры Ф. Сологуб наделяет страх какими-то вещественными характеристиками: он «стоит во всех углах… дома». Страх как будто сгустился, его можно увидеть, он вот-вот материализуется в какое-то чудовищное существо.

В этой связи, приведем также отрывок из стихотворения русского философа и поэта В. Соловьева «Колдун-камень».

Спят в немом оцепененье,

Лишь один, однажды в век,

В свой черед из усыпленья

Встанет камень-человек.

Борода торчит седая, Как у волка, взор горит, И, дыханье забирая

Грудь могучая дрожит.

Заклинанье раздается, Мгла кругом потрясена, И со стоном в берег бьется

Моря финского волна.

Воет буря, гул и грохот

Море встало, как стена,

И далече слышен хохот,

И проклятья колдуна

То есть при взгляде на огромные гранитные валуны, лежащие на берегу Финского залива, Соловьеву «мерещились» некие образы из языческого прошлого. Философ считал, что древние финны были склонны к магии и колдовству. А эти навыки они переняли у самих халдеев, когда-то переселившихся из Месопотамии в далекий «край лесов и озер».

Любопытно, что похожих взглядов придерживался и отец философа – знаменитый историк С.М.Соловьев. По его словам, «…у финнов преимущественно было развито учение о злых божествах, о злых духах и о сообщении с ними». Так славяне издревле воспринимали северных жителей, неизменно ассоциируя их с толкователями снов, волхвами и гадателями.

Финский гранит на фасадах зданий Петербурга тоже мог восприниматься символически. Иначе как объяснить стихотворение «Дома», написанное в начале ХХ века, поэтом Владимиром Пястом. Может быть, эти строки родились под впечатлением от церкви Лурдской Богоматери, которая строилась в середине 1900-х годов? Авторы ее проекта – архитекторы Л.Н.Бенуа и М.М.Перетяткович, ориентируясь на образ французского храма Нотр-Дам-ля-Гранд в Пуатье, одними из первых в городе на Неве решили применить в облицовке уличного фасада грубо стесанный гранит. Сложенные ровными рядами, глыбы серого камня образовали сплошную поверхность, скрывающую каркасно-кирпичную конструкцию здания. Для строительства церкви был выбран участок в Ковенском переулке, неподалеку от центра города. По воспоминаниям А. Кондратьева, именно здесь, в одном из домов поселился молодой В. Пяст. Он, в частности, отмечает:

«Случилось и мне быть два раза у Владимира Алексеевича, который жил в то время в Ковенском переулке, с матерью, моложавою еще на вид вдовою, державшей, как говорили, библиотеку для чтения».63

Строительство Французского Костела несколько затянулось. В ту пору, когда поэт переехал в Ковенский переулок, церковное здание еще стояло с «пустыми глазницами» окон. Этот образ, близкий к стилистике «северного модерна», вероятно, и породил замечательные поэтические строки:

Домов обтесанный гранит

Людских преданий не хранит.

На нем иные существа

Свои оставили слова.

В часы, когда снует толпа, Их речь невнятная слепа

И в повесть ветхих кирпичей

Не проникает взор ничей

Но в сутках есть ужасный час, Когда иное видит глаз. Тогда на улице мертво. Вот дом. Ты смотришь на него

И вдруг он вспыхнет, озарен, И ты проникнешь: это – он!

Смысл этого сочинения достаточно расплывчат. Поэт, очевидно, вдохновлялся стихами К. Бальмонта. Он нередко обращался к традициям народного фольклора и воспринимал «полуночный час», как время, когда пробуждались мистические потусторонние силы. Слова на камнях… Не мог ли В. Пяст так представлять «следы» Хийси или каких-то других неведомых духов? Ведь гранит для облицовочных работ доставлялся с Карельского перешейка. А значит, каменные валуны могли быть колдовскими, связанными с духовными энергиями Севера.

Вглядимся повнимательнее в фасады петербургских домов, построенных в 1900-е годы, и попытаемся понять, какие ассоциации они могли вызывать у их современников – русских писателей и поэтов «серебряного века».