Ханс Магнус Энценсбергер. Не один из нас

Всякий раз, когда Германия погружается в мечты, просыпается Ханс Магнус Энценсбергер. Когда в 50-е годы страна решила, что она теперь чистенькая и являет собой сплошное экономическое чудо, он бросил ей в лицо свои «Злые стихи» и описал «мелкобуржуазный ад» каталогов Неккермана. А когда западногерманские левые в конце 60-х годов боролись за реализацию своих социальных утопий, он как раз вернулся с Кубы, чтобы сообщить читателям журнала «Kursbuch»: «Социализм не работает, точка». Апокалиптические настроения 80-х годов в Германии он отменил одним только остроумным названием своего эссе «Два замечания на полях конца света». А когда Германия воссоединилась и всем казалось, что теперь путь в будущее открыт, Энценсбергер обратился к прошлому, собрал свидетельства очевидцев «часа ноль» [40] и издал книгу «Европа в руинах». Если мы сегодня в связи с восьмидесятилетием [41] Ханса Магнуса Энценсбергера оглянемся на его творчество, то нам останется только одно: удивляться.

Удивляться его постоянной бдительности, его интонации холодного возбуждения, масштабу его жажды нового опыта, но больше всего – его чутью на определенные темы. На протяжении пятидесяти лет Энценсбергер ставил перед немецким обществом правильные вопросы. В своих ответах он, конечно, иногда ошибался – например, когда объявил о смерти литературы или когда сравнивал Саддама с Гитлером, но его неослабевающий интерес к анализу исторических событий, его смелые мнения и его способность пересмотреть свою точку зрения сделали его уникальной фигурой в интеллектуальной истории ФРГ.

Он провоцировал и вдохновлял наших отцов, разоблачал обман и самообман, описывал и проклинал наши порядки и обычаи. Но при этом он всегда был готов проявить понимание. По опыту собственной биографии он знал, что правым может быть только тот, кто иногда серьезно заблуждается. Однако когда заблуждающаяся страна пыталась подружиться со своим мастером, то он возмущенно заявлял: «Я не один из нас». И действительно, когда страна с трудом усваивала его уроки и полагала, что освоила уровень аргументации Энценсбергера, его мысли каждый раз оказывались уже где-то вдали. Ничего удивительного, что это постоянно ставилось ему в упрек. Его возвышенная небрежность наводила ужас на принципиальных педантов. И нашей стране очень повезло, что ему это было безразлично. Только благодаря уникальному соединению понимания и дистанцирования Энценсбергер стал крупнейшим «репетитором» для послевоенной Германии.

В его педагогике запросто чередуются умиротворение и шоковая терапия. Если дебаты становятся ожесточенными, то Энценсбергер посылает сигналы отбоя тревоги, а если он чувствует самоуспокоенность, то передает SOS: «Сначала она читала Гессе, потом Хандке, / Теперь она разгадывает шарады». Он может в двух словах объяснить, почему активисты 68-го года сделали страну «более пригодной для жизни», а потом сразу же заявить, что уже «сыт по горло этими ветеранскими легендами». Никогда нельзя думать, что Энценсбергер надолго на твоей стороне. Каждый раз, когда мы проводим границу между добром и злом, он выходит из укрытия и подает реплику: «Все не так просто». Он ненавидит идеологии, фанатизм и жесткие позиции, он воспевает реализм и аргументы. Его главное культурологическое достижение состоит в том, что он не заразился чувством тщетности любых интеллектуальных усилий, о которой пишет Адорно в своей «Диалектике Просвещения», и доказал, что, вопреки утверждению Адорно, можно и после Освенцима писать стихи: «Если мы хотим жить дальше, то этот тезис должен быть опровергнут». Более того: в своих поэтических сборниках «защита волков», «местный язык» и «алфавит для слепых» он продемонстрировал, что большую поэзию можно писать маленькими буквами и что в стихах можно не только чувствовать, но и думать.

Энценсбергер, как Хабермас и Дарендорф, родился в 1929 году, это поколение оказало решающее влияние на становление ФРГ. Оглядываясь назад, мы понимаем, что все творчество Энценсбергера выросло на базе его раннего опыта. Работа барменом, устным переводчиком и торговля на черном рынке в первые послевоенные годы навсегда сделали из него «включенного наблюдателя», как он себя впоследствии и называл. А что такое его интерес к массам, к их усредненности и их безумию, как не попытка понять механизмы рокового немецкого эксперимента на тему «масса и власть», в котором ему пришлось поучаствовать в юности?

Он самый космополитичный немецкий интеллектуал второй половины ХХ века. Тем не менее все его творчество вращается вокруг родины и ее жителей: «Как же я могу закончить споры с этой страной, разрываемый между шоком и благодарностью, умиротворенностью и разочарованием, смятением и восхищением». Пожалуй, невозможно точнее сформулировать немецкое национальное чувство в начале XXI века.